Встреча со знаменитым поэтом всегда особое событие, памятное и для 18-летнего юноши, и для опытного человека. Да и кто бы из начинающих поэтов не благоговел, как Есенин или Ахматова, перед Александром Блоком, с трепетом показывая сочинённое…
Рисуя перспективы советской поэзии и заглядывая в радостное будущее, Владимир Маяковский предсказал Асееву славу: «Есть у нас Асеев Колька. Этот может. Хватка у него моя» – и не ошибся.
К известному поэту Николаю Асееву с волнением приходили молодые поэты показать свои творческие опусы и увидеть живого Поэта. Впечатление, которое производил Асеев, было незабываемым.
Сергей Наровчатов вспоминал: «Да, это был поэт с головы до ног и с ног до головы. Так принято говорить о королях, ну, так он и был королём. Он самостоятельно правил в своём самостоятельном государстве, где образы, рифмы и ритмы были его доброхотными и послушными подданными». Своей простотой и внимательным тактом к юным талантам Асеев словно говорил: «Пожалуйте в страну поэзии…»
В этой «стране поэзии» Асеев, казалось, возвращал молодость старому, а проникая в древность, говорил о молодом. Он писал о богатырях, о синих гусарах и коннице Будённого, о горячих цехах и птицах, о любви и временах года:
…весь мир остальной
глазеет в небесную щёлку,
а наш соловей стальной,
а наш зоревун стальной
уже начинает щёлкать!
*
Тихо-тихо сидят на снегу снегири —
на головках бобровые шапочки;
у самца на груди отраженье зари,
скромно-серые перья на самочке.
*
Стихи мои из мяты и полыни,
полны степной прохлады и теплыни.
Полынь горька, а мята горе лечит;
игра в тепло и в холод — в чёт и нечет.
Не человек игру ту выбирает —
вселенная сама в неё играет.
Мои стихи — они того же рода,
как времена круговращенья года.
*
Я не могу без тебя жить!
Мне и в дожди без тебя – сушь,
Мне и в жару без тебя – стыть.
Мне без тебя и Москва – глушь.
*
О серо-розоватый
рассветный час,
навек, навек сосватай
с весною нас.
Навек, навек сосватай,
соедини
с берёзою и мятой
стальные дни.
Суровый к тем, кто отступал от поэтических идеалов, Асеев всегда находил ласковые слова для характеристики настоящих поэтов, даже не близкого ему направления, и был обеспокоен судьбами молодых.
Николай Николаевич родился 27 июня (9 июля) 1889 года в маленьком захолустном городке Льгове Курской губернии.
Вспоминая детство на родине, поэт писал: «Малый город, а старинный. Имя ему было Льгов, то ли от Олега, то ли от Ольги название своё вёл; верно, был сначала Олегов или Ольгов, но со временем укоротилось слово - проще стало Льговом звать... Вот так и стоял этот старинный город, стараясь жить по старинке».
В шесть лет мальчик остался без матери, отец всё время колесил по уездам, работая страховым агентом, а потом второй раз женился. Воспитанием Николая пришлось заняться родителям матери. Дедушка Николай Павлович, фантазёр и выдумщик, и бабушка-певунья Варвара Степановна оставили внука у себя.
После окончания Курского реального училища Асеев поступил в Коммерческий институт в Москве, а затем вольнослушателем в университет. Юноша писал стихи, увлекался театром. Но «страна поэзия» настолько его увлекла, что в Коммерческом институте ему было «не до коммерции», а в университете - «не до вольного слушания».
В эти годы Асеев знакомится с В. Брюсовым, Б. Пастернаком, начинает печатать свои стихи. В первом сборнике «Ночная флейта», вышедшем в 1914 году, проявилось сильное влияние символистов. Николай познакомился с творчеством В. Хлебникова, подружился с В. Маяковским.
