Жуковский

Василий Андреевич Жуковский родился 9 февраля 1783 года, умер на чужбине в 1852. Имя поэта нам известно со школьной скамьи. Мы помним его стихотворения, баллады и сказки, любим "Одиссею", "Лесного царя" в его замечательном переводе.

Более полувека продолжалась его творческая жизнь, её начало пришлось на расцвет классицизма и сентиментализма, взлёт славы – на становление романтизма и реализма. Он заставил "говорить по-русски" Гёте, Байрона, Вальтера Скотта, братьев Гримм, а ведь «переводчик в стихах – соперник».

Это был действительно европейский по духу и устремлениям поэт, но с национальной самобытностью. Он стал воспитателем юного Александра I, дружил с декабристами, будучи сторонником монархии, и отрицал крепостничество.

Незавидное происхождение (незаконорожденный сын помещика Афанасия Бунина и пленной турчанки Сальхи) сформировало противоречивый облик Жуковского: склонность к компромиссам и примирению, раннее одиночество, осторожность и медлительность, мечтательность и благородство. Неудачи в личной жизни долго не давали покоя и счастья поэту. Семью он создал, когда ему исполнилось уже 55 лет.

Как для учеников, так и для учителей будет, несомненно, полезным знакомство с очерком "Жизнь красой души красна". В нём достаточно просто и интересно переданы основные факты жизни и творчества В.А. Жуковского.

"Маленькая повесть о большом поэте" создаёт обаятельный облик человека талантливого, романтического, беззаветно преданного искусству и не очень счастливого. Пронзительны эпизоды о заграничной жизни, когда Жуковский мечтает вернуться на родину, но отъезд или затягивается по ничтожным пустякам, или переносится и вовсе на неопределённый срок из-за его внезапной болезни. Иронично и правдоподобно описаны взаимоотношения в большом семействе Буниных-Протасовых, годы учёбы Василия Жуковского, его педагогическая деятельность.

 

Борис Тебиев

"ЖИЗНЬ КРАСОЙ ДУШИ КРАСНА"

Маленькая повесть о большом русском поэте

 

ЧАСТЬ I

 

Лето 1851 года в Баден-Бадене выдалось на редкость солнечным. Впрочем, тепла и солнца здесь, на юге Германии, в благодат­ной долине, окаймлённой живописными горами Шварцвальда, хватало в любое время года. Жуковскому нравился этот небольшой чистенький городок, известный ещё со времен древнего Рима целительными источниками и пышными виноград­никами.

За десять лет жизни на чужбине, вдали от России, поэт сменил немало мест, но в Бадене он чувствовал себя всего лучше. Он приехал сюда по совету врачей, лечивших жену, и был счастлив, видя, как его нежная и хрупкая Елизавета Алексеевна обре­тала силы.

С юношеских лет Жуковский любил Герма­нию — страну Гёте и Шиллера, Лессинга и Канта, Баха и Генделя. За долгую, наполненную трудом жизнь   он   немало перевел на русский язык с немецкого. Критик Виссарион Белинский как-то заметил: «Жуковский сделал немецкую поэзию родной для русского читателя».

Германия щедро отблагодарила российского сти­хотворца гостеприимством, подарила немало до­брых друзей. Здесь нашёл он и своё запоздалое семейное счастье, встретив и полюбив ту, чей светлый образ долгие годы лелеял в поэтических грёзах, которая была так похожа на его первую, молодую любовь. Елизавета Рейтерн, дочь давнего приятеля Жуковского, немецкого художника Рейтерна, была намного моложе Василия Андреевича. Но это не помешало ей взаимностью ответить на его чувства, стать для поэта не только женой, матерью его детей, но и преданным, искренним другом.

Но как бы ни был счастлив он на чужбине, свою родину, свою Россию, Жуковский не забывал никог­да. Все эти годы он жил одним пылким стремлени­ем: скорее домой, в Россию! Сколько раз он уже порывался   вернуться туда, но всякий раз ему просто не везло: то обострялась болезнь жены, то мешали другие, случайные обстоятельства.

Нынешний, 1851 год, считал Жуковский, должен наконец стать годом возвращения в родные пенаты. Здоровье Елизаветы Алексеевны не вызывало больше серьёзных опасений. Дети подросли, окреп­ли: Сашеньке в ноябре исполнится девять, сыну Павлуше через полгода — семь, не страшно им теперь долгое путешествие. Жуковский очень хотел, чтобы его дети выросли русскими, непременно русскими людьми. В Бадене же русская речь разда­валась редко. Не было здесь и русских учителей, и поэтому Жуковскому приходилось самому зани­маться с детьми русским языком. Он сочинял для своих малышей прекрасные стихи и сказки, с раннего детства приучал понимать прелесть рус­ской поэтической речи.

Жуковский испытывал огромную радость, когда вечерами в тесном семейном кругу Сашенька и Павлуша наперебой декламировали по-русски:

На солнце тёмный лес зардел,

В долине пар белеет тонкий,

И песню раннюю запел

В лазури жаворонок звонкий...

В середине июля всё было готово к отъезду. Из Бадена Жуковские намеревались вы­ехать во Франкфурт и через Дрезден до­браться до Дерпта. К середине августа они рассчитывали быть в Петербурге, к концу месяца — в Москве, а уж оттуда рукой подать до родной тульской стороны!

Беда ворвалась в его жизнь неожиданно, словно по навету злого волшебника, задавшегося целью во что бы то ни стало удержать поэта в Германии. До отъезда оставалось всего два дня, когда Жуковский, улучив свободный часок, вместе со старым слугой Даниилом решил в последний раз прогуляться по городу. Жуковский был бодр, шутил. Он любовался окрестными пейзажами, сетуя на то, что не успел запечатлеть всю эту прелесть в свой альбом для рисования, подставлял лицо щедрому июльскому солнцу.

В первые секунды Жуковский и сам не понял, что с ним произошло: из светлого солнечного дня он словно бы шагнул в глухую тёмную ночь. Густая чёрная пелена окутала взор. Заботливый слуга вовремя подоспел на помощь и, подхватив Жуков­ского под руки, осторожно повёл его к дому.

В кабинете Василий Андреевич тяжело опустился в привычное кресло, которое ещё не успели упако­вать для переезда. Засуетились, забегали домаш­ние. Елизавета Алексеевна первой поспешила к мужу.

— Милый, что с тобой?— тихо спросила она.— Тебе плохо?..

Жуковский молчал, не решаясь причинить ей боль горьким известием. Чуть помедлив, все же собрался с духом:

— Глаза, Лизонька, глаза. Но ты только не волнуйся. Что-то подобное со мной уже было в сорок восьмом году, помнишь?

Послали за врачом. Доктор Гугерт, педантичный сухопарый немец, друг семьи Жуковских, не заста­вил себя ждать. Внимательно осмотрев воспалён­ные зрачки больного, он долго стоял в раздумье и качал головой. Это могло означать лишь одно: положение серьёзное, требуется длительное лече­ние, за успех ручаться трудно. Затем последовали строгие, лаконичные предписания: «Во-первых, не­обходим полный душевный покой. Во-вторых, ува­жаемый господин Жуковский, несколько недель, а то и месяцев вам придется провести дома, в комнате с наглухо зашторенными окнами».

— А как же переезд, ведь уже всё готово? Как же Россия? — воскликнул Жуковский. Каждое слово врача звучало для него суровым приговором.

— Боюсь, что с этой мыслью вам придется расстаться, и надолго. Если даже к зиме дела поправятся и зрение восстановится, то белизна русского снега окончательно лишит вас возможно­сти видеть. И тогда уже никакой самый искусный лекарь не сможет облегчить вашу участь...

Сколько раз судьба была безжалостной к нему, наносила удары в самое сердце, лишала близких друзей, лишала веры и надежды! Но он надеялся на лучшее напе­рекор всему, потому что любил жизнь, любил людей, любил Россию. Эта любовь придавала силы, поднимала его над суетой жизненных неурядиц. Внезапная слепота обрекла Жуковского на вынуж­денное затворничество, чуждое его натуре, даже на закате дней деятельной, сохранившей юноше­ское мировосприятие. Но он быстро совладал с собой, нашел силы для борьбы с тяжелым недугом.

Утром следующего дня он проснулся, как обыч­но, рано. Чёрная пелена по-прежнему обволакива­ла глаза. Но на душе было почему-то светло и радостно. «Что это со мной,— подумал Жуков­ский,— чему я так радуюсь? Почему так учащенно и взволнованно бьётся сердце, ведь радоваться-то нечему?» И вдруг понял: в нём пробудилось и росло страстное желание сочинять.

Давно не испытывал он такого чувства — жгучей потребности творить. В последние годы, совершив титанический труд по переводу на русский язык «Одиссеи» Гомера, он пытался отойти от сочини­тельства, занятый другим, не менее важным, как ему казалось, делом. Его новой поэмой стала, как он говорил, «поэма педагогическая». Увлёкшись заня­тиями русским языком и арифметикой с дочерью, Жуковский замыслил написать учебники для детей и книгу домашнего воспитания для родителей. Для серьёзных занятий поэзией времени не оставалось. А вот теперь — не было бы счастья, да несчастье помогло...

Проходили дни, недели. Жуковский попросил изготовить для себя нехитрую «машинку», позво­лявшую писать на ощупь, в темноте. То прибегая к помощи «машинки», то диктуя камердинеру, Жу­ковский сочинял поэму, которая должна была стать, он это чувствовал, его «лебединой песней». Когда-то, десять лет назад, в его голове родился замысел истории об Агасфере — человеке, лишён­ном любви и сострадания к людям и за это обречён­ном на вечную жизнь и на вечные странствия. Но тогда он сумел написать всего 20—30 строк. Теперь же судьба Агасфера вновь увлекла его. Поэма наполнялась философскими раздумьями о смысле жизни, верой в человеческие силы и разум, в высокое предназначение поэзии.

