Детство и вся "сознательная" жизнь поэта, прозаика, переводчика, журналиста Александра Алексеевича Крестинского (1928-2005) были связаны с Ленинградом (только последние 5 лет он провёл в Израиле), во время блокады умер отец, а воспоминания о довоенном и военном быте отразились в книгах «Туся», «Штиблеты для дедушки», «Мальчики из блокады».

В биографии Александра Алексеевича есть такой эпизод: после войны начались занятия в школе, пришла новая учительница литературы, спросила, что читали. В ответ молчание. И тогда она на уроках стала читать вслух  произведения Достоевского, Толстого, Ибсена. Зимой случилась беда — учительница сломала руку. И восьмиклассники по очереди провожали её в школу и обратно: по набережной Невы, через мост лейтенанта Шмидта, потом — на Мойку... Сколько нового было открыто во время этих прогулок.

Так первая встреча Александра Крестинского с большой литературой совпала с душевной необходимостью помочь слабому, поддержать оказавшегося в беде человека. А давняя каждодневная готовность прийти на помощь, по словам близких людей, в нём жила всегда. Вот почему он стал именно детским писателем. Ведь дети куда беззащитнее взрослых.

Прислушаемся к воспоминаниям писателя о своём детстве:

«Война, блокада, холод, голод... Как только немного отъелись, отогрелись — в сорок третьем, а тем более — в сорок четвёртом, уже танцевать захотелось, начались первые увлечения, первые влюбленности, и уже не безразлично стало, в чём пойти на школьный вечер. Формы школьной тогда не было, и мы обычно ходили в чём придётся, а чаще всего в застиранных, штопаных отцовских или братниных гимнастёрках. Гимнастёрки были тогда почти у всех, и получалось вроде формы...

Я говорю о мальчиках, потому что обучение было тогда раздельное. Ну, а кто мог шикануть тельняшкой из-под расстёгнутого ворота гимнастёрки — тот считался счастливчиком!.. Помню, как я страдал, когда мне нечего было одеть на вечер, кроме старого отцовского пиджака, который был и в плечах широк, и старомоден до умопомрачения. Какие уж тут танцы! У стены разве что постоять скромненько. И стоял... Тогда в Ленинграде самыми популярными людьми были моряки с боевых кораблей и курсанты морских училищ».

Во время войны Александру Крестинскому вместе с другими ребятами приходилось работать в подсобном хозяйстве, выращивать овощи для Ленинграда, для фронта. Запомнились несколько мальчиков из детдома, круглые сироты. И среди них — Ванька Воинов. Всё в нём было замечательным: и манера говорить, слегка прищурившись и растягивая слова, и манера ходить, чуть вразвалочку, и манера петь — чуть-чуть по-одесситски... И то, как он держался в коллективе — независимо, спокойно, ни к кому не подлаживаясь, но и не подавляя никого... И то, как он работал — ловко и весело. И то, как грибы искал...

Александр ходил следом за ним, как тень. И чего этим добился? Сначала Ванька избегал его, потом стал издеваться над ним. «Горький опыт моего отрочества убедил меня в том, что гордость и достоинство дороже всего».

Вы где-нибудь видели такое:

Дόма шофёры усталые спят,

В парке автобусы строятся,

Сами включают свой жаркий мотор,

Сами на свой нажимают стартёр...

У автобусов — выходной!

Небывалое дело!

Да это ещё что! Можно, оказывается, и солнце прибить гвоздём, чтобы надежнее светило, и дверь можно открыть не железными ключами и не плечом, а... улыбкой!

Где же бывает такое? Только в поэзии. Сотворил эти чудеса и с автобусами, и с солнцем, и с дверями поэт Крестинский. К чему бы он ни прикоснулся, всё будничное становится таинственным, увлекательным.

Есть, оказывается, на земле такой человек по имени Наоборот, который «воду ест, картошку пьёт, а ходит — вверх ногами». Конечно, этот Наоборот попадёт в водоворот, но так ему и надо! Ведь — подумать только! — он радуется тому, что на солнце есть пятна и что люди получают двойки.

А вот посмотрите, какими видит Александр Алексеевич близких людей:

Наши бабушки — молодые!