«Каждый из нас, - писал Асеев о себе и В. Маяковском, - ощутил революцию как праздник». И добавим, пожалуй: как своеобразный ураган. Обоих связывала дружба и тяга к поэзии, хотя они были совсем разные поэты, с разными характерами, разными тембрами голоса, разными судьбами. Кто-то предпочитал бас Маяковского, а кому-то нравился тенор Асеева.
С 1923 года Асеев работал в творческом объединении «Левый фронт искусств». Вышло немало его стихотворений, фельетонов, памфлетов. Во время Великой Отечественной он написал много агитационных гневных стихов о войне, о военных подвигах и буднях, о любви к родине.
Нарочитая сложность поэтической образности и экспериментов раннего творчества с годами постепенно преодолевалась стремлением поэта к простоте и ясности стиха. «Я лирик по сплаву своей души, по самой строчечной сути», - сказал он о себе. Наверное, в этом и кроется главное отличие его поэзии.
С Курским краем Асеев был связан всю жизнь: вспоминал о родном городе, был верен старым друзьям.
Был я молод, а стал я стар,
время лезть к зиме на полати,
но сердечной юности жар
до сих пор ещё не истратил.
Даже в семьдесят три года, когда Николая Николаевича одолевала тяжкая болезнь, когда уходили последние силы, он не утрачивал молодости душевной. Стихи не покидали его даже ночью. Уже в конце жизни часто он, полусонный, просил принести ему бумагу и карандаш. Во сне сложились стихи: «Скорее, а то я к утру забуду».
Не переставал Поэт творить и во сне, и в болезни. Это не только выражение таланта, но и существование неиссякаемой молодости духа...
Воспоминания о Николае Асееве оставили многие знавшие его люди. Но особенно интересно повествование Бориса Слуцкого. Он читал стихи Асеева, когда был школьником-пионером. Потом была война, прервавшая тягу юноши к творчеству, он вернулся уже кадровым военным с книжкой стихов о ней. В годы оттепели был непечатающимся поэтом, и в Союз писателей приняли его не сразу.
Слуцкий искренно и вместе с тем очень трогательно рассказывает о впечатлениях, которые остались у него от встреч с именитым мастером. Он знал Асеева — старика, правда, это был совсем особый старик: властный и редко терпевший возражения, привечающий начинающих и начавших поэтов за возможность беспрерывно жить в «стране поэзии».
Знакомимся с очерком!
Борис Слуцкий
Моё знакомство с Асеевым
Когда я — в пионерском возрасте — начал читать Асеева, сразу и навсегда влезли в память строки:
Мне никогда не будет сорок!
И ещё:
Да здравствует революция,
Сломившая власть стариков!
Когда — уже после войны — мы сошлись с Асеевым дружески, ему было за шестьдесят. Я знал Асеева-старика, властного и редко терпевшего возражения. Он ничего не редактировал, нигде не заседал, появлялся на люди очень редко. Но у него была большая власть большого таланта. Асеевское слово много весило — хвала и хула — и многое решало.
Другим досталось видеть Асеева молодым. Маяковский называл его Колькой, правда, только в стихах. В жизни они были на «вы», изысканно вежливы друг с другом. Сельвинский звал Асеева Колечка, Кирсанов — Коля.
А для меня Николай Николаевич всегда был Николаем Николаевичем. Ровно тридцать лет разделяли даты нашего рождения, и мы оба не забывали об этих трёх десятилетиях. Естественно, Асеев больше говорил, я больше слушал.
Другие поэты расскажут про Асеева-юношу, зачитывавшегося поэзией и словарями старославянского языка, расскажут о фронтовике Первой мировой войны, отравленном газами и до конца дней своих выкашливавшем это отравление, о газетчике, писавшем листовки для подпольщиков Владивостока в годы японской оккупации, о кумире литературных эстрад, о лыжнике, о задире, которому Алексей Николаевич Толстой укоризненно говорил: «Жестокий вы человек, Асеев».
Я знал другого Асеева — старика.