Жизнь в темноте забурлила, засияла цветами поэтических красок. Он собирал эти краски по каплям и наносил их на бумагу уверенными мазка­ми большого мастера. Он работал, как каторжник, как прикованный к галере раб, и чем больше отдавался любимому делу, тем светлее и радостнее становилось у него на душе.

Для отдыха оставались короткие часы и минуты. Вместо прогулок на свежем воздухе, которые были ему теперь, увы, недоступны, Жуковский стал пре­даваться воспоминаниям, перебирая в памяти эпи­зоды прожитых лет. С особым волнением устремля­лась его душа в далекий мир детства, в края, где познал он впервые радость бытия, встретил утро своей долгой и многотрудной жизни...

— Вася, Васенька, вернись! Маменька Мария Григорьевна ругаться будут. Смотри, вон какая туча на небе заходит. Дождик скоро пойдёт...

По крутой тропинке от усадьбы к речке через зеленый луг с ещё не кошенной свежей и сочной травой бежит маленький мальчик. Ему лет шесть, не более. Он смуглолиц, кудряв, ловок. Он так похож на сына Павлушу! Но это не Павлуша. Это он сам, Вася Жуковский.

Старая няня никак не может догнать маленького беглеца. Голос её срывается, тонет в шуме набе­жавшего ветра, в шелесте трав, в звуках лет­него дня.

Напоённый ароматом трав воздух кружит голову. Мальчик жадно ловит его, подставляя лицо и грудь воздушным потокам. Ему кажется, что у него вот-вот вырастут крылья и он вспорхнёт в небо вслед за жаворонком. И это радует мальчика. Но ещё больше радует скорая встреча с речкой, с прибрежными ивами.

Мальчик  подбегает  к реке.   Хорошо  знакомой только ему одному тропкой, так, чтобы не замочить ноги в маленьких кожаных полусапожках, пробирается к раскидистой иве и любуется рекой.

— Речка, речка, здравствуй! Откуда и куда ты течёшь, куда путь свой держишь?

— Из тёплых краев, из далёких лесов теку я к матушке Оке в гости. Много видела на пути, много знаю. Хочешь, поведаю тебе свои тайны?..

Мальчик мысленно разговаривает с речкой. И Выря, так зовут эту речку, неторопливо рассказывает ему свои истории. Так может продолжаться долго, очень долго. По крайней мере до тех пор, пока в прибрежных кустах не покажется голова няни и её сильные крестьянские руки не подхватят юного мечтателя и не понесут его прочь.

Хмурая туча проходит стороной, мальчик с няней неторопливо бредут к усадьбе. Добрая старая жен­щина что-то рассказывает, а он увлечённо слушает. Может быть, предание о Васьковой горе, где скры­вается от стражников страшный разбойник Васёк, может быть, о гремучем ключе, бьющем на дне соседнего оврага, может быть, иное что-то о седых стародавних временах...

Как любил он слушать рассказы старой няни и деревенских стариков о днях давно минувших! Приокский край, где родился и вырос Жуковский, славился волшебной природой, русским раздольем, богатой историей. В родном селе Мишенском, в окрестных селах и деревнях жили в памяти народ­ной, передавались из уст в уста рассказы о славных витязях, защитниках родной земли, о вольных землепашцах, диковинной силы и удали молодец­кой, о девушках, милоликих и пригожих, краше которых во всем свете не сыскать. В трех верстах от Мишенского — уездный город Белёв, ровесник Москвы. По праздникам малиновый перезвон белёвских колоколов наполнял округу, пробуждая от сладкой дрёмы поля и перелески.

Сколько раз, уже будучи известным поэтом, Жуковский возвращался сюда и в мыслях и наяву. Он приезжал, как паломник, на поклон к русской красоте, любовался и не мог налюбоваться милым светом родного неба, знакомыми с детства речными потоками, дышал и не мог надышаться воздухом родины.

Там небеса и воды ясны!

Там песни птичек сладкогласны!

О, Родина! все дни твои прекрасны!

Где б ни был я, но все с тобой Душой.

В усадьбе, принадлежавшей его отцу, богато­му белёвскому помещику Афанасию Ива­новичу Бунину, было всегда многолюдно. В хлебосольную усадьбу приезжали го­сти — знакомые и незнакомые, званые и незваные. Возле многочисленных приусадебных построек сновали бородатые мужики в пепельно-серых армяках, бабы в белых платках и цветастых панёвах.

На одном из хозяйственных дворов усадьбы, рядом с теплицами и зимней оранжереей, где росли экзотические южные цветы, зрели лимоны и абри­косы, стоял бревенчатый одноэтажный домик. Круглый год здесь трудились крепостные девушки-кружевницы. Они плели причудливые узоры, со­перничавшие с творениями самой волшебницы-зимы. Нелегкой была крестьянская доля кружев­ниц. И песни, которые они часто пели за работой, были грустными. Но сколько душевного тепла, сколько сердечности было в этих напевах! Какой несказанной радостью было для маленького Васи слушать пение кружевниц, наблюдать за ловкими и точными движениями их пальцев.

Здесь среди мишенских девушек повстречал поэт свою Светлану, так вдохновенно воспетую в одной из лучших его баллад. А попав однажды в «крещен­ский вечерок» вместе с няней в девичью светелку, увидел и запомнил на всю жизнь старинный русский гадальный обряд. Где-то здесь, поблизости, жила и его Людмила, преданно ждавшая суженого «из далеких, чуждых стран с грозной ратию славян».

В памяти Жуковского всплывают накрахмален­ный кружевной чепец, усталое морщинистое лицо, холодные бесцветные глаза — это хозяйка усадьбы, Мария Григорьевна Бунина, женщина, которую маленький Вася обязан называть «маменькой».

— Экий ты сегодня неумытый и растрёпан­ный.— Глаза-льдинки смотрят на Васю не мигая. На лице снисходительно-покровительственная улыбка. — Набегался, наигрался, пора и честь знать. Батюшка Афанасий Иванович скоро при­едет. Негоже ему видеть тебя таким. Ступай-ка в дом, умойся да причешись.

Вася боится ослушаться, спешит скорее выпол­нить наказ матушки. Добрые нянюшкины руки моют его лицо, шею, оттирают от грязи ладошки, насухо вытирают широким полотенцем, расчёсыва­ют кудрявую голову.

У крыльца большого усадебного дома останавли­вается знакомая коляска. Расторопный молодой лакей в тёмно-зелёной ливрее с выпушками и аксельбантами, в коротких панталонах и белых башмаках с серебряными пряжками, услужливо и ловко — вся дворня в Мишенском вышколена на европейский манер — помогает барину вый­ти из коляски, распахивает перед ним парад­ную дверь.

Афанасий Иванович, грузный старик с одутлова­тым лицом, неторопливо идет по дому. В большой праздничной зале возле висящих на стене портре­тов предков он замедляет шаг и всматривается в лица на потускневших от времени полотнах. Вся­кий раз это доставляет ему немалое удовольствие: род Буниных древний, больше четырех веков верой и правдой служит русскому престолу. А посему щедро одарены Бунины и вотчинами и крепостны­ми крестьянами. Афанасий Иванович жизнь свою прожил, чести рода бунинского не посрамивши. В молодости служил в известном многими воинскими доблестями Нарвском полку; участвовал в походах и сражениях. Выйдя в отставку и женившись, без дела прозябал недолго: стал служить по статской части, дослужился до чина надворного советника, «сидел», как в старину говаривали, «на Белёве государевым воеводою». Да и сейчас, на старости лет, в почёте: на второй срок уездным предводите­лем дворянства избран...

Об отце Жуковский вспоминать не любил. Как-то в юности он даже в сердцах вос­кликнул при друзьях: «Ах, если бы у меня был отец!» Но сейчас, на склоне лет, Василию Андреевичу казалось, что отца можно понять и простить. В молодости Афанасий Ивано­вич много кутил и куролесил и до старости остался человеком увлекающимся. Это и привело его к тому, что, имея уже почти взрослых детей, он вдруг рассорился с женой и несколько лет прожил во флигеле под одной крышей с дворовой прислугой, молодой и привлекательной турчанкой Сальхой. Турчанка была пленницей. Мишенские мужики, отпущенные барином на турецкую войну маркитан­тами, привезли ее в 1770 году Афанасию Ивановичу в подарок, «вместо гостинцев», как они говорили. Крещённая в православие под именем Елизаветы Дементьевны, турчанка Сальха и была его, поэта Жуковского Василия Андреевича, родной матерью. Только маленький Вася об этом не знал.

Некогда пылкая любовь Афанасия Ивановича к Сальхе-Елизавете с годами прошла. Вскоре после рождения сына он помирился с законной супру­гой, вернулся к ней в большой усадебный дом, прихватив с собой и совсем ещё крохотного ребёнка.

Сальху с согласия Марии Григорьевны сделал в усадьбе домоправительницей, дал ей вольную. Вза­мен же потребовал одно: забыть о том, что у неё есть сын, ни словом, ни намеком не говорить Васе о своем родстве. Сальха, одинокая, без роду и племе­ни женщина, оставалась человеком подневольным. Условию Афанасия Ивановича подчинилась без­ропотно, подумав, что так, наверное, будет лучше для ребенка. Материнские чувства она хорони­ла в душе, лишь издали наблюдая, как растёт её Васенька.

