В детстве все рисуют на асфальте. А что — удобно, масштабно, всем видно. И главное — нарисованное не сразу сотрётся. Вот и герои весёлой книжки Виктора Голявкина тоже рисовали на асфальте.
Во-первых, в детском саду мальчишек не учили рисованию. Во-вторых, у них не было масляных красок: детство их выпало на военное время. И, наконец, сами ребята вполне понятно объясняют, зачем рисовать на асфальте.
Алька считает, что рисование на асфальте — хорошая «художественная» школа. Он утверждает, что «все истинные художники начинали рисовать на асфальте». Начинают, наверное, на асфальте, а потом на бумаге и холсте. «Достаточно ли я рисовал на асфальте? Стану ли я истинным художником?» — волнуется главный герой повести и мечтает когда-нибудь нарисовать огромную картину до потолка и в раме. Оба друга решают стать художниками, но только обязательно «великими»: «Мне один художник сказал, что НЕ великим художником быть не стоит».
Повесть Виктора Голявкина «Рисунки на асфальте» во многом автобиографична: герой, как и автор, тоже страстно увлечён живописью, читает книги об изобразительном искусстве, которые с трудом удаётся найти, постоянно рисует, общается с замечательным учителем рисования.
Виктор Владимирович больших полотен не создал, но картины-этюды писал всю жизнь, сам иллюстрировал свои весёлые книжки:
«Я любил рисовать с самого детства. Вместе со своими друзьями я разрисовал стены по всему городу. Бумаги нам не хватало. Время тогда было военное. Не так-то легко было чистый лист хорошей бумаги достать.
Не очень хорошо рисовать на стенах, но мы как-то об этом не думали. Нам попало. Тогда мы перебрались в нашу квартиру и стали там рисовать на стенах. За это нам тоже попало. Что нам оставалось делать? Нам оставалось идти учиться рисовать».
Автор повести заставляет читателя размышлять о доверии и благодарности, о сложности и несходстве вкусов, о серьёзном и поверхностном подходе к искусству, о том, что бескорыстное стремление стать настоящим художником уже само по себе достойно уважения. Второклассник Витя впервые ощущает творческое беспокойство, желание научиться рисовать по-настоящему. Это стремление естественным образом оборачивается максимализмом, суровой требовательностью к самому себе.
Восьмилетний Витя не пошёл на похороны любимого учителя, но не простил себе этого поступка: «Опять я вспомнил Петра Петровича, и то, что я сбежал тогда, и то, что я трус. Совсем о другом ведь думал, а тут это вспомнил... И мне стало казаться, что такой человек, как я, никогда не станет новатором, никогда ничего большого не сделает, раз он сбежал...»
Повествование такое живое и естественное, что не остаётся сомнений: всё так и было в действительности. Легко убедиться в правдивости и точности многих детских признаний: «Я сразу подумал, что мне так никогда не нарисовать, сколько бы я ни старался, но в то же время, если я как следует постараюсь, я не хуже нарисую». Или ещё: «Никогда я не думал, что этот горшок и тряпку так трудно рисовать! Во-первых, один бок у горшка получается кривой. Во-вторых, он не получается круглый. А в-третьих, всё не так получается».
Прочитайте повесть Виктора Владимировича Голявкина «Рисунки на асфальте» и подумайте над вопросами, которые ставят и решают герои.
В. Голявкин
Главы из повести «Рисунки на асфальте»
Алька
Алька
Я волосы отрастил, и они у меня назад зачёсывались. Меня стали дёргать за волосы. Попом Толоконным Лбом звать, Мочалкой.
Я наголо постригся. Ещё хуже стало. «Лысый! — кричат. — Кочан капусты!» По голове часто гладят.
Сижу я со своей лысой головой на задней парте. Приходит к нам в класс новенький. Такой чёрненький, и глаза чёрные. Его со мной посадить хотели. Как раз я один сидел. А он не хочет.
— Это почему же, — спрашивает Мария Николаевна, — ты с ним сидеть не хочешь?
А он твёрдо так отвечает:
— Я с ним сидеть не буду.
— Это почему же? — спрашивает Мария Николаевна.
— Потому что он лысый.
Хотел я вскочить, дать ему за это.
Мария Николаевна говорит:
— Что за чушь! Он, во-первых, не лысый, а постриженный, а во-вторых, если бы даже он и был лысый…
Он твердит:
— Я с ним сидеть не буду.