Правда, это был совсем особый старик. Он был сед как лунь, прекрасной, цвета старого серебра, сединой. Как лунь, он хохлился над письменным столом, жаловался на болезни. Но когда я напечатал стихи, где сравнил его не с лунем, а с другой хищной птицей — с ястребом, Асеев обиделся, распрямился, расправил плечи, нахлобучил на седину шапку, и вдруг из-под шапки глянули зоркие, уверенные глаза, осветившие твёрдо очерченный профиль спортсмена, солдата и забияки.
Иногда я встречал у Асеева старичка более старого, чем он сам. Он являлся с тощей брошюрой, изданной московским ипподромом. Разговоры о людях и стихах временно прекращались. Начинались разговоры о лошадях. Николай Николаевич перелистывал расписание заездов, вчитывался, вдумывался, делал пометки. Старичок (он именовал себя секретарём Асеева) кое-что оспаривал, кое с чем соглашался. Врачи месяцами не выпускали Асеева из дому. Секретарь, сам старый лошадник, смотрел за Асеева скачки, потом приходил и рассказывал. Кровь снова играла у Асеева по жилушкам.
Я листаю асеевские страницы, и по всем пяти его томам скачут кони — не замученные коняги с кроткими глазами, а весёлые кони эскадронов и ипподромов.
С неба полуденного
жара не подступи,
конная Будённого
раскинулась в степи.
Или:
Жизнь отходит как скорый —
на коня!
Стисни зубы и шпоры:
нагоняй!
Нет, недаром ходил Асеев на бега!
Как это ни странно, одна из книжных полок Асеева напоминала полку любого читателя «Пионера». Там стояли Брет Гарт и Стивенсон, изрядно залистанные и зачитанные. О Брет Гарте, на его темы были даже написаны стихи.
Но у Асеева были и другие полки.
Зная русскую литературу, как свой дом — со всеми углами и закоулками, Асеев решительно предпочитал Гоголя и Достоевского. О Гоголе написал поэму. Достоевского перечитывал всю жизнь. Почему Достоевского, а не, скажем, Толстого или Чехова? Интересно, что Маяковский тоже был связан с Достоевским особо прочными связями. Может быть, потому, что непрекращающийся спор, идущий во всех романах Достоевского, спор о самых важных вещах: о жизни, о смерти, о России, о предназначении писателя,— спор, где всем дают выговориться до конца, совпадал с предреволюционной и революционной молодостью Асеева и Маяковского. Оба они были, как сказал бы Достоевский, «русские мальчики». Оба решали — и на долгие годы решили судьбы мира.
Были еще учёные книги по языкознанию. Одна из них «замотана» у меня, что представляет предмет моей гордости.
Я никогда не видел у Асеева поэтов его поколения. В самом деле, восьмой этаж, лифт работает не так уж часто. Кроме того, поэты так усердно предаются культу дружбы в юности, что рано устают и выдыхаются (в этом отношении). Зато молодых поэтов, начинающих и начавших, он привечал. Иногда Асеев звонил:
– Я хорошо себя чувствую. Присылайте побольше.
На балкон восьмого этажа асеевской квартиры взобралась молоденькая ива, прижилась и росла высоко над уличным грохотом, над обыденностью.
Когда на этот же восьмой этаж взбиралось нечто молодое, зелёное, неумелое, его встречали с честью.
Пришел однажды неустроенный студент и стал собирать по забытым журналам забытые самим Николаем Николаевичем статьи...
И насобирал целую книгу, целый том собрания сочинений.
Сейчас он критик и литературовед.
Пришёл поэт и сразу понравился двумя строками:
Я на берёзе месяц вырезал.
Я целый месяц этим выразил.
Если бы собрать в один зал всех поэтов СССР, — а ведь только для поэтов с членскими билетами Союза писателей понадобился бы зал тысячи на полторы человек,— и спросить: «Кому Асеев помог делом?» — встало бы, наверное, сто — сто пятьдесят человек.
А если бы спросить: «Кому Асеев помог словом, своей поэзией?» — встали бы, наверное, почти все.
Конечно, больше всего Николай Николаевич любил стихи, и особенно стихи Маяковского.