А Вася рос смышлёным, приятным и ласковым ребенком. И чем старше он становился, тем сильнее в душе Афанасия Ивановича боролись два чувства: любовь к единственному сыну, возможному про­должателю бунинской ветви, и дворянская спесь. Спесь была сильна: дать незаконному ребенку свою фамилию он так и не решился. Упросил давнего приятеля, бедного киевского дворянина Андрея Григорьевича Жуковского, подолгу гостившего в Мишенском «на хозяйских хлебах», стать Васе не только крёстным отцом, но и дать мальчику свою фамилию.

О крёстном отце Василий Андреевич сохранил на всю жизнь самые тёплые воспоминания. Каждый приезд Жуковского-старшего в Мишенское был для маленького Васи настоящим праздником. Андрей Григорьевич знал много интересного, хорошо рисо­вал, играл на скрипке. Крёстный отец был и его первым толковым домашним учителем. Толковым — потому, что самый первый учитель Васи Жуковского, Яким Иванович, выписанный в Ми­шенское из Москвы, оказался человеком на воспи­тательском поприще случайным: в Москве прозя­бал в портняжной мастерской, а в Мишенском вдруг стал гувернёром. Он учил мальчика грамоте и счету с пятого на десятое, за малейшую провин­ность нещадно бил линейкой по рукам, ставил в угол коленями на горох. Московского гувернёра немедленно прогнали со двора, как только Бунин узнал о его «системе воспитания». После этого с Васей занимался Андрей Григорьевич, готовил мальчика к поступлению в пансион.

В том же 1789 году, когда для Васи Жуковского началось домашнее ученичество, Афанасий Ивано­вич выполнил, как ему казалось, свой главный долг перед сыном. Используя личные связи, он добился занесения новоявленного «дворянского рода Жу­ковского Василия Андреевича» в Дворянскую ро­дословную книгу Тульской губернии...

Избежав трагической участи многих побоч­ных барских детей, нередко становивших­ся холопами своих родовитых отцов, Вася Жуковский не избежал печали одиночества и душевного сиротства. В доме родного отца он жил скорее не сыном, а воспитанником. Соблюдались какие-то видимые приличия. Маленькому Васе иногда позволяли шалить, капризничать. Он был красив. Им любовались, как хорошей куклой. Но заглянуть во внутренний мир мальчика, понять его чувства и переживания, наполнить душу сердеч­ной теплотой ни папеньке, ни «маменьке» было недосуг.

Афанасий Иванович все годы усердно занимался обширным усадебным хозяйством и уездными по дворянской части делами. Мария Григорьевна хотя и говорила, что заботится о ребёнке, как о родном сыне, но в глубине души была к нему равнодушна, благо нянек и мамок в усадьбе хватало...

В кабинете баденского дома Жуковского на полке книжного шкафа рядом с многочисленными изда­ниями произведений поэта стояли старые, видав­шие виды тетрадки в скромных переплётах. Это были дневники, которые Василий Андреевич начал вести в двадцатилетнем возрасте. Дневнику он доверял самое сокровенное. Вот одна из ранних записей: «Как прошла моя молодость?.. Не имея своего семейства, в котором бы я что-нибудь зна­чил, я видел вокруг себя людей мне коротко знакомых потому, что я был перед ними выращен, но не видел родных, мне принадлежащих по праву; я привык отделять себя ото всех, потому что никто не принимал во мне особливого участия, и потому это всякое участие ко мне казалось мне милостью... Я был один, всегда один».

Он не унаследовал от отца ни богатств, ни знатного рода. Всё, чего Жуковский добился в жизни, было достигнуто его трудом, его талантом. В зрелые годы, когда поэт Жуковский состоял на придворной службе, кое-кто из великосветской знати пытался попрекать его «простым происхождением». Но Жуковский отвечал, что лучшей родословной   считает  преданное  служение  Отечеству.

 

ЧАСТЬ II

 

Работа над поэмой продвигалась успешно. К осени Жуковский написал около 800 строк, половину задуманного. Болезнь отступала медленно. Но счастье творчества не поки­дало баденского затворника. Это не было счастье человека, отгородившегося от суетного мира стена­ми кабинета. Это были чувства художника, в полную силу таланта творившего для людей...

Творить для людей было жизненным принципом Жуковского, его гражданской позицией. Меньше всего он заботился о славе. Он стремился сделать искусство поэтического слова близким и понятным не только ценителям и знатокам, но и простому народу. Жуковский был первопроходцем нового литературного направления — романтизма, утвер­ждавшего достоинство человеческой личности и свободу.

Романтизм вызывал яростную ненависть литера­турных и политических реакционеров. Они видели в нем идеи, враждебные крепостничеству и само­державию. Утвердив в русской поэзии романтизм, Жуковский совершил подвиг.

Дело, начатое Жуковским, подхватили и развили его гениальный ученик Александр Пушкин, поэты-декабристы. Они обогатили романтизм народными традициями, общественно-политическим содержа­нием. Честный и взыскательный художник, Жуков­ский мужественно уступил свое первенство в рус­ской поэзии новой литературной поросли...

Давно уже не было в живых Пушкина. Жуков­ский пережил своего ученика, как пережил и многих своих современников. Но Пушкин неизменно жил в сердце старого поэта. Василий Андреевич постоянно держал под рукой его книги, часто перечитывал его письма, мысленно советовался с Пушкиным.

В один из дней пришла весточка из России. Жуковский получил письмо от своего давнего при­ятеля, критика Петра Александровича Плетнёва. Плетнёв интересовался здоровьем Жуковского, се­мейными и литературными делами и сообщал о новостях на российском Парнасе. К письму был приложен томик стихов Аполлона Майкова.

Даже в дни болезни Жуковский напряженно следил за развитием русской литературы. Ему захотелось поскорее познакомиться с творчеством поэта. Камердинер Василий, заменявший Жуков­скому глаза и руки, читал стихи Майкова вслух. Василий Андреевич не мог сдержать восторга:

— Какая прелесть! Сколько гармонии и чувства! У Майкова — истинный поэтический талант. Как был бы рад его стихам Пушкин...

По улицам Баден-Бадена кружились желтые листья. Бодрящий воздух властно врывался в рабо­чий кабинет поэта, принося с собой пряные арома­ты, запахи осенних костров, надвигающихся тума­нов и дождей. И снова к Жуковскому возвращались воспоминания, и снова его душа летела в давно прошедшие времена, в края детства.

Тогда тоже была осень. Осень 1790 года. Вася Жуковский впервые надолго распро­щался с родным Мишенским. Афанасий Иванович, решивший, что пора наконец заняться образованием сына, перебрался в губерн­ский город Тулу.

Тула совсем не походила ни на Мишенское, ни на соседний купеческий Белёв. Разве что окружавшие город холмы да подступавшие к нему заповедные дубравы чем-то отдаленно напоминали окрестности родного села. В Туле было немало красивых камен­ных зданий — дворянских и купеческих особняков, общественных строений, церквей.

На берегу реки Упы, которая показалась Васе очень большой по сравнению с мишенской Вырей, возвышались корпуса знаменитого императорского оружейного завода. Река делила город на две части: Городскую, в которой поселились Бунины, и Зарецкую, куда вёл широкий приземистый мост, сложен­ный из больших крепких брёвен.

— Там, в Зарецкой слободе,— пояснили Васе старшие,— живут оружейники, на все руки мастера отменные. Сам Петр Великий им покровительство­вал и повелел за счет казны оружейный завод в городе поставить.

Из всех памятных мест города оружейников особенно поразил воображение мальчика древний Тульский кремль. Его седые стены и башни храни­ли на себе следы былых сражений, помнили и набеги крымских татар, и нашествие польских шляхтичей. В центре кремлевской площади, словно памятник храбрым защитникам тульского камен­ного града, сиял на солнце огненной позолотой куполов величественный Успенский собор. В дни церковных праздников в собор на богослужение съезжалась вся местная знать. Афанасий Иванович брал с собой иногда и Васю — тот глаз не сводил с замечательных фресок, которыми были расписаны стены собора.

К этому времени Вася и сам уже научился хорошо рисовать, каждая встреча с искусством много значила для него.

Учебных заведений в Туле было мало. Выбор Афанасия Ивановича пал на частный дворянский пансион Христофора Филипповича Роде. Христо­фор Филиппович был добрым человеком и внима­тельным педагогом. Он старался будить мысль своих воспитанников, прививать им любовь к лите­ратуре, истории, математике... В пансионе особенно пристрастился Вася Жуковский к чтению — биб­лиотека Христофора Филипповича, в которой было немало книг русских и западноевропейских, нахо­дилась полностью в распоряжении воспитанников. В пансионе Вася и сам пробует сочинять, подражая известным литераторам. Единственным предметом, который не давался Жуковскому, была математика: Афанасий Иванович даже был вынужден нанять репетитора, занимавшегося с мальчиком после уроков.

В марте 1791 года Афанасий Иванович сильно простудился, пролежал несколько дней в горячке и умер. Перед смертью Бунин позвал жену и попро­сил ее позаботиться о судьбе Васи и его матери. Мария Григорьевна обещала мужу воспитать маль­чика и «вывести его в люди». Она пережила Афанасия Ивановича на двадцать лет и действи­тельно многое сделала для Жуковского.

Занятия в пансионе Роде продолжались на протяжении двух лет. Содержание учебно­го заведения приносило непрактичному Христофору Филипповичу больше убыт­ков, чем прибыли. С осени 1793 года он не мог продолжать занятия со своими воспитанниками. Жаль было расставаться с пансионом, с добрым и заботливым Христофором Филипповичем, но ниче­го не поделаешь — пансион закрылся... Жуковского определяют в единственное в городе казенное учебное заведение — Главное народное училище. Училище пользовалось хорошей репута­цией.