— Почему же ты всё-таки с ним сидеть не хочешь? — спрашивает Мария Николаевна.
— А потому, — отвечает, — что я уже с лысым сидел, так меня с ним заодно дразнили, хотя я и не был лысый.
— Какая дикость! — удивилась Мария Николаевна.
В конце концов он всё же сел. Со мной не разговаривает. В мою сторону не смотрит. Я тоже на него не смотрю, но вижу, что он листок вынул и что-то рисует.
Вижу я — рисует он конницу, скачущую в атаку. До чего здорово у него получалось — ну как у настоящего художника! Как будто он сто лет учился. Никогда я не видел, чтобы кто-нибудь так коней рисовал.
Я сразу подумал, что мне так никогда не нарисовать, сколько бы я ни старался, но в то же время, если я как следует постараюсь, я не хуже нарисую.
Я хотел показать ему, как надо рисовать. А потом сделал вид, что не вижу. Он ведь не знает, что я лучше всех в классе рисую. Скажет, я подражаю. Скажет, я обезьяна какая-нибудь или там попугай.
Ничего. Потом он узнает, кто с ним рядом сидит! Потом он узнает, какие я стенгазеты рисовал! Какого я Шота Руставели нарисовал. Какого я лётчика Покрышкина нарисовал, трижды Героя Советского Союза!
Пусть, пусть рисует!
А потом думаю: он, наверное, вовсю сейчас воображает. Сидит и воображает, будто никого на свете лучше нету. Выходит, он будет здесь воображать, а я? Просто так буду сидеть?
Я вырвал листок из тетради. И стал рисовать танки, идущие в атаку.
Он сначала не заметил, что я тоже рисую, или он не хотел замечать, а потом заметил и рисовать перестал.
На мой рисунок глядит.
Я это сразу почувствовал. И вовсю рисую, на него никакого внимания не обращаю. Только локтем свой рисунок закрываю, чтобы он не видел.
Вдруг он говорит:
— А ну, покажи.
— Чего, чего? — говорю.
— Покажи, — говорит, — что ты там такое начирикал.
— Чего, чего? — говорю.
— Ас, ас! — говорит.
— Чего? — говорю.
— Осторожно! — говорит. — Ас, ас!
— Что это, — говорю, — ещё за ас, ас?
— Ра-ра! — говорит. — Ра-ра! Работай.
Вот нашёлся какой! Какие-то слова мне бормочет. Удивить, наверное, меня этими словами хочет. Что бы, думаю, ему такое ответить, чтобы он так со мной разговаривать перестал? В это время он мне говорит:
— Вот если тебя спросит кто-нибудь: «Ты не кр?» — ты что ответишь?
— Чего, чего? — говорю.
— Нужно ответить: «Я не кр!» Понятно?
Тут я разозлился и говорю ему:
— Крыса ты!
Я сам не знаю, почему его крысой обозвал. Просто ничего другого мне в голову не пришло.
Он поднимает руку и говорит Марии Николаевне:
— Он меня крысой обозвал!
Мария Николаевна говорит:
— Как тебе не стыдно, Стариков! К нам пришёл новенький, он, наверное, стесняется, а ты его крысой обозвал…
— Кто? — говорю. — Он стесняется?!
До чего меня зло взяло, вы не представляете!
— Если ты мне сейчас не ответишь, с какой скоростью летят навстречу друг другу самолёты, ты покинешь класс…
Я встаю.
— Какие самолёты? — спрашиваю.
Я, наверное, здорово моргал глазами, потому что Мария Николаевна вдруг сказала:
— Брось моргать! Ну-ка брось моргать! Дурачка представлять!
Моргал-то я просто случайно. Но я ничего не ответил. И всё молчал. А про эти самолёты я вообще ничего не слышал.
— Ну? — говорит Мария Николаевна.
— Повторите, пожалуйста, про эти самолёты, — говорю.
— Выйди, будь добр, из класса, — говорит Мария Николаевна.
— Если бы вы повторили ещё раз… — говорю.
— Я не могу слушать твои речи, — говорит Мария Николаевна.
Я собираю книги. Ничего такого я не сделал. Если бы я, там, мяукнул, как в прошлый раз. А сейчас? Его ко мне посадили, а я виноват!
