Поиск на сайте

images/slideshow/fact36.jpg

Особенности говора курской местности ярко проявляются в языке прозы Евгения Ивановича Носова.

Писатель не раз в своих произведениях обращался к диалектам. Например, в автобиографическом рассказе «Аз-буки» маленький герой подмечает, что живущая в деревне бабушка Варя произносит имя Святочтимого Федота не на церковную букву «ферт», а на простоволосый манер: Хведот. 

Так же, как фонарь называла хвонарем, фуфайку – кухвайкой, а ругательное «финтифлюшка» произносила как «клинтиклюшка». За этот её косноязычный выговор я, стыдясь за неё, потом долго считал бабушку деревенской темнотой и лишь много спустя открыл для себя, что, оказывается, в исконно славянском языке не было слов на букву «эф» и что все слова с такой буквой в своем начале и даже внутри – чужие, пришлые, не свойственные нашему звукоречию, а потому истинно славянский говор долго сопротивлялся инородному новшеству и переиначивал привнесённые звуки на свой лад. И получилось так, что славяно-русские города всех раньше сдались на милость чужестранного ферта, тогда как удалённые от книжности запредельные селеньица и деревеньки и по сей день упрямствуют, не приемлют чужое, двухперстно, раскольно твердя: Хведор! Хвиллип! Анхвиса! Или: хверма, хвляга, хвуражка, тухли, квасоль, картоха… И было мне, глупому, невдомёк, что все эти искажения не от невежества, а следствие естественного, непроизвольного отторжения органов чужого слова, и проистекало оно на уровне православного раскола: тремя перстами осенять душу или двумя? С буквой «эф» осмысливать бытие или без неё?

Изучая с 2019-2020 учебного года новую предметную область «родной язык и родную литературу», мы обращаемся к произведениям писателей Курского края. С ними легче, по меткому выражению Евгения Ивановича Носова, «осмысливать бытие».

Чем интересен рассказ, впервые опубликованный в начале 1990-х годов? Он привлекает массой деталей, расширяющих представление ребят о родном городе Курске, о быте 30-х годов, когда началась эра электричества и воздухоплавания. О чём мечтали их сверстники, чем занимались летом, какие делали открытия? Эти и многие другие вопросы находят ответы в сравнительно небольшом рассказе нашего земляка.

Читая рассказ, представляешь улочки провинциального городка с легко узнаваемыми названиями: Херсонская (ныне улица Дзержинского, «полугора», как её окрестили в народе), Дружининская, Московская (ныне - улица Ленина), Мясницкая (ныне - улица Радищева), Красноармейская, Пастуховская (ныне - улица Белинского), Цыганский бугор, Стрелецкая и Ямская слободы. Узнаёшь о таких приметных для мальчишек местах, как барахолка, которая, оказывается, ранее располагалась «примерно там, где ныне возвышается почтамт», или водоразборная башня на Мясницкой, или сеймский луг, «усыпанный белыми выводками гусей, козами и телятами».

Чувство удивления охватывает не только детей, но и взрослых, впервые увидевших в небе объект, похожий на огурец неохватного размера дымчато-серебристого цвета:

«Все были возбуждены небывалым виденьем, но в общем никто не знал, что это могло быть и чего ожидать от такой невидали: худа или добра...

- Ну да! Держи карман шире! - шумела улица. - Сичас манну небесную начнёт рассыпать...

- Пусть хоть табачку маленько сыпнет! - хохотнул кто-то.

- А то со вчерашнего дня нема ничево...

- Небось, не мешок с махоркой летает...

- А чево тогда? По виду так мешок.

- Я откуда знаю, чево...

- А вот в Писании сказано, - подала голос чья-то бабуля, - будто перед концом света начнёт летать по небу всякое этакое.

- Дак что - этакое?

- Что, что... Анчутки всякие, сказано...

- Свят, свят...

- Ну, завели неоколёсную... А вот по делу спросить: знает ли про это начальство? Может, позвонить куда следует?»

За полётом дирижабля, плывшем над сеймским лугом наблюдают и мужики, и бабульки, и ребятишки, гадая и теряясь в сомнениях, как растолковать сей непонятный горизонтально парящий беззвучный объект. И только студент Лёха в бинокль разглядел, что в небе находился обыкновенный дирижабль. Но и дирижабли в провинциальной глуши не летали так часто, как сейчас, к примеру, самолёты или вертолёты, которые стали для нас явлениями самыми привычными.

Просторная алюминиевая гондола с круглыми иллюминаторами коснулась земли своим пробковым днищем, и пожарники привязали стропы к забитым в землю штырям. От машины веяло «небом, высью, простором, дальними неведомыми краями, голубой тающей запредельностью и ещё чем-то невыразимым, бессловесно прекрасным, похожим на утренние незапомнившиеся счастливые сны, от которых остается в тебе лишь радостная доверчивость ко всему миру».

Воздухоплаватель в синем комбинезоне «сцапал в объятья первопопавшегося земного жителя. Но и его тоже незамедлительно подхватили под руки и ноги и принялись с гиком и гаком остервенело подбрасывать, и тот летал с блаженно замершей улыбкой, взмахивая долгими ушами своего шлема».

Ребята помогли сдуть воздух из шара (для мальчишек это было, конечно же, большим удовольствием: прыгать и топать по сдувающейся резиновой оболочке), а потом механик подарил каждому как будущему осоавиахимовцу по значку, на котором был изображён «голубой продолговатый воздушный шар, охваченный золочёными стропами».