— В училище замечательные педагоги,—уверя­ли Марию Григорьевну знакомые.— Возьмите, к примеру, Феофилакта Гавриловича Покровского. Способнейший молодой человек. Окончил с отли­чием Петербургскую учительскую семинарию, умен, начитан. Отлично знает математику, исто­рию, изящную словесность, пишет философские трактаты.

Много доброго говорили в городе и о директоре училища, отставном секунд-майоре Михаиле Ва­сильевиче Хомякове: его стараниями в училище поддерживался образцовый порядок.

Васю Жуковского приняли сразу во второй класс, где основные предметы вел Феофилакт Гаврилович Покровский. Это был действительно одарённый педагог, человек разносторонних и глубоких зна­ний. Покровский учил своих воспитанников быть честными, добрыми и порядочными людьми, никог­да не отказывать в помощи тем, кто в ней нуждает­ся. Сознанием его владели идеи гуманизма и мечты о человеческом братстве.

Поначалу училище понравилось Васе. Он с охо­той ходил в дом на Почтамтской улице, быстро свыкся с новым окружением. Но так продолжалось недолго. И виной всему была злосчастная матема­тика: она казалась Жуковскому сухой и неинтерес­ной наукой. На уроках математики он бывал рассе­ян, занимался посторонними делами, а домашние задания выполнял от случая к случаю. Феофилакт Гаврилович же был строг во всем, что касалось учения. В классе нередко можно было слышать его голос:

— Воспитанник Жуковский! Вы опять не справи­лись с домашним заданием? Сколько это может еще продолжаться? Вы напрасно занимаете в училище место. Вместо вас здесь мог бы учиться более  достойный.

А воспитанник Жуковский тем временем с пылающим лицом смиренно стоял перед учителем, опу­стив  густые  черные ресницы.  Ему нечего было сказать в свое оправдание. О заданных накануне на дом задачках по математике он просто забыл, занятый другим, более важным для него делом. Волшебный мир творчества уже увлек одиннадца­тилетнего подростка, не оставляя времени для занятий «сухой» математикой.

Этот мир особенно явственно предстал перед Жуковским с тех пор, как Мария Григорь­евна Бунина поручила его воспитание од­ной из своих дочерей — Варваре Афанась­евне Юшковой. Варвара Афанасьевна и её муж, чиновник Тульского губернского правления Петр Николаевич Юшков, заметно выделялись среди местного дворянства своей образованностью. Под гостеприимным кровом их дома на литературно-музыкальные вечера собирался весь цвет местного образованного общества. Здесь читали и обсуждали последние произведения литераторов школы Ка­рамзина и Дмитриева, здесь звучали романсы на стихи модного поэта Нелединского, шли оживлен­ные споры об искусстве.

Своей популярностью салон Юшковых был во многом обязан хозяйке дома. Варвара Афанасьевна обладала тонким художественным вкусом, блиста­тельным даром рассказчицы. Она прекрасно пела, рисовала, играла на фортепиано...

У Юшковых было четыре дочери. В доме воспи­тывались также племянницы Варвары Афанасьев­ны — дочери рано умершей Натальи Афанасьевны Вельяминовой — и еще несколько девочек, дальних родственниц хозяев. Жуковский был единственным «кавалером» в шумной и говорливой девчоночьей компании. Стройный и ловкий, с прекрасным одухотворенным лицом и большими карими глазами (многое он унаследовал от матери-турчанки), для племянниц и подруг детства он вскоре стал насто­ящим кумиром.

Выразительная внешность дополнялась природ­ной добротой и врожденным рыцарским благород­ством — качествами, которые сопутствовали Васи­лию Андреевичу на протяжении всей жизни. Однажды произошел такой случай. В дом Юшковых пришли ровесники Жуковского, сыновья помещика Игнатьева, отчаянные забияки. Когда в комнату, где они играли, зашла маленькая Анюта Юшкова, воинственные гости захотели её прогнать. Жуков­ский вступился за девочку:

—  Не троньте, пусть она здесь остаётся.

—  Если она здесь останется,— заявили братья,— мы ее изобьём!

—  Я не позволю.— Вася взял девочку за руки и помог ей забраться на кровать, а сам встал рядом, как солдат на карауле.

Мальчики Игнатьевы стали кричать, что кро­вать — это крепость и они будут брать её приступом, а когда возьмут, то обязательно расправятся с девчонкой.

Девочка дрожала от страха и умоляла своего защитника:

— Не давай меня, пожалуйста, не давай!

— Сиди смирно,— говорил Жуковский,— и не бойся ничего.— Он храбро и проворно отражал линейкой нападение противников.

Когда в комнату пришли взрослые и сражение прекратилось, Жуковский попросил старших про­водить забияк и больше не приглашать их в дом.

— Они вздумали нападать на женщину! — с него­дованием сказал он...

Случай этот стёрся в памяти Василия Андрееви­ча. Но его напомнила в одном из писем та са­мая «маленькая женщина». К тому времени она —детская писательница — состарилась и спо­койно доживала свой век. Благодарность Жуков­скому за дружбу и трогательное участие она сохранила до гробовой доски.

Дома было все иначе, чем в училище. Дома его почитали сверстницы, с восторгом ло­вили каждое слово. Здесь можно было блеснуть знаниями произведений Флориана — любимого автора юного Жуковского, умением рисовать, сочинять стихотворные экспромты. По сравнению с домом училище казалось нестерпи­мым. Вася учился все хуже и хуже. К весне он совсем разленился и сильно отстал от класса. Никакие увещевания Феофилакта Гавриловича и Варвары Афанасьевны, которой Покровский по­стоянно жаловался на воспитанника, воздействия не имели. Переводных экзаменов в третий класс Жуковский не выдержал. А посему в назидание другим лодырям был отчислен из училища «за неспособностью».

Курьёз? Ирония судьбы? Но так было. Угадать призвание ребенка бывает трудно даже самым опытным педагогам. Может быть, позднее Феофилакт Гаврилович бранил себя за оплошность. Но тогда он был убеждён, что поступает по справедли­вости.

Гораздо суровее, чем учитель Покровский, борол­ся  со своей  леностью  и другими недостатками характера сам Жуковский. Он всю жизнь занимал­ся самовоспитанием. «Я — ленив!» — говорил себе Жуковский и, вставая чуть свет, принимался за работу. «Я — ленив!» — говорил Жуковский и выби­рал для себя самое трудное дело. Он не ждал, когда его посетит вдохновение, а садился за стол и начинал писать стихи, занимался литературными переводами. И уж тогда вдохновение непремен­но приходило к нему, оно не могло обойти его стороной...

Постепенно дом Юшковых наполнился домашни­ми учителями и гувернерами.  

Васе Жуковскому ничего не оставалось, как продолжать занятия дома, вместе с девочками. К слову, среди учителей, преподававших в «домашнем пансионе» Юшковых, был и Феофилакт Гаврилович. Будучи сердитым на Васю, он все же согласился заниматься и с ним. Дома учиться было легче, дома помогали даже стены, но особенно помогало Жуковскому стремле­ние во всем быть первым среди ровесниц. Ведь рыцарь не может уронить своего достоинства!

Так прошел ещё один год. Для Жуковского и его подруг детства он стал незабываем. Они настолько сдружились, что почти все интересы и увлечения у них были общие. Одним из самых ярких стал театр. Тула тех лет славилась своим театром. На его подмостках играли замечательные профессиональ­ные актеры, в том числе такие знаменитости, как Трофим Константинов и Василий Рыкалов, впо­следствии украсившие столичные сцены. Стави­лись разнообразные сочинения лучших российских и зарубежных авторов. Юшковы были заядлыми театралами и не упускали случая повести на спек­такли детей.

Театр приводил Жуковского в восторг. Одарен­ным живым воображением подростком овладела страсть к театральному сочинительству. Масло в огонь подливал Андрей Тимофеевич Болотов. Этот известный на всю Россию человек — писатель, дра­матург, художник, издатель и автор знаменитого журнала «Экономический магазин», первый рус­ский ученый-агроном — был частым гостем дома Юшковых и очень сильно действовал на Жуковско­го многосторонностью своих дарований.

— А почему бы тебе, Василий,— сказал однажды Болотов,— не завести свой домашний театр? Смот­ри, у тебя больше дюжины помощниц и каж­дая — прирожденная актриса.

— Получится ли? — смутился Жуковский. Боло­тов словно угадывал его тайные мысли.

— Получится!— убежденно сказал Андрей Ти­мофеевич.— Не боги горшки обжигают.— И расска­зал Василию историю о том, как пятнадцать лет назад у себя в Богородицке он собрал де­тей и... устроил детский театр. Первый в России детский театр!

С этого все и началось. Зимой 1794—95 года двенадцатилетний автор пишет свое первое драматическое произведение — трагедию из античной жизни «Камилл, или Осво­божденный Рим». На основе пьесы в канун новогод­них праздников и в честь приезда в Тулу из деревни Марии Григорьевны ставится домашний спектакль.

С помощью старших в столовой дома Юшковых была сооружена импровизированная сцена, осве­щенная— спектакль, как и полагалось в настоящем театре, ставился вечером — свечами и плошками из залитой воском скорлупы грецких орехов. Декора­ции и кулисы соорудили из того, что было под рукой. Большая разрисованная простыня служила занавесом.

Каждой из юных обитательниц дома нашлась в спектакле своя роль. Анюта Юшкова стала консу­лом Мнестром. Её младшая сестра Маша — вестни­ком Лентулой. Остальные девочки, одетые в белые, на манер древнеримских туник, сорочки, украшен­ные лентами и шарфами, играли сенаторов, воинов, слуг и горожан.