Я сижу на последней парте. Иду медленно к двери. Через весь класс.
— Страна залечивает раны после войны, — говорит вслед мне Мария Николаевна, — миллионы заняты созидательным трудом, миллионы трудятся, а один…
Я уже возле двери.
— Подожди, — говорит Мария Николаевна.
Я останавливаюсь.
— Подойди-ка сюда.
Я подхожу.
Она почему-то волнуется. Вот уже совсем непонятно. Ей-то чего волноваться? Меня из класса выгоняют, а она волнуется.
Я стараюсь больше не моргать.
— Тебе не стыдно? — говорит Мария Николаевна.
Она держит в руках ручку, наверное, мне двойку хочет поставить. А руки у неё сильно дрожат. Это, наверное, потому, что она очень старенькая. Говорят, у старых людей всегда руки дрожат от старости…
— Я к тебе хорошо отношусь, — говорит она, — и ты, Стариков, способный человек. А ведь ты мне на голову садишься… И потом, пожалуйста, не воображай. Ты можешь пропасть… как камень, брошенный в море. И не улыбайся. Пропадёшь или будешь босяком вместе со своими художествами. Если не будешь учиться… Люди, честно не относящиеся к своему труду, обычно плохо кончают…
Она не собирается мне ставить двойку.
— Стенгазету нарисуешь? — спрашивает меня Мария Николаевна.
— Нарисую, — говорю.
— Чтобы была на славу, — говорит она.
— Ладно, — говорю я.
— Разве ты для меня стенгазеты рисуешь? — говорит она.
Я иду на место. Сажусь рядом с новеньким.
— Ра-ра! — говорит он тихо. — Ра-ра! — Прямо в самое ухо мне говорит, представляете?
Я встаю.
— Я с ним сидеть не буду, — говорю я.
Мария Николаевна смотрит на меня и хмурится.
— Я с ним сидеть не хочу, — говорю.
— Выходите оба! — говорит Мария Николаевна. — Я не желаю слушать ваши речи!
Мы оба выходим.
Я с одной стороны. Он с другой. Я первый вышел в коридор, а он за мной.
Вдруг он говорит:
— Слушай, тут, наверное, разные завучи ходят… Пойдём в уборную.
— Я в уборную не хочу, — говорю.
— Самое безопасное место, — говорит. — Сиди себе в полной безопасности.
Я сначала совсем не хотел в уборную идти. А потом пошёл. И вправду, думаю, там, наверно, безопаснее.
Каждый в свою кабину сел. Сидим себе в полной безопасности. Здорово это он придумал!
Сидели, сидели, он мне постучал.
— Сидишь? — спрашивает.
— Сижу, — говорю.
— Как тебя звать? — спрашивает.
— Витька, — говорю.
— А я Алька, — говорит.
— Очень приятно, — говорю.
— Очень приятно, — говорит.
У нас с ним много общего оказалось. Масляными красками он, оказывается, так же как и я, никогда не писал. И рисовать его тоже никто не учил. Он сам всему научился. Он с самого детства на асфальте рисовал. Пойдёт с бабушкой в садик и рисует мелом на асфальте. Я стал вспоминать и вспомнил, что я раньше тоже рисовал на асфальте.
— Ты много на асфальте рисовал? — спросил он.
— Много, — сказал я.
— Хорошая школа, — сказал он.
— Какая школа? — не понял я.
— Художественная, — сказал он.
— Ага, — сказал я. Хотя всё равно не понял.
— На асфальте. На бумаге. На холсте, — сказал он.
— Ну да, — сказал я.
— Все истинные художники начинали рисовать на асфальте, — сказал он. — Так мне один художник сказал.
— Конечно, — сказал я. Хотя никак не мог понять, почем они все начинали рисовать на асфальте.
Он опять постучал мне.
— Ты чего молчишь? — говорит.
Достаточно ли я рисовал на асфальте? Стану ли я истинным художником? Вот о чём думал я.
— Ты что, заснул? — спросил он.
— А ты много рисовал на асфальте? — спросил я.
— Как помню себя, — сказал он.
— Я когда-нибудь нарисую громадную картину, — сказал я, — до потолка… у меня была рама… громадная рама… мама её в печке сожгла. Жалко мне эту раму…
— Если быть художником, — сказал он, — только великим. Мне один художник сказал, что не великим художником быть не стоит.