Ничего, что они седые,

Не беда, что у них морщины,

Всё равно они — молодчины.

Подымаются на рассвете

Раньше всех людей на планете...

Как учились они ночами,

Как работой зарю встречали,

Как плясали они вприсядку,

Как стреляли они в десятку!

Из войны они выносили

На плечах своих пол-России.

Во многих стихах Александра Алексеевича есть что-то чуть-чуть недосказанное. Самим читателям нужно додумать, прочувствовать!

И в рассказах своих он остаётся поэтом. Почитайте его книжку «Белые звёзды». Выпустил писатель на волю белые звёздочки из цветка чертополоха. И полетели они к тому, кто умеет им радоваться. Настоящее стихотворение в прозе!

Есть у него рассказы и повести в другом духе. Например, «Штиблеты для дедушки». Можно позавидовать мальчику, у которого есть такой замечательный дедушка, очень нужный всем человек. Сколько доброго юмора в этой книге!

Герой повести «Жизнь и мечты Ивана Моторихина» любит справедливость и внушает уважение. Нелегко ему в жизни, у него мечты расходятся с действительностью, но не пропадёт, не свернёт с верного пути Иван, хоть и ошибок наделает немало. Впрочем, как и Петров из книги «Маленький Петров и капитан Колодкин».

 

А.Крестинский

О любви

 

Первый раз я влюбился в четвёртом классе. Мою соседку по парте звали Катей. Толстощёкая Катя больше всего на свете любила ириски «Кис-Кис».

Я запоем читал. Подвиги книжных героев были моими подвигами. И каждый — во славу Кати.

В ту весну вся школа плела колечки из медной проволоки. Я тоже сплёл колечко. На уроке географии я подарил его Кате. Сердце мое сильно билось.

Около школы, на углу, продавец мороженого ловко захватывал белый сливочный шарик двумя вафельными кружочками. Теперь такого мороженого нет, а жаль: на каждой вафле было выдавлено имя. Всякий раз я с трепетом ждал — вдруг мне попадется «Катя». И когда это наконец случилось, я был счастливейшим человеком на земле.

И я знал: никому, НИКОМУ! — нельзя рассказывать о том, что со мной происходит. И тем более показывать — жестом, взглядом, поступком! Я чувствовал: над этим могут посмеяться. Я жил в своем секретном мире и гордился тем, что у меня есть тайна...

Именно тогда я понял: есть чувства, которые не могут быть у всех на виду. Обожая Катю, я учился сдержанности.

...Во время войны с белофиннами в Ленинграде было затемнение. Вечерами на улицах — кромешная тьма. Мы учились во вторую смену. Возвращались поздно. Около Поцелуева моста под покровом темноты бесновалась шайка местных хулиганов. Они налетали с гиканьем, свистом, выхватывали портфели, отнимали деньги...

Мы выходили из школы целым классом. В середине — девочки, а вокруг — мальчишки. Мы шли и победно орали: «Три танкиста, три весёлых друга, экипаж машины боевой!..»

Два зимних месяца мы ходили так. Два долгих месяца мы были мужчинами, защитниками, опорой.

Однажды на нас всё-таки напали. В драке с меня сорвали кожаный лётчицкий шлем, которым я так гордился! Но девочек своих мы в обиду не дали.

Что это такое было — любовь, дружба или ещё что-то? Какая разница! Никому из нас тогда и в голову не пришло бы сказать: с девчонкой стыдно дружить...

А.Крестинский

Про Катю

 

ПИСЬМА

 

Каждый день, ровно в двенадцать, Катя бежит на перекрёсток — встречать тётю Шуру, почтальонку.

Только выйдет та из-за поворота — в белом платке, в старенькой форменной куртке, с тяжёлой сумкой через плечо — Катя навстречу.

— Тётя Шу-ра! — кричит Катя. — Марусин Тупичок есть?

Марусин Тупичок — это улица, на которой летом живёт Катя. Там всего шесть домов. Последний упирается в лес.

— Есть, есть Тупичок, — говорит тётя Шура и вынимает из сумки письма.

Катя прижимает письма к животу и бежит на свой Тупичок.

Тётя Шура довольна. Во-первых, помощь, а во-вторых, почтальонка боится собак, которых в Марусином Тупичке — четыре.

