Геннадий Михайлович Цыферов (1930-1972) писал добрые сказки для маленьких детей. До чего интересно читать вместе с ребёнком эти короткие истории!
Трудные жизненные проблемы предстают здесь в ином свете, объясняются просто и понятно. Вот, к примеру, паровозик из Ромашково вечно опаздывает. Разве нужно терпеть и прощать его опоздания? Уволить, запретить! И совершенно уникальное, извинительное объяснение — успей увидеть прекрасное, ибо торопливость вообще не лучшее качество: в спешке не замечаешь чудес, не можешь насладиться открытием.
А вокруг так много всего неизвестного! И писатель ведёт малышей по дороге познания, приоткрывая тайны дворового и уличного мира, заходя в гости к звёздам, рассказывая, о чём говорили цветы и какие бывают ягоды, о превращениях капельки и живых марках ("Что у нас во дворе?", "Что у нас на улице?", "В гостях у звёзд", "Серьёзные рассказы плюшевого мишки").
Миниатюры Цыферова на первый взгляд могут показаться странными, непонятными. Но автор только подражает языку детей. Сравнения и ассоциации словно выдуманы самим ребёнком, настолько они правдивы и естественны: по-своему очень обаятельны и странник-пешеход дождь, и суеверный мечтатель ветер, и весёлая проказница труба, и обидчивая Золотая гривка... Проверьте, когда прочитаете сказки-малышки писателя "Дождь", "Ветер", "Труба", "Карусель".
Есть у писателя и такие рассказы, где действующие лица не игрушки и животные, а сами ребята. Они тоже делают открытия, выдумывают и сочиняют, но не всё способны объяснить. И поэтому автору важно сохранить любознательность и доверие детей, осторожно направить их по пути гармонии и красоты.
Геннадий Цыферов написал несколько военных рассказов и повесть, воспоминания о детстве, небольшие истории о музыке и музыкантах (Моцарте, Бетховене, Бахе, Григе), о любимом Андерсене и его самых известных сказках.
Биография Геннадия Цыферова умещается почти в один абзац: родился в Свердловске, окончил московский пединститут, преподавал литературу, был воспитателем в интернате, работал в журнале "Мурзилка", на радио и телевидении, сотрудничал с киностудией "Союзмультфильм".
В золотой фонд дошкольной классики вошли его сказки, пьесы, сценарии для мультфильмов. Сказочник умел сам и учил других находить в привычном удивительное. Исподволь подводил он своих читателей к простым, но ёмким истинам: не плакать, не хвастаться, не быть смешным и одиноким.
Г. Цыферов
Дождь
Дождь шёл, не разбирая дороги. По лугам, по полям, по цветущим садам. Шёл-шёл — споткнулся. Вытянул длинные ноги. Упал и утонул в последней луже. Лишь пузырьки наверху пошли: "буль-буль".
Ветер
Ветер на листьях гадал, скоро ли будет зима: скоро — не скоро, скоро — не скоро.
Последний листок оторвал, полез в трубу ночную греться.
Труба
Труба дымила в небо — хотела солнышку усы нарисовать.
Весь дым из печки выдула, а солнышко блестит.
Карусель
Бегали по кругу весёлые карусельные лошадки.
«Цок-цок!» Одна за другой.
Потом заспорили: «Кто первая?»
«Я первая», — сказала лошадка с золотой гривкой.
«Я вторая», — сказала лошадка с серебряным хвостиком.
«Я третья», — сказала лошадка с медной подковкой.
Пробежали круг, пробежали второй. Опять встали.
«Нет, — заплакала вдруг Золотая гривка. — Я не буду больше бегать. Почему, если я первая, впереди бежит последняя?»
Жёлтая акула
Сочинить можно что угодно. Можно сочинить песню. Можно сочинить сказку. А можно сочинить и картинку.
В детстве я очень любил рисовать корабли. Красные корабли с белыми парусами. Но вот однажды пришёл ко мне мой друг Митька и сказал:
— Плохо. Белые облака, белые паруса. Разве отличишь сразу?
И он нарисовал мне белый корабль с красными парусами. Получилось очень красиво, но Митька был всё-таки недоволен. И мы нарисовали ещё зелёные острова и жёлтую акулу.
С тех пор минуло немало лет. Я стал моряком. Видел много синих морей, зелёных островов. Прочитал даже сказку о белом корабле с алыми парусами. Но вот о чём я никогда не читал и что я никогда в жизни не видал, — это жёлтую акулу.
Её мы с Митькой очень хорошо сочинили.
Музыка
Объяснить можно многое.
Можно объяснить, почему приходит утро. Можно объяснить, почему уходит ночь.
Но вот как объяснить то, что я очень люблю музыку?