Вот и всё приключение. Однако в мальчишечьей памяти подростка это событие казалось «удивительным недосмотренным сном», а сам дирижабль вспоминался как загадочный пришелец.

 

Евгений Носов

НЛО нашего детства

 

Раннее мальчишество моё приходится на то далёкое время – самое начало тридцатых годов – когда даже такой обыденный пустяк, коим считается ныне электрическая лампочка, воспринимался как непостижимая диковина.

С угасанием дня, особенно в глухое осеннее ненастье, курские окраины погружались в кромешную тьму. И только в самом центре города, на вознёсшихся холмах, где-то на Херсонской, а больше на Московской светло, медово полнились электричеством окна высоких этажей, разноцветно мигали и млели какие-то письмена на фронтонах. И тогдашним окраинным ребятишкам, глазевшим из своих тёмных низин, грезилось, будто в тех осиянных домах каждый вечер устраивались весёлые праздники и все тамошние обитатели счастливо смеялись и отплясывали, жгли бенгальские огни, пили розовый морс и запросто ели земляничное мороженое в клетчатых хрустящих вафлях.

Впервые собственноручно я повернул электрический выключатель в одна тысяча девятьсот тридцать первом году.

Как раз в ту осень мы переехали в заводской четырёхквартирный флигель на Красноармейской. Квартиросъемщики восстановили этот дом из обгорелых руин Гражданской войны. Они работали там по выходным и даже в светлые летние ночи, будоража окрестные дворы тесовым тяпом топоров и звонкой звенью вдохновенно-обозлённых пил.

В день новоселья сам директор завода, красный выдвиженец Лыкин, с кавалерийской плёткой за голенищем, подставив табуретку, лично ввернул лампочку в свисающий с потолка патрон и, щёлкнув выключателем, заставил всех зажмуриться и заслониться руками, будто и впрямь включил коммунальное солнце.

– Порядок! – сощуренно глядя на раскаленный волосок, одобрительно засмеялся он, весь пропахший седельной кожей, хромом потёртой кавалерийской куртки, и, потрепав меня по рыжему ёжику, весело заверил:

– Теперь вся наука будет видна. Учись, давай!

Весь остаток дня мы с Нинкой-сестрой забирались на табуретку и по очереди вертели белую фаянсовую вертушку выключателя. И глядя на слепяще вспыхивающий пузырь под потолком, не могли взять в толк, как это огонь загорался без всяких спичек и потухал сразу же, едва повернёшь колодочку на стене. Нет, в самом деле, как: лампочка вон где, а выключатель вон где? А между ними всего только витой шнур. Чудно и непонятно!

Когда же к нам вскоре приехала помочь по дому наша деревенская бабушка Варя, мне ужасно хотелось, чтобы и она повернула выключатель и убедилась, как это здорово: так – горит! так – погасло! Так – снова горит, так – опять погасло!..

– Ну, ба! Это же запросто! Гляди, как...

– Боже меня избавь! – искренне ужасалась бабушка, пряча руки под наплечный платок. – И вам нечего зря глаза жечь. А то курослеп привяжется.

Сколько я её помню, бабушка потом ни разу не произнесла слово «электричество». То ли оттого, что уж больно оно непроворотно для её вольного деревенского языка, то ли считала сие новшество нечестным, «козлородным» делом.

Других событий, подобных электрической лампочке, в нашей тогдашней жизни больше не наблюдалось, так что мы, дворовые мальчишки, тешили себя обыденной шкодой: обтрясали чужие яблони, охотились на чужаков-голубей, слетавших на выставленное водопойное корытце. Проволочным крючком-правилом гоняли бочковые обручи, а ещё лучше – печные конфорки, которые, катясь, издавали чугунный звон, и чем меньше была конфорка, тем голос её становился выше и пронзительней, так что кавалькада из трех или четырех разновеликих колесиков составляла целый симфонический оркестр, за который нам иногда крепко влетало. Да разве перечислить все, что придумывала тогдашняя мальчишеская голова задолго до эпохи мага и телека!..

Иногда всей гурьбой улепётывали на барахолку, располагавшуюся примерно там, где ныне возвышается почтамт. Барахолка заменяла нам музей и картинную галерею вместе взятые, куда нас, чумазых и голопятых, не пускали без родителей. Перешептываясь, мы восхищенно разглядывали разложенные на газетках и мешковине замысловатые вещицы – статуэтки в виде всадников, обнаженных богинь, крылатых амуров, охотничьих собак и всякой лесной дичи – кабанов, оленей и медведей; мелодично отзванивающие часы в золочёном чеканном убранстве, литые бронзовые подсвечники, всевозможные шкатулки, портсигары, медальоны, цепочки, трости с отполированными чьими-то ладонями металлическими набалдашниками, граммофонные пластинки, старые потрепанные журналы и прочие небывалые в наших домах предметы, кои распродавала, как тогда говорили, недобитая буржуазия. Глазели до тех пор, пока, случалось, кто-либо из продавцов, какой-нибудь жёлтый лицом в потёртом лапсердаке с плюшевым воротником старикан не шикнет на нас ядовито:

– А ну, кыш! Нечево... А то ещё стащите чего...

– Да не-е! Мы только посмотреть.

