Листая подшивки старых детских журналов, которые у нас в семье всегда выписывали, сразу узнаю рисунки Виктора Чижикова.
Виктора Александровича Чижикова (он родился в 1935 году) можно без преувеличения назвать рекордсменом по рисовальным делам. Ни одна, пожалуй, книжка самых известных в нашей стране детских писателей не выходила без его рисунков. Впору обидеться другим художникам! Но какие тут могут быть обиды, если Виктор Чижиков к коллегам по художественному цеху относится с большим уважением и любовью. А его друзья с юности – Перцов, Монин и Лосин – снимали общую мастерскую в Марьиной роще и даже придумали друг другу прозвища: Владимир Перцов – Арамис, Евгений Монин – Атос, Вениамин Лосин – Портос. А самого Виктора называли д’Артаньяном!
Виктор Чижиков – замечательный рассказчик. Он любит рассказывать о своём детстве, семье, товарищах, творчестве. Но сегодня мы обратимся к биографии художника. Причём он сам поведает о самых интересных событиях. Первое воспоминание, конечно, посвящено отцу, тоже художнику.
Виктор Чижиков об отце
Мой отец родился в Джанкое в семье обходчика железнодорожных путей. Его отец, а мой дед, Чижиков Иван Яковлевич, был взят в армию в 1914 году и погиб где-то в районе Галиции. Остался мой семилетний отец, его братья – Иван и Максим – и две старшие сестры – Прасковья и Наталья. Надо было кормить семью, и поэтому моя бабушка постаралась как-то пристроить детей. Сыновей она отдала Крымскому хану в подпаски – присматривать за отарами овец. А отец очень любил рисовать. Так что ему купили альбом, цветные карандаши, а потом наш знакомый татарин отвёз отца в Бахчисарай и там сдал пастухам под расписку.
И он рисовал ягнят, овец, пастухов. Однажды хан объезжал свои отары, зашёл в хижину к пастухам и увидел там рисунки. Спросил, кто так рисует. Ему ответили, что мальчишка. Хан взял отца в Бахчисарайский дворец в ученики к татарским художникам. У них не принято было изображать человека, но отец научился разным восточным орнаментам. Потом его стали учить выпиливать эти орнаменты на костяных пластинах. Так незаметно для себя отец получил специальность если не ювелира, то уж точно – мастера различных типов восточных орнаментов.
Потом пришла советская власть. Хан куда-то делся, а отец, в то время довольно плохо образованный молодой человек, очутился на вольных хлебах. Он пошёл по пути Пиросмани – стал делать вывески чебуречных, магазинов и так кормился. А потом он где-то прочёл объявление, что профессор Самокиш набирает группу для техникума изобразительных искусств. И отец пошёл к нему со своими работами и был зачислен. Учась, он продолжал зарабатывать на жизнь.
В этом техникуме преподавал профессор Иваницкий, который потом уехал в Москву. Иваницкий сказал отцу: «Ты тут не задерживайся, у тебя есть сестра в Москве (она вышла замуж за врача и переехала), переезжай – там есть и Архитектурный институт, и Вхутемас. Кем захочешь – тем и будешь. А я буду преподавать или в Архитектурном, или во Вхутемасе». Отец приехал в Москву. В то время у художников не было работы, а архитекторы зарабатывали хорошо, потому что ещё не закончился НЭП и торговцам требовались склады. Спроектировав склад, можно было год не работать, а спокойно учиться, потому что за них хорошо платили. И отец решил пойти в архитектурный. Но рисовать он любил по-прежнему. Там он познакомился с моей мамой. В 1935 году появился я, а у отца появился диплом об окончании института.
О военном детстве
Итак, отец и мать мои были архитекторами, но работали в Морфлоте – что-то там проектировали. Когда началась война и отца мобилизовали, он стал морским пехотинцем и был отправлен под Сталинград. Там он воевал какое-то время, потом его бросили на сапёрное дело, потому что архитекторы хорошо знали, как строить такие элементарные вещи, как землянки, переправы, мосты. Отец прошёл какие-то недолгосрочные курсы, а мы с мамой были отправлены в эвакуацию в Ульяновскую область – в село Крестово Городище. И прожили там два с половиной года.
Мы поселились у конюха дяди Ивана. В этом селе было много Иванов Евентьевых. Так им, как царям, давали порядковые номера: Иван Первый, Иван Второй. Я жил у Ивана Четвёртого. Золотой был человек. Когда он ехал за дровами за Волгу, он меня всегда с собой брал.
Помню, было морозно, синие тени от саней лежали на снегу – волшебной красоты были поездки. Он рубил хворост, потом мы вместе таскали его к саням. Мы укладывали его, меня он сажал наверх и срубал специально для меня рябину, схваченную морозом. И на обратном пути я ехал в санях и ел эту рябину. Она сначала была ледяная, а потом таяла во рту и распадалась. Это было необыкновенно вкусно.
Отец был на фронте, но я каждый день думал о нём, как бы весело ни проводил время со сверстниками. Хотя всё было: и игры, и драки, и походы на конный завод. Колхозы были разбиты на бригады – мой дядя Иван работал в третьей. И мы, мальчишки, там всё время толклись – нам всё было интересно.