Когда её слушаешь, кажется, свистит ветер, кажется, шумит дождь, кажется, поют птицы.
Почему мне нравится свист ветра, шум дождя, пение птиц? Трудно ответить. Нравится — и всё.
На днях один мальчик у нас в классе долго объяснял, почему он любит деревья.
А потом я узнал: этот мальчик вовсе не любил деревья. Он рассказал об этом просто так, чтобы получить хорошую отметку.
Скучно, когда любят что-нибудь только ради отметок. Ведь сегодня отметка есть. А завтра уйдёшь из школы — и отметки кончатся. Что будут тогда любить эти ребята? Сами не знают.
Я знаю, что я буду любить ветер, дождь, птиц, музыку. Почему? Да потому что нравится. Нравится — и всё.
Зелёное море
Раньше Костя думал: море бывает только синее. Над ним — белые птицы и облака.
Но вот папа взял с собой мальчика на луг. Он поднял его кверху:
— Видишь, сколько цветов? Целое море...
Костя видел цветы, но почему они море — не понял. На другой день он пришёл сюда снова.
Дул крепкий ветер, шумели сосны в бору. По большому зелёному лугу катилась большие зелёные волны.
Мальчику показалось — пахнет зелёной водой. Он снял рубашку и повесил её на высокую палку.
— Полный вперёд! Лево руля!
Корабль с пёстрым парусом бороздил зелёные волны. Проплыли мимо острова ромашек. Остались позади голубые заросли колокольчиков.
А корабль всё плыл.
Домой пришёл Костя поздно. Мама хотела его отругать, но папа сказал: «Не надо».
Утром он подарил мальчику карту зелёного луга. На большом белом листе бумаги было нарисовано зелёное море. А на зелёном море — белые, голубые острова. И над каждым островом — название: «Остров Белой ромашки», «Остров Голубых колокольчиков».
Месяц
Вчера я с одним очень серьёзным мальчиком рисовал месяц.
Нарисовав, он вдруг мне сказал:
— А ты знаешь, мне кажется, этот зелёный месяц похож на верхушку чьей-то зелёной шляпы.
— Ничего подобного, — ответил я. — Этот зелёный месяц похож на зелёное ушко. Вот, например, если бы у солнышка вдруг выросли уши, они обязательно были бы такие — большие и зелёные.
Мальчик нахмурился: он был слишком серьёзный, чтобы поверить в то, что у жёлтого солнышка могут быть зелёные уши.
А мне почему-то стало удивительно грустно. Ну нельзя же на самом деле быть всегда таким страшно серьёзным!
Неужели нельзя улыбнуться? Вот и большие, строгие люди улыбаются. А ведь это совсем маленький мальчик, чего ж ему не улыбаться?
Облачковое молочко
Ах, как в этот день было жарко! От жары цветы поникли, травка пожелтела.
— Может быть, вы хотите молочка! — спросил их лягушонок.
— Да! — ответили цветы и травка. — Только не простого, а облачкового.
Подумал-подумал лягушонок, взял ведёрко и пошёл за молочком.
— Хочешь, я дам тебе молочка! — спросила корова.
— Нет, — ответил лягушонок и пошёл дальше.
На полянке он встретил козочку.
— Хочешь, я дам тебе молочка! — спросила козочка.
— Нет, — квакнул лягушонок и пошёл дальше, помахивая ведёрком.
Наконец лягушонок увидел синие горы. На их вершинах жили пушистые белые облака. Подозвал лягушонок самое маленькое облачко и сказал ему:
— Дай мне немножко молочка!
Ничего не ответило облачко, только вздохнуло громко. Заглянул лягушонок в ведёрко, а оно уже полное.
Вернулся лягушонок и говорит:
— А я облачковое молочко принёс!
Улыбнулась мама.
— Какое же это облачковое молочко! Это просто голубой дождик. Кто ж его пить будет!
— Как кто! — ответил лягушонок. — А цветочки маленькие!
И он напоил цветы и травку парным облачковым молочком.
Ещё и муравьишке осталось.
Мальчик
Рассказ
Первое животное, с которым я подружился, как ни странно, была лошадь.
В семь лет однажды какая-то бешеная кобыла понесла меня, и мужики заорали с отчаянием:
— Зашибёт!
Но лошадь проскакала двадцать шагов и склонилась к траве, а я беззаботно тряс вожжами.
Дед, дрожа веком, занёс над Милкой кулак и медленно распустил его, точно тугой корявый бутон. Дрожащие пальцы осторожно тронули морду лошади, и она, косясь на мужиков и на деда, насмешливо заржала.
Вот с той поры я и думаю: лошадь — одно из самых добрых и насмешливых существ.