– Всё равно нечево: товар мне застить... Кыш, сказано!

В суховейную пору в городе то здесь, то там что-либо горело. Мы опрометью мчались на чёрный дым и, полнясь цепенящим страхом, перемешанным с восторженным любопытством, с дрожью и ознобом глядели, как под бабий вой и вопли с озверелым рёвом и гудом бушевал огонь, в котором будто никчемные спички, корчились, извивались в муках целые плахи и под напором горячего воздуха, исторгаемого ревущим пламенем, срывались и летели прочь, громыхая, раскалённые и скрюченные листы кровельного железа. В сутолоку врывались взмыленные гривастые упряжки пожарных выездов, и ещё на ходу с красных колесниц, обращавших в трепет одним своим тревожным обликом, горохом сыпались пожарники в сияющих отсветом огня медных касках, похожих на шлемы древнеримских легионеров. И тотчас принимались разматывать с катушек пустые брезентовые кишки и тянуть их к красным колесным бочкам и к медью сверкающим помпам, у коромысел которых уж готовно замерли дюжие насосные номера.

Помнится, стояло знойное сухое безветрие. Белые глыбы облаков, похожие на горные хребты, с самого утра недвижно зависли на самом краю неба, никуда не устремляясь и не меняя своих грозных и величественных очертаний.

Мы с пацанами, изнывая от полуденной жары, лениво, от нечего делать, пробавлялись в «ножички» в зыбкой тени старого иссохшего каштана. Черед метать лёзгу выпал Сережке по кличке Махно. Своё прозвище он схлопотал за то, что не стригся от школы до школы и к сентябрю зарастал клокастой нечёсаной волоснёй дворняжки. Он приладил было лезвие к подбородку, чтобы затем метнуть нож острием в землю, как вдруг цепкие его зрачки – глаза заядлого голубятника – метнулись в небо и замерли в недвижном прищуре, как бывало всякий раз, когда он схватывал в вышине отбившегося чужака. Мы – а в кругу ещё были братья Тарубаровы и, кажется, Мишка Китайчик – невольно вскинули глаза в том направлении, куда уставился Махно. Глянули, будто закусили языки...

Высоко-высоко, над соборной стороной города в воздухе висело неизвестно что такое... Какая-то невиданная штуковина. Больше всего она походила на переросший огурец, какие бабушка Варя оставляла на семена. Даже отсюда, с нашего двора, было видно, что огурец этот неохватного размера и не бурого, как всякий семенник, а легкого, дымчато-серебристого цвета, почти неприметного, растворённого в блеклой зыбкости полуденного неба. Располагался он горизонтально, у него, если вглядеться, проступало тупо округленное рыло и утыканная остряками хвостовая жупка.

– А чего это? – опасливо насторожился младший Тарубаров.

Все промолчали. Никто не знал, что это могло быть...

Странный предмет не издавал никаких звуков, немо и отрешенно висел над городом, и от этой тягостной, давящей неизвестности всем нам сделалось боязно и неуютно.

– А?.. Пацаны? – Младший Тарубаров смятенно заглядывал в глаза, по его лицу пробегали то заискивающее вопрошение, то готовность зареветь.

Из сеней вышла бабушка Варя с тазиком у бедра и принялась развешивать на верёвке наши с Нинкой постирушки.

– Ба! – окликнул я, указывая в небо рукой. – Смотри!

Бабушка долго не могла сориентироваться, вертелась туда и сюда, но наконец замерла, как бы затаилась, вглядываясь в поднебесье из-за белья. Ничего не сказав, она мелко, торопливо перекрестила свою пазуху, цапнула опустевший тазик и, втянув голову, будто под дождём, согбенно пошлёпала калошами к сеням. На пороге она остановилась, ещё раз сощуренно стрельнула глазами в небо и озабоченно проговорила, обращаясь ко мне:

– Шёл бы ты домой...

– А чего? – пытал я бабушку.

Та помедлила с ответом.

– Чего дома-то? – добивался я, хорохорясь перед ней, хотя, честно сказать, очень хотелось тоже стрекануть в сени.

– Запри мне вьюшку, – нашлась с ответом бабушка. – А то сажей несёт. Сама я не дотянусь, что-то поясницу заломило.

Бабушка всегда просила затворить печную трубу, если снаружи собиралось что-то неладное. Но небо по-прежнему оставалось ясным и голубым. И только этот блёклый, притуманенный маревом и далью огурец тревожно нарушал безмятежность полудня.

– Ладно, потом закрою, – отмахнулся я. – Нету ведь никакой грозы.

– Теперь нету, дак будет, – проворчала бабушка. – Не гроза – ещё чево ни то станется....

И тут обнаружилось, что сей странный овощ вовсе не висел на одном месте, а едва зримо, так что мы сперва и не заметили этого, смещался на восток. Поначалу он находился примерно над водоразборной башней на Мясницкой, потом очутился над польским костелом и вот уже был готов погрузиться в кроны деревьев, возвышавшихся перед соседним домом.

Чтобы не потерять его из виду, мы ринулись на улицу, откуда открывался широкий обзор городского взгорья с вознесенным куполом Знаменского собора и просторного неба над ним.

Улица уже пестрела высыпавшим людом: мужики, бабульки, ребятишки – знакомые и незнакомые. Все были возбуждены небывалым виденьем, но в общем никто не знал, что это могло быть и чего ожидать от такой невидали: худа или добра...