— Бей пять, — сказал я.
— Потом, — сказал он.
— Конечно, — сказал я.
— Звонка что-то нет, — сказал он. — Долго мы здесь сидим. Мне по чувству кажется — звонок должен быть.
— Наверное, ещё рано… — сказал я.
— Пойди-ка ты на разведку, — сказал он.
— На какую разведку? — спросил я.
— Был звонок или нет, — сказал он.
— А ты? — спросил я.
— А я посижу.
— Хитрый ты.
— А ты трус.
— Я не трус, — сказал я.
Я вышел из кабинки. Просунул голову в коридор и увидел директора. Он поманил меня пальцем.
— Разве ещё звонка не было? — спросил я растерянно.
— Иди, иди сюда, — сказал он.
На другой день мою маму вызвали в школу.
Пётр Петрович
Пётр Петрович ходит по классу.
Он очень худой и высокий. В солдатской гимнастёрке, в сапогах. Гвардейский значок на груди. Два ордена Красной Звезды.
Пётр Петрович проверяет, все ли принесли краски.
Краски принесли не все.
— Я никогда не понимал таких людей, — говорил он, — которые не любят краски… Тинторетто! Тициан! Делакруа! Они все любили краски. Запомните их имена! А Суриков! Посмотрите «Боярыню Морозову!» Посмотрите эту картину — и вы будете приносить в класс краски…
Пётр Петрович вынимает из портфеля глиняный горшок и сиреневую тряпку. Кладёт эти предметы на стол. Один конец тряпки он засовывает в горлышко кувшина, а другой свисает на стол.
— Все набрали в баночки воду? — спрашивает он.
Воду в баночки почти никто не набрал. Полкласса идёт за водой.
— Неужели нельзя было приготовиться? — Пётр Петрович садится за стол и так сидит, обхватив голову руками.
Один за другим входят с баночками, стаканами, чашечками ученики. В классе шум, разговоры.
Пётр Петрович всё-так же сидит, обхватив голову руками.
— Значит, все приготовились? — Он встаёт, ходит по классу. Кладёт на парты листки рисовальной бумаги.
Урок рисования начался.
Со всех сторон кричат:
— Пётр Петрович, посмотрите у меня!
— Пётр Петрович, посмотрите у меня!
— Пётр Петрович!!!
Он смотрит у всех.
— Начало хорошее, — говорит он. — Начало хорошее…
Класс стихает. Почти все довольны. Начало почти у всех хорошее.
Пётр Петрович сидит за столом, подперев рукой щёку, и рассказывает:
— Когда я был ещё студентом, на одной выставке висела моя большая картина… Так вот ты, Кафаров, спрашиваешь, почему я не знаменитый художник? Гм… как бы тебе сказать… Я, конечно, не знаменитый художник, ты правильно это заметил… совершенно справедливо это подчеркнул… Я… мне война помешала… большая семья… ну, как бы это сказать, дорогой мой… Та картина, о которой я только что говорил, была достойна висеть в ряду уважаемых художников… Я к тому это всё говорю, что… по существу, ты, Кафаров, задал мне довольно сложный вопрос, на который я тебе ответить, пожалуй, и не смогу… учитывая всю сложность жизни человека…
В классе тихо. Хотя часто бывает шумно. Почти никто не рисует. Все слушают. Тася Лебедева раскрыла рот и глядит на Петра Петровича. Залетит ей муха в рот, не будет так рот раскрывать…
— А где сейчас картина? — спрашивает Кафаров.
— Сейчас я даже не знаю… Дальнейшая судьба этой картины мне неизвестна. Её ведь у меня купили… Висела она в большом зале…
— Я видел! — кричит Кафаров.
— Ты не мог её видеть, потому что это было в Ленинграде. Я как сейчас помню: висит в большом зале… прекрасно освещённая… толпы народа… разговоры… даже споры… Я как раз тогда на пятом курсе в Академии художеств учился… несколько злоупотреблял красочной стороной в ущерб рисунку… И зачем я это всё вам рассказываю, и сам не знаю… Так вот… вспомнил, как говорится…
— А ещё вы рисовали? — спрашивает Кафаров.
— Картины не рисуют, а пишут красками. Рисуют карандашами, углём, пастелью. Я вам это уже говорил.
— Всего одну картину написали? — спрашивает Кафаров.