Катя собак не боится.

...Вот Алексею Иванычу письмо.

Сейчас он, белая голова, отворит калитку, вытрет руки о клеёнчатый фартук, потом о штаны, сзади — раз, два — а после уж письмо возьмёт жилистыми руками. И спасибо сказать не забудет.

...А вот Тарантаевой письмо.

У Тарантаевой лопух к голове привязан — то ли от солнца, то ли от болезни. Тарантаева с грядки не сойдёт, кричит:

— В ящик брось!

Не понимает Катя Тарантаеву. Как можно не обрадоваться письму? Не пойти ему навстречу. Не взять его тут же в руки. Не распечатать.

— Васька небось пишет, — рассуждает Тарантаева, согнувшись над грядкой, — денег просит, знаю...

Васька — сын её. Учится в техникуме. Далеко отсюда.

Катя всё держит письмо, всё надеется — может, подойдёт Тарантаева, возьмёт его из рук...

Не подходит.

— Брось! — кричит. — Брось в ящик!

А вот учительница Лина Юрьевна — та сразу, при Кате, распечатывает конверт и тут же начинает читать.

В письме хорошее — на лице хорошее.

В письме плохое — на лице плохое.

Улыбается Лина Юрьевна — улыбается Катя.

Хмурится Лина Юрьевна — хмурится и Катя.

А бывшему летчику Николаеву Катя говорит так:

— Вам, дядя Саша, сегодня нет. Завтра, наверно, будет.

Тот кивает — конечно, будет.

Всем приходят письма на Марусин Тупичок. И злым, и добрым, и старым, и молодым.

Одному только человеку не шлют писем. Тому, кто больше всех любит их и ждёт.

Хоть бы догадался кто и написал.

Не пишут.

Эх, люди, люди...

КАК ВЕЧЕР...

 

Как вечер — голоса чище, звуки ясней, протяжней. Ромашки опускают свои лепестки и становятся похожи на спутники, готовые взлететь над землёй.

Как вечер — запахи какие-то внезапные, странные. И всё жмётся в кучу: дома, люди, животные. Все к свету спешат, к огню, к теплу.

И мир такой маленький делается. Вот веранда, на веранде лампа горит, вокруг лампы носятся мохнатые серые мотыльки, стучат в стекла. А дальше — темнота.

Как вечер — грустно Кате. Мысли у неё разные.

Днём — никаких мыслей. А как вечер — так мысли.

«Почему это, — думает Катя, — у других братья есть, сёстры, а у меня никого?..»

Вот из дома напротив донеслось гуденье — будто улей пчелиный там. Это у Мамаевых садятся ужинать. Пять мальчиков, пять девочек — десять человек. Весело!

Сейчас десять больших ложек застучат о десять тарелок. Потом десять маленьких ложек зазвенят о десять стаканов. А потом наступит такая тишина! Словно мать их, Фатыма, накрыла всех своих детей одним сонным покрывалом.

Как-то раз шла Катя мимо и видит: сидят Мамаевы на своём крыльце. Сидят они там тесно-тесно, тихо-тихо, а один мальчик, по имени Абдурахман, не поместился на ступеньках — он сидит на перилах. Катя удивилась, почему Мамаевы так тихо сидят, а щёки у всех двигаются. Потом она услышала щёлканье и догадалась: семечки лущат.

«Почему так, — думает Катя, — их десять, а я одиночная...»

Вечером всё на себя непохоже. Только что стояли у калитки клён да рябина, а теперь не разберёшь, кто такие. Закутались в чёрные одежды, запахнули зелёные лица, переплелись ветками. А по крыше на цыпочках ходит ветер.

И представила Катя, как на крыльце у неё тесно от братьев и сестёр. Как все они толкаются острыми локотками, круглыми головами бодаются. Жаркие все, как маленькие печки. Галдят, хохочут. А одного, самого бойкого, самого легкого, самого весёлого — Колей зовут. И вот — его выталкивают, выпихивают все, а он — с разбегу, да в самую кучу, винтом! В самую кучу!..

— Ты с кем это смеешься, Катя?

— Ни с кем...