Я, разумеется, не истинный лошадник, но всё моё детство и юность прошли рядом с лошадью.
Дед мой был колхозный конюх, и я тоже дневал и ночевал на конюшне.
А если строгий старик вдруг сердился и прогонял меня с конюшенного двора, я превращал в лошадь любую скамейку, любой стул. Вскоре все стулья стали потихоньку и нетерпеливо погромыхивать ножками. И бабушка всякий раз, садясь на них, испуганно вскрикивала и неслась вдаль. А я, отбивая свой узенький зад, трясся за ней. Мы неслись, а потом слезали со своих деревянных коней, счастливые, и улыбались друг другу... Но всё-таки лучше было скакать в поле по утренним и вечерним лугам. В тот час звук копыт особенно звонок и светлым громом катится окрест.
Больше всего я любил ездить с дедом зимой по сено. Заиндевелая Милка бежит средь притихших равнин и толкает тёплой мордой заходящее солнце, а оно прячется за лес, и последние лучи его похожи на большие лошадиные уши.
Да, в ту пору я любил лошадей. И среди всех одна была особенно мне мила — Мальчик, вороной жеребец с цыганскими глазами. И красив он был — круп, точно шёлк, атлас, но характер — дьявол. Всё с норовом да уровом.
Бывало, идёт тихий, смирный. А только сядешь, он, как каменная балда, ни с места. В таких случаях я всегда давал ему хлебца. А он ведь и тут окручивал. Проглотит хлебец, головой мотнёт: давай, мол, садись, малыш. А сам пройдёт чуть-чуть и сбросит. Да смеётся! Стоит себе, нижняя губа так и вздрагивает, будто он рассмеяться хочет. Вот какой конь был.
И сколько я ни старался, ни приручал упрямую животину, он всегда тянул только свою линию. И, наверное, со временем я бы совсем отстал от него. Да дед мой поглядел однажды, как я вожусь с Мальчиком, и языком прищёлкнул.
— Ну, вот тебе и наказание. Характер-то у него точь-в-точь как у вашей милости. И рад бы сделать хорошее, да не может. Чёртик в нём, значит, такой.
И дед показал нам рожки.
А я вспомнил о своём чёртике и пожалел Мальчика. Я даже обнял его за шею. Ну разве мы виноваты? Просто у нас такие несладкие характеры.
И с той поры, хотя мы и ссорились, но всё-таки дружили. Правда, он по-прежнему сбрасывал меня и сбивал хвостом, точно надоевшую муху. Но, как ни странно, теперь он делал это более вежливо и изящно. Ни разу я не упал ни на лугу, ни в поле. А только перед самой конюшней, там, где мягкий песок.
Я летел с лошади, а мой дед заливался дребезжащим самоварным смешком.
Но дед что? Дед — родственник. Вскоре прознали о том парни в селе. И стали специально собираться, чтоб на нас посмотреть. И было, конечно, обидно кувыркаться перед этой насмешливой толпой. А они ещё советовали:
— А ты, Генка, подушку возьми — удобней.
И в первый раз после тихо разговора о чёртиках я чуть не стукнул Мальчика. А он посмотрел на меня удивленно и задумчиво. Мне стало горько и стыдно. И я, как мой дед когда-то, распустил кулак. Стал гладить лошадь, уговаривать: «Ничего... ничего. Я что-нибудь придумаю».
Однако придумать мне так ничего и не удалось. Мальчик по-прежнему не мог справиться со своим характером, я, как и раньше, летел в песок, а парни прыскали.
Мне это надоело. И один раз я решил не вставать, лежать в песке до самого окончания моей юной жизни. Я пролежал минуту-другую и вижу: Мальчик ступил к конюшне, прошёл немного и... повернул обратно ко мне.
И тут я сразу понял, как навсегда избавиться от насмешек. Я встал, взял Мальчика под уздцы и сказал парням:
— Вы что думали, я просто так падаю?
— А зачем же? — скребнул меня чей-то осторожный голос.
— А если Мальчика в армию возьмут и кавалериста ранят, тогда что?
Все замолчали. И опять тот же скребущий голос коснулся меня:
— Так ты, значит, раненого кавалериста представляешь?
— Ну да. Смотри! — Я вновь сел на коня, разогнал его пошибче и уже сам легким комочком скатился вниз.
Сколько прошло времени — не знаю. Летнее небо стало серым, и гуси по небу летят.
Я закрыл глаза. И тогда мне в лицо ткнулось что-то мокрое и тёплое... Мальчик! Он самый. Да только какой-то другой. И в лице такое выражение, словно он хотел меня отругать, сказать: «Ну зачем же ты меня так пугаешь?»
И мы расцеловались с ним, а кругом все стали шуметь и тоже лезли целоваться к Мальчику.