— Когда ты подрастёшь, ты не будешь так думать, как сейчас… Я прекрасно понимаю, о чём ты хочешь сказать… Я вовсе не для того вам это рассказываю… Кстати, я сейчас урывками пишу картину, которая у меня нехудо получается… Да будет вам известно, что Александр Иванов двадцать пять лет писал одну картину…
Кафаров больше ничего не спрашивает.
Никто больше ничего не спрашивает.
Зазвенели кисточки о баночки, стаканы, чашечки. Все снова рисуют. Даже Кафаров, который ненавидит рисовать, даже он язык высунул — до того старается. Все рисуют горшок и тряпку. Все словно хотят стать великими.
Никогда я не думал, что этот горшок и тряпку так трудно рисовать! Во-первых, один бок у горшка получается кривой. Во-вторых, он не получается круглый. А в-третьих, всё не так получается.
Я спешу исправить рисунок. Пока Пётр Петрович не видит. Хотя бы этот кривой бок подправить, пока он не увидел. «Вот тебе, — скажет, — и лучший рисовальщик! Вот тебе и способный!» Один раз я сломал себе руку, так Пётр Петрович сказал: «Как же так, у тебя золотые руки, а ты их ломаешь!» Я тогда очень гордился этим, что вот, мол, золотая рука, а я, несмотря на это, взял и сломал её!
Я спешу, а выходит ещё хуже. Теперь и второй бок кривой.
Смотрю Алькин рисунок. Тоже неважно получается. Кривой горшок получается.
Проклятый горшок! Трудно всё-таки стать великим, если этот горшок даже нарисовать не можем…
Звенит звонок.
— Одну минуточку! — Пётр Петрович поднял кверху руку. — Совсем забыл. «Пионерская правда», ребята, объявила конкурс на лучший рисунок, и если кто из вас постарается…
Алька говорит:
— Вот здорово-то! Наверное, я заберу премию. Я с самого детства рисую!
Вокруг загалдели:
— А какая будет премия?
— А сколько времени нужно рисовать?
— А чем рисовать?
— А на чём рисовать?
— А что рисовать?
Пётр Петрович опустил руку.
— Рисовать можно всё, — сказал он. — Срисовывать нельзя.
— А я срисую, и никто не узнает, — сказал Кафаров.
— Ты-то сам будешь знать? — спросил Пётр Петрович.
— Буду.
— А ты говоришь, н и к т о не будет знать!
Все засмеялись.
— Микеланджело! — сказал Пётр Петрович. — Франциско Гойя! Запомните их имена! — Он положил в портфель горшок и тряпку. — До свидания! — сказал он.
Великие мастера
— Я вам сейчас покажу великих мастеров, — сказал Пётр Петрович.
Он взял с полки альбом.
— Попал я с фронта в Ленинград. Нева во льду. Метель метёт. Блокада. Иду я по Неве к Академии художеств. Захожу в вестибюль. Печурка. Сидят люди, греются. Худые, бледные лица. Сидят, греются и молчат. Я говорю: «Хочется мне повидать своего учителя Осьмеркина. Я у него до войны учился. Как бы мне повидать его?» Мне говорят: «Повидать его можно. Только он недавно в Эрмитаж ушёл». — «Бросьте, — говорю, — тут шутки шутить, какой тут может быть Эрмитаж! Кругом один голод и холод». Мне спокойно говорят: «Он очень любит великих мастеров смотреть. Вы его ещё догоните. Он медленно ходит». Догоняю его. Еле-еле с палочкой идёт он по широкой набережной. Снег вокруг метёт что есть силы. И шарф его, помню, по ветру трепещет… Вгляделся он в меня и говорит: «Петечка, ты? Очень рад, что я тебя встретил. Мы сейчас с тобой великих мастеров пойдём смотреть…»
Пётр Петрович ходил из угла в угол.
Мы рассматривали альбом с великими мастерами.