– Ну да! Держи карман шире! – шумела улица. – Сичас манну небесную начнёт рассыпать...

– Пусть хоть табачку маленько сыпнет! – хохотнул кто-то.

– А то со вчерашнего дня нема ничево...

– Небось, не мешок с махоркой летает...

– А чево тогда? По виду так мешок.

– Я откуда знаю, чево...

– А вот в Писании сказано, – подала голос чья-то бабуля, – будто перед концом света начнёт летать по небу всякое этакое.

– Дак что – этакое?

– Что, что... Анчутки всякие, сказано...

– Свят, свят...

– Ну, завели неоколесную... А вот по делу спросить: знает ли про это начальство? Может, позвонить куда следует?

– Гришуха уже бегал к пожарникам...

– И чево?

– Те уже звонили...

– А что толку? Хоть бы по радио чего объявили: мол, так и так, мы – в курсе... А то народ блукатится, в темноте весь...

Из калитки двадцать шестого номера вышел Лёха-студент, ёршиком подстриженный парень в красной футболке с белыми шнурками на груди, недавно вернувшийся из Харькова на летние каникулы. Лёха вскинул бинокль, и, пока погружённо изучал парящий огурец, окружавшие его терпеливо и затаенно ожидали результата. Наконец кто-то не вытерпел, поторопил студента:

– Чего видно-то?

– Минуточку... – продолжал наблюдать Лёха. – Так, так... ОСО - 029 «Б»... Или – «В»... Что-то не очень чётко читается...

– Дак ты скажи, ежли чего знаешь... Не мурыжь...

– Ну, говорю: обыкновенный дирижабль, – убеждённо объявил Лёха. – Понятно теперь?

– Ух ты, ёна-матрёна... А это чево такое?

– Ну... Такой воздухоплавательный прибор. Легче воздуха. На вот, погляди.

Лёха передал бинокль любопытствующему. Тот долго прилаживался, подолом рубахи протирал запотевшие стекла и, видимо, так и не поймав странную штуковину в дрожащие окуляры, облегченно выпустил воздух, который всё это время держал в себе, и спросил:

– А люди на ём есть?

– Ну как же!

– Погоди, Леха... Чой-то я не пойму: ежели на нём есть люди, тогда как же эта штука легче воздуха?

– Ладно тебе, не забивай человеку голову, – осадили мужики Фому неверующего. – Дай сюда бинок, небось, другим тоже глянуть охота...

За это время «воздухоплавательный прибор» минул купол Знаменского собора и медленно, в разморенном безразличии поплыл над Стрелецкой слободой. Был момент, когда он всем своим огуречным боком вдруг ослепительно сверкнул, разбрасывая рассыпчатые лучи, и Лёха-студент пояснил, что так блестит его алюминиевая оболочка.

– Как ты, Лёха, сказал – что это?

– Ди-ри-жабль! – врастяжку произнёс Лёха.

– Ага! Так, так! – обрадованно закивали мужики, как будто наконец-то всё стало ясно и понятно.

Но ясного ещё было мало...

Неведомый пришелец, как бы очнувшись от дремы, принялся описывать размашистую дугу. Проплыв над Цыганским бугром и Кулигой, он поворотил свой нос опять к Знаменскому собору. И когда развертывался на обратный курс, стало слышно монотонное гудение.

– Моторы запустили, – пояснил Лёха-студент. – Это он против течения пошёл. Там наверху – постоянные воздушные потоки. Даже когда у нас тут тихо и жарко. Там – воздушный океан, а здесь – дно его.

– А ежли это не то, что ты, Лексей, говоришь, – усомнился всё тот же Фома неверующий. А ещё чево, тебе не известное?..

– Да то! То! Я же вижу! – убеждённо подтвердил Лёха-студент. – Самый обыкновенный дирижабль. Человеком сделанный!

– А ты почём знаешь?

– Так если бы не человеком, то и никаких номеров и букв на нем не было бы написано... А то смотри: «ОСО». Понимай - «Осоавиахим». Общество содействия обороне, авиации и химизации: О-СО-АВИА-ХИМ! Понятно теперь?

– Кто ж ево знает... А то доглядимся, рты разинувши... Дак и что с того, что человеком состроен? А ежли он не наш, а капиталом посланный? Возьмёт щас да ка-а-ак шандарахнет! Или обольет чем-нибудь заразным. Откудова знать, что у ево на уме... Вон, вишь, опять разворачивается, в который раз к центру заходит. Стало быть, что-то надобно ему в том месте, что-то ж он там выглядывает?.. И вроде как ниже стал...

– Пальнуть из берданки – для острастки.

– Не-е... Высоковато ещё. Недостанет.

– А ежли волчьей катанкой? Ею за триста саженей кастрюлю прошибает. Люминий – он хли-и-пкай!

Тем делом летательный прибор отдалился было в Ямскую сторону, но, будто раздумав, снова поворотил к городскому центру, однако гораздо ниже, чем летал до того.

И тут все увидели, как в самый раз над Первомайским (прежде – Купеческим) садом из-под его брюха выпало что-то чёрное и, кувыркаясь, полетело книзу.

– Я ж говорил: щас шандарахнет!

Все замерли.

Однако над кувыркавшимся предметом полыхнул красный парашют, и тот закачался туда-сюда, затихая и обретая очертания сундука или ящика.