О полушубке дяди Ивана
У дяди Ивана было два полушубка, один праздничный, ярко-жёлтый с чёрным мехом, а другой для работы – весь в заплатках, а около плеча дыра с кулак.
– Дядя Иван, – спросил я, – что вы на эту дыру заплатку не положите?
– Овчину в тон подобрать не могу, – отвечал он и хитро щурился.
Решил я найти для дяди Ивана кусок овчины и подарить ему. Но как её найти? Овчина – вещь нужная, на дороге не валяется. А тут случай помог.
Каждый вечер мужики ходили в соседний колхоз радио слушать. Зашли мы в жарко натопленное правление колхоза, там человек тридцать народу собралось, полушубки в угол все побросали, подсели поближе к приёмнику. Мужики закурили самокрутки и, уставясь в пол, начали слушать Москву.
Я развалился на горе полушубков. Раздались позывные, затем хрипло где-то далеко-далеко: «Говорит Москва! Говорит Москва! Слушайте важное сообщение... Сегодня войска Первого Белорусского фронта в тесном взаимодействии…»
«Что значит в тесном взаимодействии?» — подумал я, уткнувшись в чей-то полушубок. Вдруг меня как будто подбросило — цвет полушубка подходил к полушубку дядя Ивана. Недолго думая, достал нож из кармана и отхватил кусок от полы.
Утром я преподнёс дяде Ивану свой подарок, он растрогался, погладил по голове. Потом сел к окну и, ловко орудуя шилом и дратвой, быстро поставил заплатку на место. Когда он пошёл в конюшню запрягать лошадь, я увязался за ним.
Лошадь была запряжена, и мы готовы были ехать, но тут во двор вошёл дядя Алёша, тракторист. Я глянул на его полушубок и обомлел: это от его полы я вчера отмахнул кусок. Полушубок был новый, поэтому рваный его край бросался в глаза.
– Что это, Алёша, у тебя полушубок собаки порвали? – спросил дядя Иван.
– Да не, вчерась пришёл с радио-то, гляжу – выдрал кто-то. Кому такая шалость понадобилась?
А дядя Иван обернулся ко мне и тихо сказал:
– А ну, Виктор, марш с саней-то.
Меня как по лицу стегануло. Слез с саней и отошёл в сторонку. Хоть бы провалиться сквозь землю!
– Я тебе, Алёша, подберу овчину на заплату, у меня такой цвет есть.
На следующий день на полушубке дяди Ивана появилась старая дыра, и на полушубке дяди Алёши – новая заплата.
О сюрпризах в эвакуации
В эвакуации каждый день преподносил мне сюрпризы. У нас на печке жила такая бабка Аганья – мать дяди Ивана. Ему было 54 года, а она была совсем уж старенькой. Иногда она просила отвести её в поле:
– Давно в полях не была, – говорила она.
Однажды она приехала с полей, её завели в избу, она села и серьёзно и даже как-то категорически говорит:
– Виктор, я скоро помру.
Я спрашиваю:
– Почему, баба Аганья?
– Вражищу в поле видела.
– Какого вражищу?
– Чёрта. Это точно. Значит, скоро помру.
У нас ещё был такой замечательный человек – дядя Лёва. Он потерял обе руки на войне. Остались обрубки такой длины, к которым можно было примотать кисти. И его назначили заведовать почтой. И он на моих глазах писал замечательным шрифтом. А познакомился я с ним странным образом. Летом я пошёл купаться на Волгу (а плавал я так: лупил по воде всеми конечностями, а когда выбивался из сил – вставал на дно). И вот поплыл я, захотел встать, а дна-то нет. Я стал орать, визжать – а нет рядом никого. И вдруг кто-то под меня подныривает и выносит на мелкое место. Смотрю – а это дядька без рук. Мы разговорились. И он меня позвал по вечерам книжки читать с детьми эвакуированных и с местными.
О правилах сапёров
Отца с войны отпустили поздно – в 1946 году только. Его из армии направили в Ашхабад, и он там что-то достраивал. Но войну он настолько терпеть не мог, что почти ничего о ней не рассказывал. Только о случайностях, которые сохраняют жизнь. Вот, например, была такая история. Он шёл куда-то, его обогнали на танке однополчане и предложили подвезти. Он говорит: «Да нет, я пройдусь». Приходит в пункт назначения, а там подорванный танк, и ничего не осталось от тех, кто на нём сидел.
Потом у сапёров было такое правило: ничего не брать. Входишь в город – все магазины открыты. Нужно всё проверить и выставить табличку: «Мин нет». И была такая закономерность: тот, кто, предположим, зайдёт в ювелирный и набьёт карманы драгоценностями, долго не живёт. Поэтому никто ничего не брал. Отец привёз с фронта два трофея: перечницу в виде помидорки и солонку в виде арапчонка. Его сестра упрекала: «Что же ты ничего не привез в семью! Смотри как другие!» Отец всегда отвечал, что хотел живым прийти. Но пришёл он с туберкулёзом и прожил после войны только 12 лет.
Если хочется прочитать о художнике ещё, обратитесь к книжке «Чижиков Виктор Александрович: мои истории о художниках книги и о себе» (Москва: Издательский Дом Мещерякова, 2015).