Пётр Петрович говорил:
— Рембрандт! Запомните это имя! Эти руки старухи… целая жизнь человека в этих руках!.. такие руки мог написать только Рембрандт!.. Его автопортрет… Старик Рембрандт улыбается… прищурившись, смотрит на нас… Рембрандт стар. Но он помнит те времена: толпится знать Амстердама в его мастерской, гогочут и возмущаются: не нравится им, как Рембрандт их изобразил! «Посмотрите на свои свиные рожи, — говорит им Рембрандт, — и вы увидите, что я прав!» Рембрандт видел их такими, какие они на самом деле. Скандал! Тычут в картину палками… Он не стал свою картину исправлять, не стал… Вот почему старик Рембрандт улыбается. «Хе-хе! — говорит он. — Не удалось вам меня провести…»
…Делакруа! Чистый цвет! Романтика!.. «Охота на льва»! «Дерущиеся лошади»! «Марокканская фантазия»! — несутся всадники на фоне гор… лодка в бушующем море… У этого человека было солнце в голове и буря в сердце! Запомните это имя!
Рафаэль!.. Гениально!.. Линии поют… благородство, человечность, красота… Великие мастера! Великое искусство! Запомните их имена!.. Я понимаю, всё это слова… Тут просто словами не объяснишь… Кстати, сравните «Мадонну Сикстинскую» вот с этой, другого художника… и всё не то! Не то всё! Не то! В том-то всё и дело… Хотя и тут всё правильно… всё нарисовано… Такие сравнения полезны… они вносят ясность. Ведь всё относительно, а Рафаэль — вершина! К вершине нужно стремиться!
…Запомните это имя! Тинторетто! Удивительно! Потрясающе!.. Когда Суриков был в Венеции, он там увидел холсты Тинторетто. «Я слышу свист мантий!» — воскликнул Суриков. Высочайшее мастерство… Всё в холсте словно движется… Всё как будто просто… Кажется, вот возьмёшь кисть — и сам напишешь точно так же… до того всё кажется просто! Не видишь труда… не думаешь о том, как это трудно… Написано сердцем, вот в чём дело! И начинаешь верить, глядя на Тинторетто, что когда-нибудь сам возьмёшь и напишешь вот так, как захочешь… Гений не подавляет. Не бьёт по башке, как это думают некоторые… Он вливает в тебя бодрость духа… Это удивительно!
…Рублёв! Запомните это имя!!!
Пётр Петрович говорил откуда-то из угла комнаты. Будто он говорил сам себе. Некоторые слова он выкрикивал, а некоторые говорил тихо. Картины были замечательные, это верно. Но я не видел, чтобы пели линии. Не видел, чтобы в холсте у Тинторетто что-нибудь двигалось. Не мог я понять, почему один Рембрандт мог написать такие руки! Алька тоже не видел этого. Хотя он повторял: «Да, да!» — словно он понимал всё. А между тем, думал я, наверное, всё это есть там, в этих картинах. И линии там, наверное, поют, и люди у Тинторетто движутся, и мантии свистят у Тинторетто… Всё это, наверное, есть там, раз Пётр Петрович видит это. А я не вижу…
— …При жизни он не был известным… вот что любопытно… Очень любопытно… древнерусские даже фамилий своих не подписали на своих работах… Какое имеет значение в конце концов, кем эта работа сделана?.. Важно, что она сделана!..
. . . . . . . . .
— …Александр Иванов! Запомните это имя!..
. . . . . . . . .
— Не этот кубик и квадрат!..
Пётр Петрович похлопал меня по плечу:
— Нужно соображать!
Он опять похлопал меня по плечу.
— Понятно? — спросил он.
— Понятно, — сказал я.
Я сказал это так тихо, что он, наверное, не слышал.
Когда мы с Алькой уходили, я вдруг вспомнил, что хотел спросить, что это за малые голландцы, которые оттачивали селёдочные головы…
Хотел спросить и не спросил.
Сон
Таинственно освещённый Рембрандт вышел из коричневого тумана. Перо на шляпе светилось в тени.
Я сел на кровати и спросил:
— Скажите, пожалуйста, вы рисовали на асфальте?
Улыбнулся Рафаэль в пространстве…
Рембрандт улыбнулся Рафаэлю…
Вихрем на коне пронёсся Эжен Делакруа…
Что-то зазвенело и затрещало. Из-за этого звона и треска никто не услышал меня. Старший сын Петра Петровича шёл напролом через что-то твёрдое, которое гнулось и трещало. И это твёрдое было пространство. В одной руке старший сын Петра Петровича держал кубик, а в другой — красный квадрат. Он старался протиснуть квадрат в какое-то отверстие в пространстве…
Я спросил в третий раз то же самое.
Старший сын Петра Петровича втискивал свой квадрат, и треск стоял ужасный.