– Да все правильно! – обрадованно успокоил Лёха-студент.

– Это он депешу выбросил: кто, откуда, что надо. Ну, может, ещё какой-нибудь кубок на память или пачку брошюрок про Осоавиахим...

Пока воздухоплаватель делал ещё один круг-маневр, глуша и вновь запуская моторы, сброшенную в квадрат Первомайского сада депешу, надо полагать, благополучно нашли, потому что вскоре над садом взмыли одна за другой три зеленые ракеты - в знак того, что послание прочитано и отданы соответствующие распоряжения, а ещё через какое-то время из нашей пожарной части, каланча которой возвышалась на углу Красноармейской и Пастуховской (здание пожарки сохранилось и поныне), выкатил наряд в полном составе с конным форейтором впереди и, громыхая булыжником, высекая искры подковами, резвой рысью серых красавцев покатил вниз по улице.

Лёха-студент всё это объяснил тем, что, мол, дирижабль надумал садиться, для чего выглядел себе место не иначе, как на Сеймском лугу, и что пожарные помчались именно туда – на «всякий пожарный случай»...

Весть была потрясающа. Куда девались все наши мальчишеские страхи!

– Айда, пацаны! – подал клич Серега Махно, и вся скопившаяся на улице босоногая орава не мешкая ринулась к названному месту.

Обгоняя пожарных, мы мчались своим укороченным путём: сразу вниз по Дружининской, мимо МРЗ, где работали многие наши отцы и матери, через тускарные мосты возле кожзавода, далее – к Серафимовской школе, устроенной в прежней церкви, ещё по каким-то бугорским переулкам, и вот тебе – Сеймский луг – ровнехонький и радостно зеленый, усыпанный белыми выводками гусей, козами и телятами. И пока бежали без передыха, всё поглядывали в небо, искали глазами «дирижаб», не опустился ли без нас на землю?

Но он всё ещё летал, заметно снизившись, лоснясь тучными боками, пуская солнечные зайчики на поворотах.

На лугу уже и без нас было пестро и людно, а из прилегающих улиц всё сыпал и катился горохом народ, всполошенный и упревший от бега и самого события. В самом скопище над людскими головами возвышались конные милиционеры в белых холщовых рубахах, перекрещенных ремнями, и в белых же островерхих шлемах, метко прозванных «здравствуй и прощай» за то, что имели два козырька: один – спереди, другой – сзади. Тем не менее шлемы эти имели весьма внушительный и торжественный облик, и я не понимаю, почему их потом упразднили, поменяв на фуражки армейского образца, как и оригинальные пожарные каски, впоследствии замененные скучными армейскими наголовниками.

Конные милиционеры терпеливо, но настойчиво оттесняли зевак, покрикивая в жестяные рупоры: «Граждане! Ослобоните территорию под посадку! Па-апрашу сдать назад! Па-а-прашу!» Сытые, лоснящиеся кони, разбрасывая пену с удил, трясли потными мордами и со свистом секли по лицам долгими хвостами, из которых Махно уже успел надергать пук отменных лесок.

Между тем дирижабль, поблукав над Засеймьем, над калиново-ольховой глушью Линёва озера, нацеленно направился к людскому скопищу. Его огромная плотная тень сначала перевалила через желто-песчаную железнодорожную насыпь, затем проутюжила будочникову картошку и вот уже, макнувшись в Кривцовскую протоку, побежала но Сеймскому лугу, гася звонкую солнечную зелень прохладой темной киновари.

– Граждане! – загремел рупорный голос. – Будьте внимательны и осторожны! Возьмите своих детей за руки! Начинается посадка. Повторяю...

Погудывая моторами, подгребая то левым, то правым крылом, а то обоими сразу, дирижабль в конце концов удачно вырулил к означенному месту и в какой-нибудь полусотне метров завис над белым крестом.

Только теперь сполна можно было осознать, какая это неоглядная громадина.

Посверкивающий рядами клепки, дирижабль производил впечатление тысячетонного монолита, висевшего в воздухе вопреки здравому смыслу и вообще наперекор всякому представлению о сути вещей. Его жутковатая близость, застившая почти полнеба, порождала, по крайней мере у нас, ребятишек, знобкое чувство беззащитности, букашиной малости, отчего поначалу невольно хотелось втянуть в себя голову или опрометью стрекануть прочь.

Толпа, нетерпеливо мельтешившая фуражками, панамками, косынками, самодельными бумажными кепарями и всей разномастной простоголовостью, шарканьем ног, шорохом одежды, жарким, скученным дыханьем, тесной толкотней слов и выкриков, порождавшая непрерывный возбужденный гул, вдруг замерла, придавленная, казалось, зыбким и ненадёжным парением этой громады.

И в напряжённой тишине стало слышно, как, дробно переступая, страшась необычности своего бытия, настороженно всхрапывали милицейские кони.

В гондоле дирижабля распахнулась дверца. Из проёма высунулся один из воздухоплавателей. Он был в кожаном шлеме с обвислыми, как у спаниеля, ушами.

Оглядев посадочную площадку и всё, что творилось внизу, человек раскатисто крикнул с высоты:

– Здравствуйте, товарищи!

Земля в ответ прибавила гула и затрепыхалась вскинутыми руками.

– Это Курск?!

– Курск! Курск! – польщёно отозвалась поляна.

