Кто не радуется марту? Нет, наверное, такого человека! Март всем припас подарки — и весеннее солнышко, и весенние каникулы, и весенний праздник 8 Марта.

Девочки очень им дорожат: в некоторых школах, говорят, в ожидании этого дня мальчишки целую неделю никого не дёргают за косички и не дразнятся.

Каким ни выдался март, он всегда для нас — ожидание какого-то не­обыкновенного счастья.

Можно запамятовать про наступление каникул, даже про свой день рождения, да мало ли о чём мы забываем порой в суматохе, но о том, что 8 Марта — женский день, забыть просто невозможно. Потому что об этом помнят все.

Женщина — хранительница се­мейного очага. Женщина — вели­кая труженица. Женщина — сим­вол любви, доброты, заботы и милосердия. Сколько тёплых, красивых и правильных слов бу­дет сказано в эти дни о них, на­ших бабушках и мамах, сестрён­ках и подружках, наших учитель­ницах, снисходительных и стро­гих, справедливых и придирчи­вых.

Но почему некоторые из нас произносят эти слова только в канун 8 Марта? И почему забы­вают о них сразу же после празд­ника? Как часто грубым словом, невниманием и безразличием мы обижаем тех, кому в Междуна­родный женский день готовы по­дарить всю Вселенную?

Давайте задумаемся над этим. И, поздравляя дорогих нам жен­щин, девушек, девочек с празд­ником, даря им цветы и улыбки, будем помнить о добром, чутком и бережном отношении к ним всегда. Ведь от этого вся наша жизнь станет радостней, светлей и красивей.

Предлагаем познакомиться с забавными рассказами В. Бахревского, Т. Ломбиной, В. Ланцетти, Г. Мякунца, Т. Майданович об отношении детей к маминому празднику, о подготовке сюрпризов, о том, кто как маму любит.

 

В. Бахревский

Кто как маму любит?

 

Жили два брата: Ваня и Вася. Ваня был старший, он ходил во второй класс. Вася ходил в первый класс и был младшим братом.

Жили Ваня и Вася с мамой. Отец у них был моряком. Придёт из плавания, привезёт чудо-раковину, коралловую веточку, чучело мангусты с коброй, ин­тересно, да грустно. Только его встретишь, только к нему привыкнешь, и уже провожать надо.

Уходил отец в очередной рейс, ска­зал братьям:

— Ну, хлопчики! Гляжу я на вас, радуюсь. Вытянулись, силёнка в руках играет — настоящие помощники ма­ме. Очень я на вас надеюсь.

Пришли Ваня и Вася из школы и первым делом развернули старую теплую шаль. Этой шалью мама обед ку­тала, чтоб не остыл.

— Лапша с курицей и сосиски с кар­тошкой! — это сказал Вася. Он был хоть и поменьше, но проворней. — Ку­рицу едим, сосиски с картошкой едим, а лапшу вываливаем.

—  Нет, — сказал Ваня. — Чтоб хо­рошо расти, всё надо есть.

— Ладно, — согласился Вася. — Ты своё ешь, а я своё вывалю.

Ваня вздохнул, но стерпел. Такая уж доля старших братьев: терпи да терпи. Сели за стол.

—  Руки хоть вымой! — сказал Ваня Васе.

—  Я утром с мылом два раза  мыл.

—  Тогда лапшу будешь есть!

—  Ладно, — согласился Вася, по­шёл в ванную и немножко намочил ру­ки водой.

Поели.

— Вась, давай в квартире уберём­ся, — стал подъезжать к младшему Ваня. — Помнишь, папа сказал: я на вас надеюсь!

— Ладно! — согласился Вася. — Ты метёшь большую комнату, я мету в спальне, а столовую пополам.

Ваня взял веник, Вася взял щётку, и они стали мести.

—  Что ты топаешь на весь дом? — спросил Ваня Васю.

—  Я потому топаю, что мету пол не попросту, а с интересом.

Ваня немножко испугался и пошёл поглядеть, как это метут с интересом. Все было очень просто: Вася скакал на щётке, и пыль вилась за ним по комна­те, как за настоящим скакуном.

Ваня опять стерпел. Он принёс ве­ник и сказал:

— Я мёл веником, теперь ты помети.