И опять меня не было слышно.
Издалека донёсся голос Петра Петровича:
— Запомните их имена!..
Засвистел ветер со страшной силой. Улетел старший сын Петра Петровича куда-то вдаль. В вихре кружились квадрат и кубик.
— Подписывать фамилии вовсе не обязательно! — сказал громкий голос Рублёва.
Рембрандт проткнул квадрат шпагой.
Тинторетто, закутанный в плащ, сел на кубик.
— Мильдиди! — смеялся младший сын Петра Петровича. Он смеялся тоненько, как колокольчик.
Проплыл в воздухе молоток.
— Я должен иметь своё «я»! — орал откуда-то сверху старший сын Петра Петровича.
— Скажите, кто из вас рисовал на асфальте? — спросил я.
И опять меня не было слышно. Старший сын Петра Петровича так орал про то, что он должен иметь своё «я», только его было слышно.
Ворвался яркий свет. Как будто мама утром отдёрнула штору.
Все стали уходить. Рафаэль — обнявшись с Рембрантом. Делакруа — обнявшись с Тинторетто…
Откуда-то сверху грохнулся на квадрат старший сын Петра Петровича. Квадрат развалился вдребезги.
Смеялся младший сын Петра Петровича, как колокольчик.
Больше не было треска. Была только тишина. Только звенел колокольчик. Всё тише и тише…
Палитры на стенах
— Пройдитесь после уроков по всему городу, — говорил Пётр Петрович, — и сотрите эти палитры!
Это мы с Алькой ходили по городу и мелом рисовали на стенах палитры. А внутри палитры писали:
Витя!
Алик!
Рублёв!
Иванов!
Тинторетто!
Делакруа!
Рафаэль!
Рембрандт!
Мы, конечно, знали, что писать на стенах не очень хорошо. Мы всё это знали. Но как-то не думали.
— Если каждый будет, — говорил Пётр Петрович, — писать на стенах свои имена… Я понимаю ваше желание увековечить себя, так сказать, закрепить свои имена… Несколько преждевременно… не совсем, я бы сказал, благородные порывы… Мне завуч говорит: «Это не ваши там стены разрисовали?» Я говорю: «Нет, это не наши». Я думаю, мы с вами сами в этом разберёмся. Сотрите, пожалуйста, эти палитры… — Потом он сказал всему классу: — Кругом столько этих палитр… Не так-то легко от них избавиться… Может, ты, Кафаров, поможешь?
Кафаров молчал. Видно было, что он совсем не хочет помогать.
Встала самая маленькая в нашем классе Кира Велимбахова и тоненьким голосом говорит:
— Я помогу.
— Не надо нам помогать, — говорю.
— Тогда сделаем так, — сказал Пётр Петрович. — Каждый, идя в школу или из школы, наверняка встретится хотя бы с одной палитрой. Я вас прошу: сотрите её. Вот и всё. Я и сам так сделаю, когда буду проходить мимо.
— На нашем парадном нарисована такая палитра, — сказала Тася Лебедева.
— Вот, вот, — сказал Пётр Петрович, — ты её и сотри!
— Очень надо! — Тася Лебедева посмотрела на нас. — Они будут рисовать, а я буду стирать?
— Они поняли свою ошибку, — сказал Пётр Петрович, — они всё поняли.
— Пусть сами стирают, — сказал Кафаров.
— Какие вы, ребята! — сказал Пётр Петрович. — Почему я могу стирать, а вы не можете?
— На нашем парадном две палитры нарисовано было, — сказал Костя Шило, — а после их дворник стёр.
— Создают дворникам работу! — сказал Пётр Петрович.
— Пусть староста сотрёт эти палитры, — сказал кто-то.
— Вот ещё, — сказал староста.
— На нашем доме нет никакой палитры, — сказал Киршбаум.
— Ну ладно, — сказал Пётр Петрович. — Хватит. Этот разговор у нас затягивается. Он приобретает нелепый оттенок. Кстати, — он обратился ко мне, — сколько приблизительно этих палитр вы нарисовали?
— Штук сто, — сказал я.
— Может, двести, — сказал Алька.
— Безобразие, — сказал Пётр Петрович. — Форменное безобразие! Вы что же, выходит, не один день их рисовали?
— Не один, — сказал я.
— Каждый день, — сказал Алька.