– А мы едва нашли вас! – выкрикнул воздухоплаватель. – Так барахлил компас... Вы тут на сплошном железе живёте. Наверное, и вода рыжая?..

– Не-е! – завосклицали внизу. – Вода хоро-о-шая!

– И вообще, как вы тут?

– Хорошо-о!

– Тогда, значит, так... Все смотрите на меня, на мою руку. Понятно?

– Понятно!

– Я поднимаю руку, и на «раз-два» вы все сразу подтягиваете чалки. Договорились?!

– Га-а!!! – радостно гаркнула толпа.

– Ну, тогда начали! И-и!.. – воздухоплаватель поднял руку.

– Раз-два-а... взяли-и! Ещё раз... взяли-и...

Дирижабль вздрогнул и закачался с боку на бок.

Норовисто подёргивая стропы, устрашающе шипя стравливаемым газом, под дружным усилием сотен рук он неохотно, короткими полуметровками уступал высоту, и, чувствовалось, как по натянутым постромкам передавалось как бы нервное содрогание пойманного чудовища...

– Всё, голубчик! Отлетался! – азартно упирались посеймские северяне, потомки древних севрюков, будто и на самом деле заловившие Змея Горыныча. – Щас, щас мы тебя окоротим! Эй, гам!.. Хвост ему прижимайте! Вишь, хвост кверху дерёт!

– А вы хрючку пока придерживайте! – отозвались хвостовые.

– Держим!

– Хорошо-о! Хорошо-о! – одобрял голос сверху.

– Вот это так чуха!

– Одних заклёпок – миллион!

– А и то правда: легче воздуха. С неба никак не стянешь... Вроде не хочется ему на нашу землю.

– Шас, щас мы ево...

Мы, мальчишки, конечно, ничем не могли помочь делу, и нам ничего не оставалось, как вовсю таращить глаза, дабы ничего не упустить и всё самим увидеть.

И вот уже просторная гондола из рубчатого алюминия с округлыми иллюминаторами мягко коснулась земли пробковым днищем, и пожарники не мешкая накрепко принайтовали выбранные стропы к забитым в землю штырям.

Стоявший у открытой дверцы лопоухий воздухоплаватель в синем комбинезоне с каким-то значком над карманом, должно быть, сам командир дирижабля, едва ощутив касание, нетерпеливо спрыгнул на луговую травку и тут же сцапал в объятья первопопавшегося земного жителя. Но и его тоже незамедлительно подхватили под руки и ноги и принялись с гиком и гаком остервенело подбрасывать, и тот летал с блаженно замершей улыбкой, взмахивая долгими ушами своего шлема.

– И-и! Эа-ах! И-и! Эа-ах!.. Ещё разок!..

Отпустив командира, взялись качать ещё четверых его сотоварищей в таких же ушанах и комбинезонах. И тут кто-то из ближних рядов высоко, ликующе, на пределе возможностей голоса возопил:

– Пионерам прогресса – ура-а!!!

– Р-ра-а! – троекратно прокатилось по Сеймскому лугу.

– Все – в стратосферу! – выкрикнул в ответ командир дирижабля, и его за это ещё несколько раз благодарно подбросили.

Тут же, на поляне, сам собой, стихийно и горячо полыхнул митинг.

Правда, я не помню, кто и что тогда выкрикивал: у мальчишек были свои интересы. Нас манили не столько слова о чудесах и прогрессе, сколь сами осязаемые чудеса.

И пока на поляне гомонили и сменялись ораторы, мы, влекомые любопытством, трепетно и благоговейно шныряли вокруг гондолы.

От близко нависших краснопропеллерных моторов, вынесенных на обе стороны пилотской кабины, волнующе празднично для мальчишеской души пахло натруженными двигателями, бензином, тёплым машинным маслом, и чудилось, будто веяло самим небом, высью, простором, дальними неведомыми краями, голубой тающей запредельностью и ещё чем-то невыразимым, бессловесно прекрасным, похожим на утренние незапомнившиеся счастливые сны, от которых остаётся в тебе лишь радостная доверчивость ко всему миру... Как хотелось надеть такой же синий комбинезон, опоясать себя хрустящими ремнями, забраться вот в эти мягкие кожаные кресла, что коричнево маячили за толстыми выпуклыми стеклами, нажать на эти кнопки и переключатели на приборной доске, чтобы враз ожили и заходили указатели и стрелки, и крикнуть тем, кто остается: «Отдать швартовы!»

– Гляди-ка, пистоля! – завороженно прошептал младший Тарубаров, расплющив нос об иллюминатор.

– Где, где пистоля?

– А вона, над дверью висит.

– Ого! Ничего себе!

– А хайло какое! Вот если врежет?!

– Да ты ещё и в руках не удержишь.

– А ты – удержишь?

– И вовсе это не пистоля, – вклинился в наш разговор незнакомый пацан в фраерской бескозырке с якорями.

– А что же, по-твоему?

– Ракетница, понял? Сигналы подавать. Мне отец рассказывал. Когда он во флоте служил, у них на корабле была такая.

И тут, позади нас, в толпе, раздалось громкое хрюканье. Расчищая себе путь звуками резиновой груши, сквозь людское скопище к посадочной площадке пробился броневик – зелёное узкоглазое чудовище, усыпанное бородавками заклёпок. Приоткрылась толстая дверца, и на землю выпрыгнул, как зелёный кузнечик из спичечного коробка, бодрый, готовый прыгать и дальше, зелёно одетый военный. Прикладывая ладонь к фуражке, он горячо, преданно пожал руки воздухоплавателям, после чего достал солнечно сверкнувший портсигар и предложил выкурить по дружественной папиросе.