Много лет, а точнее лет восемь после возвращения Николая Николаевича в Москву с Дальнего Востока, они вместе жили, встречались почти ежедневно, вместе сочиняли, вместе обдумывали многое и рядом, плечом к плечу, стояли во всех литературных драках — за новую поэзию — и во всех политических драках — за Советскую власть.
Однако, рассказывая о Маяковском истории, подчас смешные, Николай Николаевич никогда не забывал, что дружил он не только с человеком, и поэтом, и неутомимым путешественником, но и с чем-то похожим на молнию, на ураган.
Я видел едва ли не все памятники, фотографии, живописные портреты Маяковского, но больше всего — если не считать стихов — мне помогло понять, кем он был, пламя, загоравшееся в глазах его друзей, когда речь заходила о Владимире Владимировиче. Зажжённые им и опалённые им, они до конца несли частицы этого пламени.
Однажды Николай Николаевич сказал:
— Перечитайте Маяковского. Там нет и двух стихотворений, написанных на одну и ту же мелодию. С одной и той же интонацией. Всегда заново, словно в первый раз.
Они были совсем разные поэты, с разными характерами, разными тембрами голоса, разными судьбами. Много раз мне встречались люди, предпочитавшие тенор Асеева басу Маяковского. Но Николай Николаевич не хотел об этом слушать. Как ветвь, захваченная ураганом, он сохранил верность урагану.
С утра, сев за стихи, почитав Гоголя или Брет Гарта, Асеев в добром расположении духа наносил длительные визиты (по телефону). В его звонках не было никакого конкретного дела. Это были беседы, споры, диспуты, перемежаемые лёгким ворчанием.
Я запомнил содержание одного такого звонка, может быть, из-за его длительности — сто минут. Сначала Николай Николаевич сообщил мне, что ему пришла в голову важная мысль: объём строфы — и обычного четверостишия и редкостной октавы связан с объёмом грудной клетки поэта.
Ведь строфа — с трибуны — читается, как правило, от вдоха до выдоха. Естественно, широкогрудый Маяковский мог уместить в строфу много больше, чем его худосочные современники. Его мысль иллюстрировалась чтением пяти старинных стихотворений из сборника Кирши Данилова. Киршу Асеев по заслугам чтил и постоянно пропагандировал.
Чувствуя, что я не вполне убеждён, Асеев наизусть, не бегая за книгами, прочитал мне две старославянские молитвы и две греческие.
На этом теоретическая часть звонка была кончена. Пошли воспоминания. Я часто расспрашивал Николая Николаевича о героях его вещей.
Героиней поэмы «Королева экрана» была красавица 20-х годов, машинистка из «Огонька», снявшаяся в «Аэлите». Эта история была подробно рассказана. Потом перешли к Харькову, где я вырос. И т. п. и т. п.— сто минут.
Стариковские стихи Асеева, собранные в книге «Лад», прекрасны. Не раз там рифмуются и по-всякому комбинируются слова «песней» и «пенсией». Асеевская песня не вышла на пенсию даже тогда, когда самому певцу была по всем правилам выправлена пенсионная книжка.
Однажды заседала в Клубе писателей редакционная коллегия очередного «Дня поэзии».
Внезапно пришли и сказали: умер Асеев, надо спешить писать некролог. В некрологе должны быть даты, факты, названия.
Дали мне тощенькое «дело» с асеевскими анкетами, и там в графе «Ваше отношение к Союзу писателей» я прочёл гордое слово «Основатель». Так умер один из главных основателей нашей советской поэзии.
Литература
- Асеев Н. Моя жизнь // Советские писатели: Автобиографии в двух томах. - М., 1959.
- Слуцкий Б. Моё знакомство с Асеевым //Воспоминания о Николае Асееве. - М.: Советский писатель, 1980.
- Тартаковская Т.А. Время говорило его стихами. Николай Асеев
- Мухамадеева Н. Николай Асеев: «Я лирик по складу своей души…» К 130-летию со дня рождения http://vokrugknig.blogspot.com/2019/07/blog-post_10.html?m=1