Главную героиню — Ардейскую царицу Олимпию представляла самая старшая из девушек, воспитан­ница Юшковых. Главного героя трагедии, полко­водца Камилла, играл сам драматург и создатель домашнего театра — Вася Жуковский. Он был одет в курточку, подпоясанную широким кушаком. На голове отважного воина красовался искусно сде­ланный картонный шлем. Деревянная линейка для черчения преобразилась в древнеримский меч.

Спектакль был насыщен напряженным драмати­ческим действием. Особенно удачной оказалась финальная сцена. Перед Камиллом, дававшим от­чет римским сенаторам о победе над врагами, неожиданно появлялась Олимпия. Героиня, смер­тельно раненная, с распущенными волосами и бледным лицом, на вопрос Камилла: «Кто ты?», отвечала трагическим голосом:

—  Познай во мне Олимпию, Ардейскую царицу, принесшую жизнь в жертву Риму!

—  О боги! Олимпия,— восклицал в ответ Камилл-Жуковский,— что сделала ты?

— За Рим вкусила смерть! —произнеся эти сло­ва, Олимпия замертво падала перед взором восхи­щенной публики.

Успех трагедии превзошел все ожидания. Дети играли естественнее и лучше, чем многие драмати­ческие артисты той поры, стесненные рамками театральных условностей. Зрители спектакля — до­мочадцы и гости Юшковых — осыпали похвалами начинающего автора и юных артисток.

Ободренный успехом «Камилла», Жуковский бе­рётся за написание новой пьесы. На этот раз он заимствует сюжет из модного французского романа Жака Бернардена де Сен-Пьера «Поль и Виргиния». Роман повествовал о трогательно-нежной дружбе и любви дочери дворянина Виргинии и сына кресть­янки Поля, выросших на лоне природы, свободных от сословных предрассудков. Юный автор творче­ски переосмыслил сюжет. В основу пьесы он поло­жил не историю любящих сердец, а трагедию матери Виргинии. Пьеса так и называлась — «Гос­пожа Де-ла-Тур». Что побудило к этому Жуковско­го? Может быть, трагедия его собственной матери? История его появления на свет уже не являлась для юноши тайной. Но он был по-прежнему разлучён с матерью и еще острее чувствовал свое сиротство. Все эти годы Елизавета Дементьевна жила в Мишенском, помогала Буниной в хозяйственных делах. Сделать что-либо для сына было не в её силах...

Новый спектакль готовился со всей тщательно­стью. Актеры добросовестно учили роли, шили костюмы, помогали постановщику мастерить деко­рации. Вот когда пригодились Жуковскому навыки, полученные в местной рисовальной школе! Его учителем был способный живописец и педагог, выпускник Московского университета Федор Иванович Катышев.

Осуществить задуманное не удалось. Всему виной оказался десерт, поданный на сцену Варварой Афанасьевной по ходу действия. Артисты так ув­леклись лакомством, что забыли о ролях, и пред­ставление расстроилось. Вася тяжело переживал неудачу, отчаянно пытался исправить положение. Но взрослые уверили его, что ничего страшного не произошло и они с охотой посмотрят спектакль в следующий раз.

Уроки с домашними учителями, живое общение с милыми, умными, способными к восприятию всего прекрасного сверстницами,   занятия   литературным творчеством продолжались непрерывно до осени 1795 года. Осенью вспомнили о высказанном как-то желании Афанасия Ивановича определить сына на военную службу. Посодействовать в этом предложил один из друзей Юшковых, майор Дмитрий Гаврилович По­стников. Он числился на службе в полку, расквар­тированном в Кексгольме, однако почти все время жил в Туле. Постников обещал, что при первой же необходимости явиться в полк он обязательно возьмет с собой Васю и будет хлопотать о его зачислении. В те времена многие дворянские дети чуть ли не с колыбели числились в составе драгун­ских, кирасирских, артиллерийских и прочих полков.

Возможная перемена и радовала и огорчала Жуковского. Его привлекала военная служба, но жаль было расставаться с Тулой. По совету Дмит­рия Гавриловича Васе сшили полувоенный мундир. Облачившись в него, Жуковский предстал перед подругами детства в новом, ещё более привлека­тельном виде: юного поэта и будущего офицера. Мундир придавал ему солидность, подчеркивал ладную фигуру.

В октябре 1795 года Постникова вызвали в полк, и он взял с собой Жуковского. Для Васи это была первая дальняя поездка, первое знакомство с Рос­сией. Жизнь Кексгольмского гарнизона была одно­образной и скучной, наполненной ежедневной сол­датской муштрой. Но для Жуковского здесь все было в новинку. Постников ввел мальчика в круг полковых офицеров. Среди них у Жуковского даже появились приятели.

— Ну, что, Василий, нравится тебе ратная служ­ба?—спрашивали его новые знакомые.

— Очень! — говорил Вася. Глаза его пылали, в воображении возникали картины подвигов, героем которых, конечно же, был он сам.

В будние дни Жуковский вместе с новобранцами маршировал на плацу, обучался приемам владения ружьем. По субботам проводились разводы. На­блюдать за ними доставляло особое удовольствие. В один из дней он так увлёкся этим зрелищем, что не заметил, как налетел шквалистый ветер, сорвал с головы и унес в залив его шляпу. Лишь с помощью знакомого офицера ее удалось выудить из ледяной воды.

В свободные часы Жуковский садился за пись­менный стол, занимался сочинительством, языка­ми—немецким, французским, английским, кото­рые усердно изучал в доме Юшковых, писал письма родным и друзьям. Среди адресатов была и Елиза­вета Дементьевна.

«Милостивая государыня матушка Елизавета Де­ментьевна! Имею честь Вас поздравить с праздни­ком и желаю, чтоб Вы оный провели весело и здорово. О себе честь имею донести, что я, слава Богу, здоров. Недавно у нас был граф Суворов, которого встречали пушенною пальбою со всех бастионов крепости. Сегодня у нас маскарад, и я также пойду, ежели позволит Дмитрий Гаврилович. Впрочем, желая всякого благополучия, остаюсь Ваш послушный сын Василька.

1795-го года, декабря 20 дня. Кексгольм».

Однако добиться зачисления Жуковского в полк Постникову не удалось. Вася загрустил. Дмитрий Гаврилович утешил его, сказав, что не все потеряно, и предложил пожить вместе с ним немного в Петербурге. Так Жуковский впервые попал в столицу.

Северная Пальмира поразила юношу своим великолепием, величественными дворца­ми, знаменитым медным всадником, стро­гой красотой. Гуляя по Петербургу зимни­ми днями 1796 года, Жуковский даже не мог предположить, что с этим городом впоследствии на долгие годы сроднит его судьба...

Недалеко отсюда, в Царском Селе, в 1815 году он встретит и полюбит на всю жизнь гордость русской поэзии Александра Пушкина, станет его наставни­ком, «пестуном и хранителем» пушкинской музы. Всякий раз, когда Пушкину приходилось тяжело, Жуковский был рядом. Он не раз спасал его от гнева царя, защищал от наветов врагов, от зоркого глаза жандармов, от необдуманных поступков. И все-таки не уберёг. Воспоминания о гибели Пушкина скорбью отзывались в сердце Жуковского. Он счи­тал себя, хотя к тому не было никаких оснований, повинным в том, что не смог отворотить от Пушки­на руку убийцы. Василий Андреевич был послед­ним человеком, которого пожелал видеть рядом с собой умирающий Пушкин. Жуковский своими руками положил его в гроб, принял на себя хлопоты по изданию его сочинений, сохранил для потомков его литературное наследие, которое царь посчитал крамольным и хотел предать огню...

Всё это случится значительно позднее.

А пока Жуковский юн, полон новых впечатлений, светлых надежд. В зимнем Петербурге встретил он свое тринадцатилетие, а спустя пару недель был уже в Туле.

Здесь оставалось все по-прежнему. Подруги детских дней вновь приняли Жуковского в свою компанию, радостно приветствуя его приезд. Жу­ковский не успевал отвечать на их вопросы, увле­ченно рассказывал о Петербурге, о Кексгольме, о Суворове, не упускал случая приукрасить повество­вание веселыми эпизодами и полуфантастическими вымыслами.

Обогащенный увиденным и пережитым, юный поэт стал еще настойчивее в своем желании сочи­нять, стал требовательнее относиться ко всему, что выходило из-под его пера. Каждое свое новое сочинение, будь то небольшое стихотворение или литературный перевод, Жуковский обсуждал в кру­гу сверстниц. Если им что-то не нравилось или казалось несовершенным, он тщательно переделы­вал написанное, добиваясь большей выразительно­сти, отточенности.

Неожиданно у Жуковского открылось еще одно дарование: гувернантка Юшковых обнаружила у Васи тонкий музыкальный слух и хороший голос. Вместе они составили чудесный дуэт, который полюбили все домочадцы.

В ноябре 1796 года Россия облачилась в траур: умерла императрица Екатерина II. Вскоре на пре­стол вступил ее сын, император Павел I. В жизнь и политику государства новый самодержец внес пере­мены. Затронули они и дела военные. Среди проче­го запрещалось определять на воинскую службу не достигших совершеннолетия дворянских детей. С мыслью зачислить Жуковского в один из полков для подготовки к офицерской службе пришлось расстаться...