Броневик привёз какие-то толстые голубые баллоны. Пожарники осторожно перенесли их на брезентовых носилках под нос дирижабля и там сложили в два штабеля. После баллонов вынесли еще и корзину с яблоками. Воздухоплаватели тут же, не церемонясь, принялись хрустеть белым наливом.

– У-ум-м! – изумлённо возликовал командир дирижабля, откусивший сразу полналива. – Чудеса с плюсом! Говорят, у вас тут яблок!..

– Пока не считали! – выкрикнули из окружения.

– Сверху глядеть – сплошные сады!

– Кушайте, кушайте! – подбадривали куряне, довольно улыбаясь и радуясь тому, что угощение пришлось в самый раз.

Вскоре, однако, броневик, сделав своё дело, забрал всех воздухоплавателей и увез, как было сказано, в летний гарнизонный лагерь обедать: яблоки – яблоками, а похлебать горячих щей после долгого перелёта тоже не помешает.

На поляне остался лишь рыжебородый неразговорчивый механик, должно быть, для общего догляда и связи с общественностью.

Никакой связи с общественностью он, однако, не наводил, молча убрал вовнутрь корзину с яблоками, а из багажного отсека вынес какие-то шланги, раздвижной металлический ящик с инструментами, потом с помощью пожарников выволок толстый, похожий на рулет, резиновый тюк, оказавшийся, когда его разостлали на траве, огромным надувным матрасом. После всего этого он прихватил пучок красных флажков на железных штырьках и, отсчитав сколько-то десятков шагов, веером воткнул их в землю.

Местный активист Осоавиахима эти действия молчаливого механика озвучил через жестяной усилитель, объявив, что начинается газовая дозаправка дирижабля, а потому просят всех отступить за красные флажки, так как вблизи находиться строго запрещено.

– Па-а-пра-шу! – снова раздалась бесстрастная команда конного милиционера, сморенного долгим пребыванием в нагретом седле.

Люди отступали неохотно, не желая расставаться с чувством праздничности и установившегося дружественного единения не только с заоблачными гостями, но и с их небывалой летательной машиной, которую тоже полюбили и приняли открытой и гостеприимной северской душой. Но рыжебородый механик был непреклонен и не замечал никого, кто ещё недавно восторженно подбрасывал его своими руками и угощал белым наливом.

Толпа, лишившаяся внимания, утратила и свое внутреннее единство и распалась на отдельных людей, хаотично бродивших за красными флажками. К тому же стало не на шутку погромыхивать, невесть как и когда за рекой вздыбилась глухая отвесная туча, накопившая в своих темных недрах немало грозового синь-пороха.

Опасливо поглядывая в померкшее заречье, горожане нехотя, словно чего-то недоглядев, не истратив возбуждённого любопытства, начали разбредаться. Из сбившейся и запутанной людской кудели постепенно вытеребливались отдельные косицы, которые в свою очередь рассучивались по лугу на долгие изреженные прядки, вбираемые пригородными улицами и переулками.

Тут и там мороженщики покатили свои покрытые тентами двуколые колеснички.

Чубарый конёк с девической, ровно подстриженной челкой помчал опорожненную бочку из-под клюквенного морса.

Выждав свой черёд, когда на лугу почти никого не осталось, снялись и обрадованно, по-мальчишески, на рысях удалились конные милиционеры, оставив по себе два не то три человека пешего наряда.

Но нам никак не хотелось уходить. Распластавшись в запретной близости у затравенелой омежки, мы – Серёжка Махно, два Тарубаровых и я – упоённо подглядывали за тем, что делалось на посадочной площадке: как пожарники подсоединяли баллоны к газоприёмному клапану матраса, как наполняемый водородом матрас постепенно толстел и горбился китоподобной спиной, как к подбрюшью дирижабля приставили стремянку и подвели широкий брезентовый рукав и как вдруг полыхнула молния и отражённо взблеснула в голубоватой обшивке корпуса.

– Шевелись! – выкрикнул механик, из-под ладони вглядываясь в тучу. – Пошевеливайся давай! – а сам побежал проверять крепление чалок.

Тут и застукал он нас в траве, внезапно встав над нами, оцепеневшими от его появления.

– Кто такие?! – грозно изумился бородатый механик.

Мы понуро поднялись на ноги. На наших голых животах отпечатались помятые травы.

– Ну, чего молчите? Отец-мать есть?

– Мы сами...

Он нахмуренно и въедливо оглядел каждого из нас и определил:

– Шпионы, значит...

Сережка Махно, мгновенно сообразив, что надо делать, во всю прыть задал стрекача.

Механик усмешливо кивнул вослед:

– Это ваш главный?

– Ага...

– Всё ясно: трус и паникёр.

Мы виновато молчали.

– А с вами – разберёмся. Пошли!

Мы подавленно поплелись за механиком. Младший Тарубаров не выдержал и заревел басово, противно растягивая «а».

– Отставить! – обернулся сопровождающий. – Гунявых мне не надо.

– А-а-а... – не мог удержаться тот.

Механик сморщился, будто у него заболели зубы.

– С тобой тоже все ясно, – сказал он. – Можешь удирать.