— Ладно! — сказал Вася, взял ве­ник и стал глядеть на него и думать.

— Учти, — сказал Ваня, — я свою большую комнату уже почти подмёл, а у тебя подметенного не видно.

— Подмету, не бойся, — сказал Ва­ся, и скоро в спальне, где он работал, раздался плеск воды.

— Васька! — закричал Ваня и ки­нулся спасать спальню.

Вася сидел на полу, макал веник в таз с водой и потом быстро бил ладонью по кончикам метёлок, и брызги летели с веника по всей комнате.

— Видал! — крикнул Вася. — Я не как ты! Подметаю сразу нижнюю пыль и верхнюю.

— Ты на стену погляди! — ахнул Ваня. — Ты погляди на покрывало!

Он потянул таз на себя, а Вася на себя.

Ваня дёрнул таз изо всей силы, а Вася взял да и отпустил. В тазу, как в океане, поднялась огромная вол­на, и Вася на мгновение скрылся в ней.

Когда волна опала и растеклась мир­ными  ручейками, обегая мамины  лучшие туфли и просачиваясь под пыш­ный косматый ковёр. Ваня увидал, что школьную форму надо стирать, и немедленно.

От горя и отчаяния он замахнулся на Васю щеткой — и не для того, чтобы ударить, а так, — и тотчас хлопнуло, зазвенело, посыпалось, а в следующий миг в лицо вцепился мок­рый веник.

Веник кинул Вася, хлопнула разби­тая лампочка, а зазвенел разлетевший­ся один из четырёх рожков люстры.

И тут пришла мама.

Она сняла плащ, прошла в спальню по лужам и битому стеклу, сбросила туфли и легла на красивое, а теперь ещё и конопатое покрывало.

— Мамочка! — бросился к ней Ва­ся. — Мамочка!  Прости! Я тебя очень и очень люблю! Только не плачь! Мы никогда, никогда не будем тебя огорчать!

И Вася стал целовать маму, гладить ей волосы, тыкаться носом в мамино плечо.

А Ваня ползал по комнате, собирал стекляшки в таз, вытирал тряпкой во­ду, подметал комнаты.

Потом мама встала, выпила сердеч­ные капли, переоделась в домашнее, разобрала постель, легла, а Васька, конечно, подкатился ей под бочок.

Мама заметила все непорядки, но это её даже не рассердило, сердиться на такое не было сил, потому что в га­зете написали: по Атлантическому океа­ну ходят волны высотой в четырна­дцать метров — с пятиэтажный дом. А корабль любимого человека Вани и Васи был в Атлантике.

Мама не спала три ночи, плакала, пила сердечные капли, а потом пришла радиограмма: «Жив, здоров. Целую. Папа».

Ваня и Вася не знали, что по Атлан­тическому океану ходили огромные волны, они думали, что это они вино­ваты в маминой болезни. Жили они в эти дни тихо-тихо. Ходили в школу, учили уроки, ели всё, что им давали.

А когда пришла радиограмма, мама вдруг заснула среди бела дня, и Ваня через каждые пять минут приходил на цыпочках в спальню, слушал, как мама дышит. И вдруг ему показалось, что дыхание у мамы слабеет.

Ваня кинулся одеваться.

— Васенька, — сказал он, — ты си­ди дома. И если мама проснётся, дай ей сердечных капель, а я побегу за вра­чами.

Ваня знал, где больница, и знал, что до больницы путь опасный: нужно пе­рейти две широкие улицы и переулок. Он подбежал к переходу и терпеливо ждал, когда соберутся взрослые, и пе­реходил улицу вместе с ними.

Больница помещалась в огромном доме с огромными дверями.

Ваня вошел в эти двери, а что даль­ше делать, он не знал. Люди стояли тут и ходили, среди них попадались и в белых халатах, но все такие строгие. Ваня пошёл за одной тётенькой с несердитыми глазами.

Она поднялась на второй этаж и, когда Ваня уже собрался окликнуть её, вдруг отворила высокую белую дверь кабинета и скрылась... Он подождал её, подождал и опять помчался на первый этаж. И опять выбрал тётю по­добрее, пошёл за ней, а она вдруг остановилась и спросила:

— Что ты здесь делаешь, мальчик? Школу прогуливаешь?