Кадровым офицером Жуковский не стал. Но военный мундир ему все же пришлось надеть, довелось участвовать и в сражениях. Произошло это в 1812 году, когда полчища Наполеона лавиной хлынули на русскую землю. Молодой, но известный уже среди любителей поэзии литератор, Василий Жуковский в чине поручика добровольцем вступил в Московское ополчение. Как храброго офицера его приметил сам Кутузов. При штабе выдающегося полководца Жуковский был Тиртеем

(Тиртей — древнегреческий поэт, воспевавший храб­рость спартанских воинов).

Поэтиче­ским памятником тех незабываемых для России дней стало одно из лучших его героико-патриотических стихотворений, «Певец во стане русских во­инов», написанное по горячим следам событий...

Работая над поэмой об Агасфере, Жуковский вспомнил о Наполеоне и сделал его персонажем своего философского повествования. Жуковский ненавидел тиранию во всех ее проявлениях. «По­стыдный путь от тьмы тюремной до могильной» поэт предрекал всем, кто посягал на свободу наро­дов, кто грезил безумными идеями властвовать миром...

 

Часть III

 

В самом начале зимы Жуковский почув­ствовал усталость и решил, что в рабо­те над поэмой надо сделать передыш­ку. Времени для раздумий и воспоминаний о прошлом теперь у него оставалось гораздо больше. Ворошить в памяти прожитую жизнь было и грустно и приятно одновре­менно. Грустно оттого, что воспоминания о молодости — верный признак старости и близ­кого конца. Приятное шло от сознания исполненного долга, честно прожитой жизни.

Врачи разрешали ему иногда снимать с глаз тёмную повязку и открывать в его комнате занавески. В такие минуты он всякий раз подходил к книжному шкафу, брал с полки один из девяти аккуратных томиков последнего собрания своих сочинений, изданного совсем недавно здесь же, в Германии, перелистывал страницы, находя созвучные настро­ению строчки.

Девять маленьких томиков, а за ними — вся жизнь! Его поэзии были свойственны и высо­кие мысли, и чистые чувства, и любовь к Отечеству. Он и жизнь свою прожил так же, как писал, оставаясь чистым и мыслями, и делами. Он любил и ненавидел, радовался и горевал, поступал правильно и в чем-то серь­ёзно заблуждался, но за всю свою жизнь ни разу не покривил душой, всегда поступая так, как требовали его убеждения...

Да, восстание на Сенатской площади 14 декабря 1825 года показалось ему стихийным бедствием, а его участники представлялись злодеями, жаждущими крови. В ту пору Жу­ковский был искренне убежден, что верховная власть в России священна и неприкосновенна, хотя и отчетливо сознавал многие ее пороки, от души ненавидел крепостничество. Но под­нять бунт и убить царя—это казалось неверо­ятной дерзостью.

Первые искры сомнений в правоте собствен­ных суждений зародились у Жуковского, ког­да он узнал, что среди «злоумышленников на цареубийство» немало людей, хорошо ему знакомых, уважаемых всей просвещенной Россией, составляющих цвет русского обще­ства: Кондратий Рылеев, Павел Пестель, Ми­хаил Орлов, Николай Тургенев...

Он ждал от царя милосердия. Но надежды не оправдались. Месть самодержца оказалась злой и коварной. Пятеро руководителей вос­стания были приговорены к смертной казни и повешены. Для остальных царь уготовил кре­постные казематы, каторгу, ссылку — медлен­ную, но верную смерть.

Такое трудно было пережить. В условиях охватившей страну жесточайшей реакции са­мым благоразумным было замкнуться в своей скорлупе, отгородиться от жизни и чужого горя грудой ученых книжек, тихо играть на сладкогласной лире, утешая собственное по­этическое самолюбие и радуя слух немногих близких друзей.

Но поступить так Жуковский не мог. Для него это было бы равносильно предательству идеалов юности, измене самому себе. И он выбрал путь борьбы со злом, которое все в большей мере представало перед ним в облике российского самодержавия.

Ни один человек в России не сделал для опальных декабристов так много, как сделал Жуковский. Пользуясь своим положением воспитателя наследника престола, он многие годы принимал в их судьбе горячее участие. Он помогал добрым советом, деньгами, много­численными ходатайствами о смягчении тра­гической участи лучших людей России, осуж­денных на каторгу и ссылку за свои политиче­ские убеждения.

Просителем за декабристов Жуковский не раз представал перед самим царем. Он чув­ствовал на себе колючий, недружелюбный его взгляд, от которого нередко лишались чувств не только придворные дамы, но и бравые генералы, и был спокоен, уверенный в своей правоте.

— Ты при моём сыне,— гневно говорил царь.— Как же ты можешь быть сообщником людей беспорядочных, осужденных за пре­ступление?

— Но, государь,— возражал   ему   Жуков­ский,— вина многих осужденных не доказана, а те, кто в чем-то виноват, уже и так достаточно пережили и нуждаются в милосердии...

 Жуковский знал, что ходит по краю пропа­сти, что в любой момент может в нее сорвать­ся, стать таким же бесправным узником, как те, за кого он хлопотал. Знал и все же поступал так, как подсказывала ему совесть.

Сердечным теплом, дружеским участием были обязаны Жуковскому не только «люди 14-го декабря», но и спасённый им от солдат­чины поэт Евгений Баратынский, вызволен­ный из-под ареста молодой писатель Вла­димир Даль, выкупленный из крепостной не­воли Тарас Шевченко... Таких людей было немало.

Жуковский часто задумывался над тем, что многое в жизни человека зависит от случайностей. Так ли сложилась бы его жизнь и вообще стал бы он поэтом, если бы в один действительно прекрасный день перед ним не раскрылись двери Москов­ского университетского благородного панси­она? Здесь он окончательно сформировался как поэт, здесь увидели свет его юношеские поэтические строки.

В ту далёкую зиму 1797 года в Москве, первопрестольной столице России, ожидалась торжественная коронация Павла I. Засидев­шаяся в деревенской глуши Мария Григорьев­на Бунина решила непременно побывать в белокаменной, посмотреть на церемонию и засвидетельствовать тем самым свое почтение новому российскому государю.

Заехав ненадолго в Тулу, она сказала, что желает взять с собой и Василия, хватит, мол, ему дома тешиться, пора браться за ум и серьезное учение.

В Москве в одной из газет Буниной попалось на глаза объявление о том, что при Московском университете действует подгото­вительное отделение, именуемое университет­ским благородным пансионом.

«При сем университетском, преимуществен­но для благородных учрежденном вольном пансионе,— гласило объявление,— за главную цель взяты три предмета:

1) научить детей, просветить  их разум  полезными знаниями;

2) вкоренить   в   сердца   их   благонравие   и

3) сохранить их здравие.

Императорский Московский университет в пансионе своем приемлет на себя обучать питомцев, во-первых, основательному позна­нию христианского закона, потом самонуж­нейшим светским наукам, как-то: всей чистой математике, то есть арифметике, геометрии, три­гонометрии и алгебре, некоторым частям сме­шанной математики и в особенности артилле­рии и фортификации; также философии, особливо нравственной (моральной), истории и географии, и российскому стилю, присово­купляя к тому искусство рисовать каранда­шом, тушью и сухими красками, танцевать, фехтовать и музыке; а наконец и разным языкам, яко нужным орудиям учености, как-то российскому, немецкому, французскому, английскому и итальянскому, а кому угодно будет — так же латинскому и греческому». Заглянув в объявление, Василий поморщил­ся: и тут математика! Но Мария Григорьевна уже твердо решила, что ему надлежит учиться именно здесь, и возражать Жуковский не осмелился. А через несколько дней он уже стоял в кабинете ректора университета Ивана Петровича Тургенева, знавшего когда-то Афа­насия Ивановича Бунина и охотно откликнув­шегося на просьбу его вдовы определить Васи­лия на учебу в университетский пансион.

— Так, так, молодой человек,— говорил Тургенев, — значит, желаете учиться в панси­оне? А где до этого занимались, чему научены?

Жуковский рассказал честно, все как было. И об учебе в пансионе Христофора Филиппо­вича Роде, и об исключении из Главного народного училища, и о домашних занятиях, и об увлечении сочинительством.

— С математикой,— заключил Иван Петро­вич,— надо, конечно, поладить. Наука нужная и весьма для умственного развития полезная. А вот что сочинительством занимаетесь — это хорошо, это в пансионе поощряется!..

В пансионе было шесть классов: два низших, два средних, подвысший и высший. Директор учебного заведения Антон Антонович Прокопович-Антонский, устроив Жуковскому небольшой экза­мен, решил, что по уровню знаний он подходит в первый средний класс словесного отделения.

Отделение это считалось в университетском пансионе ведущим. Его воспитанники под ру­ководством профессоров университета и спе­циальных преподавателей усиленно изучали русский язык, отечественную и зарубежную литературу, писали сочинения на вольные темы, основательно постигали иностранные языки. Все это как нельзя лучше подходило Жуковскому. Родная творческая стихия за­хватила юного поэта.

Девичье окружение сменили пансионские товарищи, такие же горячие, восторженные, ищущие свое призвание, как и сам Жуков­ский, — Семен Родзянко, Дмитрий Блудов, Алексей Мерзляков, Григорий Гагарин. Осо­бая дружба связала Жуковского с сыновьями ректора университета — однокашником по пансиону Александром Тургеневым и его стар­шим братом Андреем. Они как-то сразу приш­лись друг другу по душе.

В пансионе стараниями замечательного пе­дагога Прокоповича-Антонского была создана особая творческая атмосфера. Он не походил ни на одно из существовавших в ту пору в России учебных заведений. Разработанный Прокоповичем-Антонским пансионский устав давал преподавателям право самим решать: чему и как следует учить питомцев.