– Он – с нами. – Старший Тарубаров охватил вздрагивающие плечи младшего. – Это мой брат.

– Тогда вытри ему нос. Тоже мне, шпионы...

На посадочной площадке, под дирижаблем, хлопотало несколько пожарников: обнажённых до пояса, но в источающих свет блескучих касках.

– Вот, – объявил механик. – Пленных привёл.

Пожарники рассмеялись, а рыжебородый, попеременно глядя в наши глаза, сказал:

– А ну, признавайтесь: кто хочет стать осоавиахимовцем? Только честно и напрямую. Кто не хочет – отойди в сторону.

Никто из нас не шевельнулся.

Посвящение в осоавиахимовцы состояло в том, что механик поочередно подхватывая под мышки, забросил нас на верхотуру вздутого резинового мешка. Это надобно было для того, как он объяснил, чтобы мы своим весом ускорили отток газа. Матрас оказался зыбким, провалистым, нам не сразу удалось даже стать на ноги, и лишь после того, как мы, схватив друг друга за руки, утвердились, обрели равновесие, механик отдал команду:

– Открыть заслонку!

Пожарник, готовно стоявший на верху стремянки под самым днищем дирижабля, что-то там покрутил, и мы тотчас почувствовали, как вздрогнула под нами резиновая оболочка, а в дюралевой утробе дирижабля что-то заурчало, будто в брюхе голодного зверя.

Рыжебородый обошел матрас, попинал его кулаками и удовлетворённо осведомился:

– Ну, как вы там?! Нормально?

Мы попробовали переступать но шаткой, уходящей из-под ног резиновой оболочке. Механик одобрительно закивал:

– Во-во! Молодцы! В движении легче удержаться. Велосипед не падает, пока едет. Топчите его, топчите, пляшите и прыгайте.

И вдруг громко запричитал, захлопал в такт ладонями:

А мы просо сеяли –

Сеяли!

А мы просо вытопчем –

Вытопчем!

Вскоре мы освоились, осмелели и уже сами себе выкрикивали в подмогу:

А мы просо вытопчем –

Вытопчем!

И мы усердно, самозабвенно топтали сморщившийся матрас до тех пор, пока ноги не почувствовали земную твердь.

– Ну, молодцы! – Механик потрепал нас по взмокшим загривкам. – Молодчаги!

Он достал из нагрудного кармана по большой дырчатой галетине, которые мы тут же принялись крошить и хрумкать – от безмерной голодухи.

А ещё каждому выдал по значку, на котором был изображен голубой продолговатый воздушный шар, охваченный золочёными стропами. Поскольку прикреплять значок было не к чему, то он вложил его каждому в ладошку.

– Ну, всё! – сказал механик. – А теперь – по домам!

И мы рванули, каждый зажав свой значок в кулаке.

Позади снова оглушительно шарахнуло, и вдогон по лугу покатилось нечто, похожее на порожнюю жестяную бочку. Но это лишь придало нашему бегу отчаянной бесшабашности, и мы неслись, не разбирая ни кротовых кочек, ни занозистых колюк, ни свежих коровьих лепёх...

Уже на исходе луга, в быстро густевших грозовых сумерках, под оглашённый хохот грозы и хлёсткую сечу косого ливня нас в галопе нагнали закончившие свою работу пожарники, подхватили к себе в одну из колесниц и укрыли полами непромокаемых курток.

Нам с пожарниками было по пути. Через полчаса лихого скоку по лужам и ливневым потокам обезлюдевшего города мы были на своей Красноармейской.

Бабушка Варя, отпирая сени, не проронила ни слова. Я прошёл, вернее прокрался мимо неё с заведомо втянутой в плечи мокрой головой, покорно готовый к законному подзатыльнику.

И только на кухне, при обливанном свете электрической лампочки, окинув меня беглой косоглазой меркой, сказала с болезненным выдохом...

– У, злыдень... Нелёгкая тебя носит... Чего кулак-то зажал? Небось, опять порезался?

– На, гляди! – выпалил я обиженно и злорадно, протягивая на ладони осоавиахимовский значок...

А утром, как и сговорились, ещё по прохладце, по туманной послегрозовой испарине, мы снова улепетнули в сеймский луг – глядеть, как будет отлетать дирижабль. Как отвяжут и разом отпустят чалки и он, почуяв свободу, нетерпеливо воспарит ввысь. В проёме распахнутой дверцы, как тогда, будет стоять командир, а может, и знакомый механик, посыпая рукой последние приветы. И хорошо, если бы на прощанье пальнул бы из ракетницы...

Но на лугу дирижабля уже не было...

Не было его и в ясном вымытом небе.

Всё вокруг: и скучный от своей пустой ровноты луг, и разбредшиеся по нему козы и коровы, и серая от росы лозняковая поросль, обозначившая речные извивы, и пустые безоблачные дали у горизонта – всё было зримо и обыденно.

И только он, загадочный пришелец, казался теперь удивительным недосмотренным сном.

Впрочем, далёкое мальчишество моё – уж не сон ли оно?..

 

Литература

  1. Носов Е.И. НЛО нашего детства: рассказы. Сост. Е.Д. Спасская. - Курск: ООО АПИИТ «ГИРОМ», 2016.
  2. Носов Е. НЛО нашего детства/ Смена. - 1993. - № 9. - С. 28.

Яндекс.Метрика