— И давно вы начали эту кампанию?
— Не помню, — сказал я.
— Не помним, — сказал Алька.
— Вот уж не ожидал от вас, — сказал Пётр Петрович. — От вас я такого не ожидал…
— Мы сотрём, — сказал я.
— И я так думаю, — сказал Пётр Петрович.
О палитрах больше не говорили.
— Великие мастера любили монументальное искусство! — говорил Пётр Петрович. — Они любили размах. Размахнуться, как говорится… Росписи Рафаэля, Тьеполо, Рублёва, Микеланджело, Тинторетто… Это громадные произведения… запомните их имена!.. Микеланджело! Запомните это имя! У него была кривая шея. Он всю жизнь расписывал потолки и стены, не говоря уже о скульптурах. Попробуйте задрать вот так голову… вот таким образом… и держать её в таком положении. А он именно держал её в таком положении!.. А лежать на спине часами? Лежать на лесах и смотреть в потолок? Это не шутки, я вам скажу! Запомните это имя!..
После уроков мы пошли стирать свои палитры.
Не так-то легко было стереть их. Не стирались они, вот в чём дело. И тряпку мы взяли из класса. И тёрли вовсю. Не стираются! Две палитры мы стёрли. Кое-как стёрли. Два часа тёрли. Во двор бегали. Тряпки мочили. Рисовать-то их гораздо легче было.
— Да ну их! — говорит Алька.
— Неудобно, — говорю.
— И зачем мы их только рисовали! — говорит Алька.
Какой-то старик остановился, стоит и смотрит, как мы их стираем.
Смотрел, смотрел, потом спрашивает:
— И сколько вам за это платят?
Мы ему ничего не отвечаем и продолжаем стирать.
Он говорит:
— Не хотите ли вы сказать, что вы это делаете бесплатно?
— Мы ничего не хотим сказать, — говорит Алька. — Понятно?
Старик говорит:
— Понятно, но не совсем. — Надел очки и опять стал смотреть. Вздохнул и говорит: — Кажется, я вас с кем-то спутал. — Покачал головой и ушёл.
Он ушёл, какая-то собака стала на нас бросаться. Бросается и бросается, как будто мы её трогаем.
Когда мы эти палитры рисовали, ничего такого с нами не приключалось. Один раз только Альке по шее дали. И всё. За то, что на стенах мажем.
Кое-как хозяин этой собаки её увёл.
Он её увёл, дети стали собираться. Собираются и собираются. «Почему? Отчего? Зачем?» — и разные другие вопросы задают. Здорово они нам на нервы действовали.
Алька им кричит:
— Что здесь, цирк, что ли?
Они назад.
Только мы стирать собираемся — они опять вперёд.
— А что, — говорят, — нельзя, что ли?
Алька говорит им:
— Вы что, в школу ещё не ходите?
— Не ходим, — говорят.
— Ходили бы в школу, — говорит, — не околачивались бы тут.
— Это верно, — говорят, — не околачивались бы.
И не уходят.
В это время мне мысль в голову пришла.
— Хотите стирать? — спрашиваю.
Они как заорут все вместе:
— Хотим!
Оторвал я им половину тряпки.
— Вот вам тряпка, — говорю, — стирайте. Задание вам такое даётся.
— Спасибо! — кричат.
Они этого как будто и ждали. Алик мне говорит:
— Давай им свои тряпки отдадим. Пусть они всё стирают. Пусть они ходят и стирают.
Отдали мы им наши тряпки.
Они так были рады, как будто мы им игрушки дали.
— Как увидите, — говорит Алька, — вот такую палитру, стирайте её немедленно!
— Сотрём! — заорали малыши.
— И другим скажите, пусть тоже стирают.
— Скажем! — заорали малыши.
— Ура! — крикнул Алька.
— Ура! — заорали малыши.
И мы с Алькой отправились по домам.
Литература
1. Голявкин В. Рисунки на асфальте. - М.: Детская литература, 1965.
2. Голявкин В. Рисунки на асфальте / http://peskarlib.ru/lib.php?nm=4&id_sec=98
3. Голявкин В. Рисунки на асфальте / http://peskarlib.ru/lib.php?nm=5&id_sec=98
4. Колмановский Е. У детей своя мудрость. О книгах Виктора Голявкина / Детская литература. - 1966. - № 5.