И ушла.

Тогда он встал в тёмном уголке и заплакал, но тотчас вытер слёзы: у ма­мы дыхания не слышно, а он прячется.

Ваня побежал туда, где стояло воз­ле окошечек много людей. До окошеч­ка высоко, но он уцепился за барьер, подпрыгнул:

—  Тётенька! Тётенька!

—  Мальчик, почему без очереди? — сказали ему.

—  Но у мамы дыхания не слыш­но! — закричал Ваня.

И тогда к нему подошли, спросили, что случилось, и он сказал, что они с братом Васей хотели маме помочь, но подрались, разбили люстру, мама за­болела, пила сердечные капли, а те­перь у неё дыхания не слышно.

Люди в белых халатах сердито по­качали головами, взяли чемоданчики и пошли вместе с Ваней в машину. Машина ехала с сиреной, потому что она спешила спасти маму.

Когда врачи подошли к маминой кровати, она всё ещё спала, но потом открыла глаза и очень испугалась.

А потом она обняла Ваню, нашла и обняла Васю, плакала, смеялась и про­сила врачей извинить их. И показала папину радиограмму.

Ваня стоял, опустив голову: он опять сделал всё не так — и ждал сурового наказания. Но самый старший врач, прощаясь, наклонился и вдруг крепко пожал ему руку.

Татьяна Волгина

Равнение на маму

 

Хорошо просыпаться рано поутру: впереди — длинный-длинный день! Я иду в школу, в свой второй «А». На улице ещё темновато, но уже полно народу. Все торопятся. Весело стучат каблуки по асфальту, словно приговаривая: «На рра-бо-ту, на рра-бо-ту, на рра-бо-ту!» А ботинки у школьников скрипят: «На ур-рок! На ур-рок!..» Люблю встречать новый день!

А вот чего я терпеть не могу, так это когда взрослые люди с детьми сюсюкают. Между собой разговаривают нормально, а с малышом кривляются: «Детоцка, сколько тебе лет? У-у, какие мы узе больси-ие!..» Слушать противно. А ещё иногда такие вопросы ребёнку задают, будто он и вовсе ничего не понимает. Помню, когда я ещё был дошколёнком, зашла к нам одна знакомая и давай расспрашивать: «Костик, ты кого больше любишь — папу или маму?» Я стоял и молчал, потому что на такое разве можно ответить? Это же всё равно, что спросить: что тебе дороже — солнце или небо? Ведь без сатина нельзя, а без неба тоже!.. Я, верно, здорово тогда рассердился и нарочно брякнул: «Я мороженое люблю!»

А вот мои папа и мама никогда не сюсюкали. Как-то, ещё в первом классе, я прогулял урок, и папа не поставил меня в угол, не грозил понарошку ремнём, а спокойно сказал, как взрослому: «Смотри, Костя, чтоб это было в последний раз».

И вообще ни у кого, наверно, нет такого папы, как у меня. Он весёлый и сильный и всё, что хотите, умеет делать. Из дерева разные фигурки вырезает, и чеканка у него здорово получается. В кухне он прибил полочку, на которой стоят олени, лошадки, и даже баба-яга с помелом — всё папина работа. Только некогда ему особенно этим заниматься, потому что он часто в разъездах: папа у меня машинист тепловоза, водит поезда дальнего следования. И когда он в рейсе, нам с мамой без него грустно, мы за папу тревожимся, и я всегда отмечаю в карманном календарике, через сколько дней он должен вернуться.

А моей маме никуда уезжать не нужно: она работает на фабрике, где на вязальных машинах делают разные трикотажные вещи. Ну, майки, например, шарфики, чулки... И, наверное, поэтому, когда папа в рейсе, у нас по вечерам собираются соседки: приходят с вязаньем и рассаживаются на кухне, как у себя дома. Прямо какой-то клуб устроили! Мама занята, готовит обед на завтра, а они то и дело к ней: «Антонина Ивановна, посмотрите, правильно я петли набираю?» — «Тонечка, у меня зубчики не получаются!» И мама всё бросает, показывает, как надо петли делать и как надо зубчики, и сама перевязывает, если у кого-то не ладится... Кто вяжет свитер, кто — кофточку. А старая Демидовна, которую я не люблю за то, что она со мной сюсюкает, вяжет внучке пушистую шапку с помпоном.