Жуковский с головой окунулся в учёбу. Юный ум жадно впитывал все, о чем говорили преподаватели, что писалось в книгах и учеб­ных пособиях. Книги тоже учителя. Они вводили юного мечтателя в мир прекрасного, раскрывали его тайны. В пансионе была от­личная библиотека. Она ежегодно пополня­лась всем лучшим, что выходило из-под ти­пографского станка на русском, немецком, французском, английском и других европей­ских языках.

Особенно ценились в пансионе самосто­ятельность мышления питомцев, их умение искать и находить правильные ответы на вопросы, которые ставила жизнь, четко и точно выражать свои мысли на бумаге, аргу­ментированно доказывать свою точку зрения.

Уже в первый год ученичества Жуковский был признан одним из лучших пансионеров. Известность ему принесло сочинение в прозе «Мысли при гробнице», написанное им под впечатлением трагического известия из Тулы о безвременной смерти Варвары Афанасьев­ны Юшковой, человека, с которым были свя­заны лучшие воспоминания его детства и отрочества. Глубина чувств и искренность переживаний юного автора, выразительность слога побудили педагогов пансиона рекомен­довать это сочинение Жуковского в один из московских журналов.

Вскоре появляются в печати и его первые стихотворения. Опубликовав одно из них, под названием «Майское утро», журнал «Муза» отметил в примечании: «Сочинитель сей алле­гории маленький, крошечный стихотворец. Какой луч надежды блестит на заре его!» Читать о себе такое было приятно. Успех кружил голову, но рассудок говорил другое: чтобы тебя уважали, чтобы стихи твои достав­ляли людям радость, надо много, очень много работать!

И Жуковский работал. Сколько дней и ночей провел он, склонившись над листами бумаги! О чем он думал, о чем он мечтал тогда? О счастье, о дружбе, о красоте всего земного. Об этом были и его стихи. Он подражал в стихах Ломоносову и Державину. Они были для него первейшими авторитетами в поэзии. В проза­ических своих сочинениях, входивших в обя­зательную программу, юный Жуковский шел по стопам Карамзина, по стопам сентимента­листов.

Классический стиль маститых российских стихотворцев увлекал юного поэта своей вели­чавостью, высоким гражданским звучанием. Карамзин — глубиной проникновения в мир человеческих переживаний. В душе Жуков­ского теплилась тайная надежда научиться писать так, чтобы в едином поэтическом пото­ке сливались высокие гражданские мотивы и собственные мысли, чувства, настроения.

Жуковский установил для себя строгий рас­порядок дня. Особое место в нем уделялось занятиям иностранными языками и литера­турными переводами. Друзья познакомили Жуковского с московскими книгоиздателями, и юный автор с той поры не просто переводил на русский язык понравившееся ему произве­дение с немецкого, французского или английского, а делал переводы на заказ. Труд пере­водчика книгоиздатели оплачивали хорошо, и Жуковский смог наконец осуществить свою давнюю мечту: у него появилась пускай ма­ленькая пока, но своя собственная библиотека из самых любимых и нужных книг.

Память Жуковского отчетливо запечатлела большой, ярко освещенный свечами актовый зал университетского благородного пансиона. За окнами но­ябрьская стужа. В зале тепло и торжественно. Откуда-то из глубины доносятся легкие звуки скрипок, флейт и клавесина. В удобных крес­лах почетные гости — кураторы университета и благородного пансиона во главе с известным российским литератором Михаилом Матве­евичем Херасковым, профессора, московские знаменитости.

Херасков поднимает голову в напудренном парике и подает знак Прокоповичу-Антонскому. Начинается торжественный пансионский акт — публичные экзамены питомцев. Чести выступать перед почетными гостями удосто­ены лишь самые лучшие воспитанники, до­бившиеся особых успехов в учении. И первый среди них — Василий Жуковский. На нем красный суконный пансионский мундир с золотым шитьем вдоль петлиц на груди и бархатным голубым воротником. Жуковский волнуется. Его щеки горят румянцем и кажет­ся, что сливаются по цвету с мундиром. Ещё бы! Как «лучшему в учении и поведении» и первому «в благонравии и прилежании», ему доверено открыть сегодняшнее торжество.

Жуковский делает несколько шагов вперед, отдаляясь от группы товарищей и приближа­ясь к почетным гостям, раскатывает бумаж­ный свиток и начинает с выражением читать приготовленную для этого дня речь:

— Любезные товарищи! Никогда еще не посещали сердца нашего столь сладкие чув­ства, как в сии достопамятные для нас мину­ты. Заслужить отличие в благонравии, в стремлении к добру, к просвещению, заслу­жить право первенства между вами, право, утвержденное собственным признанием бес­пристрастных, невинных сердец ваших,— не есть ли восхитительно, неоценно? Заслу­жить!..

Взволнованный юный голос долго звучит под сводами зала. Он призывает друзей упот­ребить все свои душевные силы для добрых дел, остерегаться дурных поступков, умно­жать свои познания. В заключение речи юный оратор воздает хвалу «доброму, чувствитель­ному, незабвенному основателю благородного пансиона Михаилу Матвеевичу Хераскову. Лицо Хераскова расплывается в улыбке. Он доволен сочинением воспитанника Жуковско­го и его успехами в учебе. Херасков подзывает к себе юношу и дарит ему роскошно изданную книжку своих стихов...

Пансион не давал своим воспитанникам ни обширных и серьезных знаний. Но он же давал нечто большее, что нельзя было почерпнуть даже из лекций всемирно известных профессоров. Каждый здесь мог вволю заниматься тем, к чему имел особую склонность.

В один из дней 1798 года Прокопович-Антонский пригласил к себе в кабинет Жуков­ского и нескольких его товарищей, любителей и знатоков литературы.

— Друзья мои! — сказал Антон Антонович, обращаясь к собравшимся. — Мне приятно ви­деть, что многие из вас делают весьма серьез­ные успехи на ниве изящной словесности. Но негоже вам ютиться по углам и обсуждать свои сочинения в узком кругу близких товарищей. В бытность мою студентом университета у нас действовало «Общество университетских пи­томцев». Не создать ли и вам нечто подобное?..

Жуковский первым поддержал предложе­ние педагога. Так решился вопрос об органи­зации литературного кружка, получившего вскоре название «Собрание воспитанников университетского благородного пансиона». Юные ревнители словесности во главе с Жу­ковским разработали устав. «Цель «Собра­ния»,— говорилось в нем,— исправление сердца, очищение ума и вообще обрабатыва­ние вкуса».

На первое заседание пришли немногие, но постепенно круг любителей литературы стал заметно расти. В члены «Собрания» зачислялись лишь самые добросовестные в учении и примерные в поведении воспитанники. Антон Антонович Прокопович-Антонский и препода­ватель словесности Михаил Никитич Баккаревич единодушно были избраны почетными «споспешествующими» (то есть способству­ющими) литературным занятиям членами «Собрания».

Еженедельно по средам в одной из свобод­ных аудиторий пансиона собиралась шумная ватага начинающей литературной братии. Из­бирались председательствующий и секретарь, которому поручалось вести по всем правилам протокол. Председательствующий, а им чаще других бывал Жуковский, по очереди предо­ставлял слово собравшимся.

Каждый заранее готовил свое выступление и, приходя на заседание, старался высказать собственные мысли и суждения по рассматри­ваемым вопросам. Говорили буквально обо всем, что волновало юные умы: о достоин­ствах и недостатках литературных произведе­ний, о гармонии российского поэтического слога, о нравственности.

Почти к каждому заседанию «Собрания» Жуковский припасал новые сочинения — сти­хи или прозаические рассуждения. Однажды он выступил перед друзьями с философским трактатом «О начале обществ, распростране­нии просвещения и об обязанностях каждого человека относительно к обществу». Размыш­ления юного поэта о том, каким благом для людей является просвещение и как важно быть настоящим гражданином своего Отече­ства, друзья встретили с восторгом.

Авторитет и популярность Жуковского сре­ди воспитанников пансиона были велики. Он преуспевал не только в поэзии, знании литера­туры, иностранных языков и других учебных предметов, но и в рисовании. Как-то по прось­бе Прокоповича-Антонского он нарисовал масляными красками большую картину. Ее вставили в раму, и живописное полотно мно­гие годы украшало одну из комнат пансиона.

Университетский благородный пансион был для Жуковского тем, чем впослед­ствии для Пушкина — знаменитый Царскосельский лицей. Здесь Жуков­ский не только обогатил свои познания, раз­вил свой поэтический дар, но и сформировал­ся как личность.

А дружба с братьями Тургеневыми, а обще­ние с одним из просвещённейших семейств России! Это тоже оставило яркий, неизглади­мый след в его жизни.

В доме Тургеневых дышалось легко и сво­бодно. Милейший Иван Петрович был для своих сыновей не только отцом, но и другом. Он охотно участвовал в юношеских спорах, учил подростков ценить и понимать прекрас­ное, беречь дружбу и чистый пламень моло­дых сердец.

Ивана Петровича Тургенева связывала многолетняя дружба со многими выдающимися современниками. Он был близок с изве­стным просветителем Николаем Ивановичем Новиковым, помогал ему в делах знаменитой Типографской компании. В семье Тургеневых Жуковский познакомился и подружился с Иваном Владимировичем Лопухиным, в свое время известным в России государственным деятелем и публицистом.

В свободные от занятий в пансионе дни Жуковский вместе с семейством Тургеневых часто гостил в подмосковном имении Лопухи­на — селе Саввинском. Здесь многое поражало воображение начинающего поэта, напоминало родное Мишенское.