С той поры я мог падать сколько угодно, каждое падение лишь увеличивало мою славу. И я лез из кожи, словно тесто к празднику. Скоро слухи обо мне дошли до районной газеты и в ней напечатали заметку.
Меня даже на какой-то слёт хотели послать в июле. Но в июне пришла война, и никаких слётов уже больше не было.
Сейчас каждый день мужики брали напрокат расписную председательскую бричку и в последний раз катались по селу.
Тряслись и завивались свадебные ленты. Мужики венчались с войной. Молчало село, молчали окрестные деревни, а мы с дедом тоже молча выкатывали эту бричку, обряжали её.
А потом дед гладил бумажные цветы на ней и всякий раз вздыхал громко: «Эх, Митька, эх, Ванька!»
А вслед за мужиками чуть позже стали брать лошадей.
И дед, провожая их, вздыхал всё так же: «Эх, Милка, эх, Якорь...»
Пустело село, пустела конюшня.
И ночами пустые стойла пугали нас. Они были точно открытая могила. А утром дед проходил по конюшне и отрывал таблички, которые когда-то он старательно писал химическим карандашом: Лазурь, Жёлудь, Ветерок, Голубчик...
Таблички те оставались в конюшне деда, ему жалко было их выкидывать, и он всё перебирал их, раскладывал, будто играл на этих странных картах...
Через месяц пришла повестка на Мальчика.
— Веди сам! — сказал дед.
Я отпросился погулять с ним в последний раз. В последний раз поскакал перед конюшней, а потом упал и долго смотрел на него снизу вверх.
От Мальчика шёл тёплый пар. Он был весь какой-то домашний и напоминал мне огромный добрый самовар. И, наверное, оттого, что он напоминал мне что-то домашнее, стало жаль его. Заныло сердце, и я не спал три ночи. А потом я выпросил у деда табличку с именем «Мальчик», вставил её в рамку и повесил на стенку, где висели семейные фотографии отца и матери.
Бабка только головой качала, а я не ходил больше на конный. Боялся расплакаться.
Лошадей всё брали и брали, дед мрачно шутил:
— Вот так, ваша милость, на коровах скоро поедем.
Впрочем, как оказалось впоследствии, дед шутил недаром... В тот день я сидел дома, учил историю. И едва лишь дошёл до походов Александра Македонского, как на улице зашумело. Я попятился от окошка...
Из-за поворота, скрипя, выползла телега, а перед ней... слоновые бивни.
Да, так мне показалось вначале, пока я всё ещё думал о Греции. Но тут слон замычал, и я наконец понял: да это же корова, братцы!
Она была запряжена в телегу, и на той телеге совсем не Александр Македонский, а мой дед Иван Михайлович Вылегжанин. Он сидит, насупясь. Какая-то бабка, глядя на него, крестится. Другая, подбоченясь, кричит бойко:
— Эй, Михалыч, смотри, зашибёт!
Дед тянется за бабой, грозит ей кнутом. А коровья повозка всё едет и едет и упирается рогами в наш дом.
— М-у-у! — мычит дед, входя в комнату. Затем он кладёт седую голову на руки, долго молчит и говорит наконец:
— Вот война, значит. Отведи-ка её, милок, я не могу больше...
Я отвёл корову на конюшню и всё думал, куда бы её поставить. В коровник не годится: хотя с рогами, а всё-таки лошадь.
И тогда я поставил её в стойло Мальчика. И корова опять мычала, а я смеялся. Ну и скакун орловский!.. Она вдруг перестала мычать и как бы задумалась. Глаза её стали тёплыми, влажными. И я отвернулся.
Бедняга, ей бы травку щипать, молоко давать, а она телеги возит.
Где-то в отдалении заржала лошадь, корова прислушалась, и по потному крупу её прошла дрожь. Наверно, она тоже заржать в ответ хотела, но у неё ничего не вышло.
Я снова ей посочувствовал и почему-то вдруг вспомнил сказку о гадком утёнке. Там в конце сказки на зеркальном озере он стал прекрасным лебедем, белоснежным видением. А что корова? Разве когда-нибудь станет она прекрасной лошадью? Конечно, нет. И потому я не сказал ей ничего утешительного. Я просто погладил её.
Ну, вот и всё.
Так кончилась эта история о лошади и корове.
После войны нам прислали трофейных лошадей.
Литература
1. Цыферов Г. Как лягушонок искал папу: сказки и маленькие сказочки, сказочные истории, рассказы, повесть. — М.: Астрель: АСТ, 2005.
2. Цыферов Г. // Мурзилка. — 1958, № 11; 1960, № 11; 1962, № 3.
3. Цыферов Г. // Пионер. — 1961, № 5; 1975, № 3.