— Нет, я слышала, тут кто-то был, — говорит мама и выглядывает в сад.

— Никого тут, — бормочет Катя.

Но когда мама ступает на крыльцо, Катя сердито думает: «Тихо ты! На Колю наступишь!»

Мама возвращается.

— Никого. Показалось мне.

Мимоходом она прижимает к себе Катину голову. И тут же вскрикивает:

— Ой! Прожгло меня чем-то!..

А это Катя — слезами — как брызнет.

ДОМ

 

Дыра в заборе сделалась сама. Соржавели до рыжей муки гвозди, и трухлявая доска упала однажды на землю.

Через дыру Катя пробиралась к дому.

Дом был старый, всё у него болело.

Никто не жил в нём, никто к нему не приезжал. Все перемены, что происходили в доме и около него, происходили не от людей, а от природы и времени.

Некошеная трава окружала дом, подступала к стенам, росла на фундаменте и прокралась уже на крыльцо.

Около дома Катя замедляла шаг и дышала осторожно, словно боялась кого-то спугнуть.

Потом она стояла у жаркой стены и прислушивалась. Внутри дома всё время осыпалось что-то, текло, шуршало, сползало сверху вниз, к земле.

Таинственные звуки эти были признаками медленной жизни, важной, серьёзной, независимой от человека.

Катя прислонила ухо к стене. Слушая, она задумывалась о чём-то непонятном, печальном и строгом, чего ей никто не мог объяснить хотя бы потому, что она не сумела бы достаточно ясно задать свои вопросы.

А снаружи, вокруг дома, шла другая жизнь. Здесь наоборот всё стремилось вверх. Чертили острые углы малахитовые мухи. Тонкие усы резкими толчками меняли своё место в воздухе, застывали, трепеща крыльями, и вновь подымались по невидимым ступеням. Короткими стрелами вылетали из-под крыши ласточки. Медленно изгибали свои послушные тела гусеницы. Бесшумные тени мелькали на белой от солнца стене. Стеклянным блеском светилась паутина. Тёплые токи, подымаясь с земли, будили и покачивали эту паутину в безветренный день.

Ни одно дерево, ни один куст не отражались в окнах. Они были заколочены.

Катя не боялась старого дома. Она оставляла на его крыльце своих кукол и на следующее утро находила их там же.

Она искала в траве садовые цветы и делала из них кукольные букеты.

И букеты эти она тоже оставляла на крыльце.

В тихую солнечную погоду только очень внимательный человек мог разглядеть, что дом болен.

Иное дело в ненастье. Тогда любой прохожий, торопясь мимо и слыша скрипы, вздохи, старческое дребезжанье кровельного железа, любой прохожий оглядывался и говорил:

— Совсем одряхлел дом. Того и гляди, рассыплется...

Но в ненастные дни мама не выпускала Катю на улицу.

 

ЭЙ, УЛЕТИМ!

 

Пошла Катя на Зелёную гору, за цветами.

На Зелёную гору быстро не поднимешься — высокая, крутая. Зато видно с неё далеко. Посёлок видно, цементный завод видно, речку, озеро, лес. И дымок паровозный, что попыхивает среди леса. И полоску, где земля закругляется.

Когда в посёлок приезжают гости, их ведут на Зелёную гору, хвастать местной красотой.

Покуда Катя взбиралась на гору — поднялся ветер. В ушах свистит, слёзы из глаз вышибает, норовит спихнуть с горы.

Катя рот открыла, а ветер не долго думая и влетел. Ни вздохнуть, ни охнуть. Еле дух перевела.

Ну, взобралась понемногу. Села. Отдыхает.

Видит Катя на горе двух братьев Мамаевых — Гизара и Абдурахмана.

Братья рядышком стоят, машут руками. Рубашонки на них пузырём. Трещат рубашонки по всем швам, грозятся улететь.

А братья — животы мячиками — кричат: «Эй, улетим! Улетим, эй!»

И подпрыгивают, чтоб ветру легче было поднять их.

Ветер не спешит. Помаленьку, полегоньку набирает силу. Хоть он и ветер, хоть и богатырь, а всё же поднять двух братьев Мамаевых и унести их за реки и озера — тоже не просто.