Лопухин был страстным поклонником ан­глийского поэта Эдуарда Юнга и в память о нём назвал Юнговым небольшой островок в центре одного из кристально чистых искус­ственных озер, украшавших усадьбу. На островке была построена хижина — символ уединения и поставлено несколько мрамор­ных памятников известным поэтам и филосо­фам.

Юнгов остров был местом откровенных бесед. Юные друзья и их седые наставники часто проводили здесь не только дневные и вечерние, но и ночные часы. Под серебристым светом луны и летних звезд неторопливо ли­лись разговоры о счастье и скоротечности жизни, о тленности всего земного и бессмертии добрых дел. Эти темы были особенно популяр­ны в те времена в литературных беседах.

— Самое высокое призвание человека на земле, — говорил Лопухин, — делать доброе для людей и бороться со злом. Никогда, мои юные друзья, не проходите мимо человеческих стра­даний...

В эти поездки Жуковский брал с собой новые стихи и после долгих колебаний решал­ся читать их в присутствии старших. Одно из стихотворений называлось «К Тибуллу. На прошедший век». Обращаясь к древнеримско­му поэту, Жуковский выразил свои мысли и чувства, свое понимание смысла жизни:

На что винить богов напрасно?

Себя мы можем пережить:

Любя добро и мудрость страстно.

Стремясь друзьями миру быть...

Стихотворение всем очень понравилось. Иван Петрович Тургенев сказал, что непре­менно рекомендует его для публикации в литературном альманахе «Утренняя Заря».

Незаметно подкрался октябрьский день 1800 года. Пришло время расставаться с благородным пансионом. Как жить дальше? Чему посвятить себя? За успехи в учении Василий Жуковский был удостоен золотой медали. Награда открывала прямой путь в университет. Но учеба в универ­ситете требовала немалых средств, а у Жуков­ского их не было.

Да и что мог дать ему университет? Разве там воспитывают поэтов? В том, что его призва­ние—литературное творчество, Жуковский уже нисколько не сомневался. Сознавал он и то, что творческий путь, дорога к обществен­ному признанию лежат через напряженную работу мысли, через познание окружающего мира, через живое приобщение к сокровищни­цам человеческого разума. Творить, познавать жизнь, обогащать свою память знаниями все­го того, что создано человеческим гением, можно было и за стенами университета.

Пускай не суждено ему учиться в универси­тете, рассуждал Жуковский, но разве можно отчаиваться,  когда  ты  молод,  полон сил и энергии, когда жизнь так прекрасна, полна тайных надежд?!

Судьба уготовила ему неожиданный и весьма, как оказалось, неприятный сюрприз — чиновничью должность в соляной конторе. Ах, что это было за тяжкое бремя! Суровая проза жизни будто бы задалась целью растоптать поэтическую душу будущего великого романтика.

Канцелярская служба обеспечивала материально, но не приносила ни радости, ни удовлетворения. Она лишь сушила сердце и попусту отнимала драгоценное время. Ценить и бережно расходовать часы и даже минуты жизни Жуковский научился рано, с тех пор, как впервые познал радость творчества. А в соляной конторе время словно остановилось. Каждый день одно и то же: пустая бумажная волокита, канцелярская казуистика, отупля­ющая скука.

Да и отношения, бытовавшие в чиновничьей среде, сразу же вызвали у Жуковского внут­ренний протест и омерзение. Младшие по должности раболепствовали перед старшими. Процветали казнокрадство, взяточничество и другие пороки.

Единственная отрада в жизни — свободные от службы часы и выходные дни. Это время стало для Жуковского поистине спрессован­ным. Он усиленно совершенствует свое поэти­ческое мастерство, продолжает работу над литературными переводами, много читает. В числе прочих литературных героев Жуковско­го захватывает благородный образ хитроум­ного идальго Дон Кихота Ламанчского. Роман великого испанца Мигеля Сервантеса дважды переводился на русский язык, но оба перевода кажутся Жуковскому несовершенными, и он берется сделать новый — с близкого к испан­скому оригиналу французского перевода ро­мана. Издатель Платон Бекетов охотно согла­шается выпустить книгу. Перевод Жуковского имел успех.

В январе 1801 года, стремясь укрепить рожденную в пансионе дружбу, Жу­ковский вместе с Андреем Тургеневым и Алексеем Мерзляковым органи­зует «Дружеское литературное общество». Кроме учредителей, в него вошли Александр Тургенев, Семен Родзянко, братья Андрей и Михаил Кайсаровы, Александр Воейков и еще несколько бывших питомцев пансиона.

«Общество» было, по сути дела, прямым продолжением пансионского «Собрания». Со­бираясь по вечерам, друзья поочередно чита­ли свои сочинения, критиковали друг друга письменно и словесно, разбирали произведе­ния знаменитых писателей, рассуждали почти о всех важнейших для человека предметах, много и шумно спорили и расходились по домам полные новых творческих планов.

Особенно часто спорили между собой Жу­ковский и Андрей Тургенев. Андрей был стар­ше всех годами. Он уже заканчивал универси­тет, но Жуковский не боялся отстаивать перед другом свои убеждения.

— Карамзин более вреден, чем полезен на­шей поэзии, — с жаром говорил Андрей Тургенев, когда речь заходила о современных лите­ратурных течениях.

—  Зачем же так сурово? — возражал ему Жуковский. — И в творчестве Карамзина есть немало такого, что обогащает нашу русскую литературу.

— Русскую литературу! — ещё более вски­пал Андрей. — Да можем ли мы вообще гово­рить о таковой, когда ее теперь вовсе не существует!..

Зная горячность друга и то, какими высоки­ми мерками судит он о достоинствах и недо­статках литераторов, Жуковский деликатно и тонко доказывал ему, что творчество Карам­зина — это шаг вперед в истории русской литературы, что оно возвысило человека, об­ратило внимание писателей и поэтов на его чувства и переживания, пробудило у читате­лей прекрасные душевные порывы.

Участие в «Дружеском литературном обще­стве» еще более расширило кругозор молодого поэта, укрепило литературные вкусы и привя­занности Жуковского. К сожалению, заседа­ния «Общества» продолжались недолго. Осенью 1801 года Жуковский распрощался с братьями Тургеневыми. Андреи, окончив уни­верситет, уезжал на службу в Петербург, а Александр направлялся в Германию, в Геттингенский университет. После их отъезда заседания проходили все реже и реже. Турге­невых явно не хватало.

С этого времени соляная контора становится для Жуковского невыносимой. В начале 1802 года он решается бросить службу и уехать на родину, в белёвскую деревню.

Ясным майским утром он прощался с Мос­квой, городом дорогих его сердцу воспомина­ний, искренних и преданных друзей. Почтовая кибитка увозила его в родные края. В скром­ном багаже несостоявшегося чиновника един­ственным богатством были книги. Но не толь­ко их увозил с собой Жуковский. Он брал в дорогу большие надежды, горячую мечту слу­жить Отчизне своей вдохновенной лирой. Его не страшили ни бедность, ни трудности жизни. Великая цель оправдывала все.

...В Мишенском душа его вновь оказалась на воле. А что ещё нужно поэту!

В конце 1802 года журнал «Вестник Ев­ропы», издававшийся Н.М. Карамзи­ным, опубликовал на своих страницах вольный перевод прославленной эле­гии английского поэта Томаса Грея «Сельское кладбище». Перевод принадлежал перу Жу­ковского. Современники встретили его с вос­хищением. Девятнадцатилетний поэт был признан всей читающей Россией.

Через несколько месяцев Жуковский встре­тился в Москве с пансионскими товарищами.

— Боги Олимпа ниспослали тебе чудесный дар! — говорил Жуковскому Александр Турге­нев. — Ты непременно станешь знаменитым, выдающимся поэтом...

Жуковский выслушал его внимательно, пос­ле чего сказал:

— За похвалу спасибо. Но позволь не согла­ситься с тобой в главном. Чтобы быть насто­ящим поэтом, одного таланта мало. Надо много прочувствовать, пережить, доброго много сделать для людей, иначе дар обратится во вред, поэзия окажется красивым, но пустым  звуком....

Много позднее, в 1816 году, в письме к стародавнему приятелю Жуковский выразил своё творческое кредо (кредо — символ веры, убеждения).

 «Поэзия час от часу делается для меня чем-то возвышен­ным, — писал он Тургеневу. — Не надобно ду­мать, что она только забава воображения... Но она должна иметь влияние на душу всего народа, и она будет иметь это благотворное влияние, если поэт обратит свой дар к этой цели. Поэзия принадлежит к народному вос­питанию».

Чудесный дар богов — свою по­эзию — Василий Андреевич Жуков­ский посвятил родному народу. Имя его прочно вошло в историю нашей литературы, оно живет в сердцах благодарных потомков.

Как прав был великий ученик Жуковского, Александр Сергеевич Пушкин, когда писал о своём учителе:

Его стихов пленительная сладость

Пройдет веков завистливую даль,

И, внемля им, вздохнёт о славе младость,

Утешится безмолвная печаль,

И резвая задумается радость.

Задумаемся и мы о судьбе поэта, проживше­го долгую, наполненную трудом жизнь. То лето, те осень и зима, когда больной, почти лишённый зрения Жуковский вспоминал про­житые годы, были последними. Он встретил, приветствуя всем сердцем, весну и умер в самом её расцвете — 12 (24) апреля 1852 года.

Выполняя последнюю волю поэта, старый слуга перевёз его останки в Россию. Его похоронили в Петербурге. На могиле Жуков­ского был поставлен скромный памятник, к которому, как и к памятнику Пушкину, никог­да не зарастёт народная тропа.

 

Литература

Тебиев Б. «Жизнь красой души красна». К 200-летию В.А. Жуковского / Пионер. - 1983. - №2-4.