Тут Катя пожалела, что она не мальчик, что нет у неё такой же клетчатой рубашки — парусом за спиной...

Прижала она платье к бокам и глядит, как братья Мамаевы готовятся улететь.

Дунул ветер посильней — залепил глаза волосами. Только она руки отняла — волосы поправить — как он взовьёт платье над головой! Как закрутит штопором!..

Братья Мамаевы кричат: «Эй, летим! Летим, эй!»

Погодите! Не улетайте!

Вот обида.

Они летят, а она не видит.

А. Крестинский

Птаха

 

Проснулась какая-то малая птаха.
Проснулась от голода?
Или от страха?

Наверно, на дереве что-то случилось,
А может, ей просто плохое приснилось?
А может, к ней капля росы прикоснулась,
И вздрогнула птаха, и сразу проснулась,
И заверещала так жалобно, тонко,
Голосом маленького ребёнка.

Я тоже проснулся
За стенкой дощатой,
Молчали деревья
Над спящею хатой.
И было так поздно,
И было так рано...
Окно не светилось
Квадратом экрана.
Весь мир еще спал,
И в стране заэкранной
Ещё не родился
Молочный, туманный
Рассвет. Лишь светлела
На стуле рубаха.
И плакала птаха.
И плакала птаха.

А. Крестинский

Спит мальчик

 

Спит мальчик. Через час ему вставать.
Кончается свободы благодать.
На спящего глядеть неловко, странно.
Ему узка дошкольная кровать,
На цыпочках проходит в кухню мать.
Задумалась, не открывая крана.

Спит мальчик. Он раскинулся во сне.
Он там с Землёй и небом наравне.
Он птичий вождь. Он волен, словно ветер.
В воде не тонет, не горит в огне.
В любой стране, на океанском дне —
Он бог и царь, он первый в целом свете.

Спит мальчик. Он поморщился чуть-чуть.
Неужто помешало что-нибудь?
О камешек споткнулся? Вот досада!
Тень по лицу... Откинь её, забудь!
Весь этот час самим собою будь,
Не нарушай таинственного лада!

Спит мальчик. И несёт его постель
Куда-нибудь за тридевять земель.
Прикинувшись ковром да самолётом...
А рядышком — невидимый досель —
Лежит на стуле новенький портфель.
Всего лишь час остался — ровным счётом.

 

С. Иванов

Твои хорошие друзья

Есть отличная книжка, и я хочу о ней рассказать. Название её знакомо читателям — «Жизнь и мечты Ивана Моторихина». Помнят они и автора её — ленинградского писателя Александра Алексеевича Крестинского.

Иван Моторихин — деревенский мальчик, неугомонная, боевая душа. И в то же время очень чуткая душа, и, как мы узнаем из повести, душа очень ранимая... То везло в жизни Ивану Моторихину, а то вдруг как не повезёт!.. Навстречу врагам своим и горестям всегда старается шагать Ваня с высоко поднятой головой. Но, оказывается, как это нелегко бывает! Про это в повести написано очень правдиво и точно! Много здесь страниц по-настоящему грустных, и много страниц по-настоящему весёлых... как говорится, до слёз.

В книжке Крестинского есть и ещё одна повесть — «Штиблеты для дедушки». Она про необыкновенного, огромного, очень добродушного и очень мудрого старика. Старик умел чинить всякий кухонный скарб — керосинки, кастрюли, сковородки, примусы...

Тебе, наверное, странновато сейчас читать про починку примусов и керосинок. Но история, про которую рассказывает писатель, произошла до войны, то есть очень-очень давно. Читаешь повесть, и сам будто взрослее становишься, будто вспоминаешь, как жили тогда, до войны. Хотя ты ни одного дня там не жил. Ты даже еще тогда не родился!.. Ты всматриваешься в людей, про которых говорит Александр Крестинский. Они стоят перед тобой как живые, как знакомые. Читаешь повесть и понимаешь, что всё здесь чистая правда!

Ещё в книге есть несколько рассказов. Они о войне, о ребятах, которые жили в блокадном Ленинграде. Все мы знаем, каким был тогда этот город — холодным, голодным... Но ленинградцы выстояли и победили!

Так пишет Александр Крестинский. И это тоже чистая правда.