А я втихомолку сержусь: и на Демидовну, и на других соседок, потому что они не дают мне побыть с мамой, вдоволь наговориться!.. Сто раз уже просил маму сводить меня в свои цех и показать, как работают её вязальные машины, а ответ один: «Будет возможность — свожу, а сейчас ещё не время, потерпи...»

Как-то сумрачным днём (на улице вовсю лил дождь), я мучился перед раскрытым задачником. Нужно было решать примеры, заданные на дом, но я никак не мог взяться за них. Наблюдать, как по стеклу бегут наперегонки дождевые капли, было намного интереснее.

Зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал басистый голос:

— Алло! Здесь живёт Антонина Ивановна Ткачук?

— Здесь, — говорю, — только она ещё на работе.

— Знаем, — послышалось в трубке. — А кто у телефона — ее сынишка?

— Не «сынишка», а сын, — поправил я, — сын Костя.

— Пррекрасно! — зарокотал бас. — Проверь, Костя, часы и через десять минут включай телевизор, вторрую пррогррамму!

В трубке щёлкнуло и затутукали короткие сигналы.

«Что за цирк?» — думаю. — Кто же это звонил? А может, меня ребята разыгрывают?.. Но нет, мальчишки басом не говорят».

Я не стал ждать десять минут, сразу включил вторую программу. Заиграла музыка, и на экране появилась балетная пара: принц и принцесса, наверно, из какой-то сказки. Танцуя, они то разбегались, то опять сбегались, и тогда принц быстро кружил принцессу, как куклу.

Мне такой балет был ни к чему. Вот если б гопак или танец с саблями! А что там по другим программам? Но третьей английский язык, а по первой показывали суворовцев: они маршировали строем, и слышалась команда: «Равнение направо! Равнение налево!» Это стоило посмотреть! Но я не забыл о телефонном звонке, поэтому переключил снова на вторую и... обомлел: возле большущей машины, в которой что-то крутилось и стрекотало, стояла моя мама в пёстрой косынке... Вот она протянула руку к машине, что-то поправила... К маме подошёл с микрофоном человек в очках:

— Антонина Ивановна, расскажите, пожалуйста, нашим телезрителям, сколько вязальных машин вы обслуживаете, и как работает ваша бригада?

Мама отвечала в микрофон на вопросы, а я боялся шевельнуться и не сводил с неё глаз. Возле мамы появились женщины, тоже в косынках, и мама каждую называла по фамилии и хвалила за хорошую работу. Потом человек в очках сам заговорил в микрофон и сказал, что моя мама — ударник производства, и что её бригада уже перевыполнила план... А потом во весь экран появилось мамино лицо: она смотрела прямо на меня, и я не удержался и крикнул: «Мама, я тебя вижу!..» Но тут стали показывать какое-то поле и тракторы, я не захотел больше ни на что смотреть и выключил телевизор. От радости, что у меня такая мама, хотелось прыгать и куда-то бежать. И я несколько раз перекувыркнулся на диване и скатился на пол. И как только скатился, мне сразу стукнуло в голову: а уроки?.. Опять по математике будет тройка?..

Я вскочил, вытянул руки по швам и сам себе скомандовал:

— Смиирно!.. Держать равнение на маму! Чтоб вместо троек — пятёрки! Напра-а-во! К рабочему месту шагом... арш!!!

Чётким суворовским шагом я промаршировал к столу и сел решать примеры. А когда пришла мама — в мокром плаще, весёлая, с большим букетом астр — я бросился к ней, крепко обнял и сказал, что смотрел передачу: мне какой-то дяденька позвонил...

— Это с телестудии звонили, — обрадованно сказала мама. — Вот молодцы, спасибо им.

Не успели мы наговориться, как одна за другой стали появляться наши соседки — без клубков, спиц и разных крючков! Они тоже видели телепередачу и пришли поздравить маму.

Явилась и Демидовна: чмокнула маму в обе щеки, а меня погладила по головке, как малютку, но сегодня я на неё не сердился.

Потом пили чай в нашей уютной кухне. Выло весело, только очень не хватало папы. Я думал о нём, радовался, что он уже на обратном пути, и знал: где-то в ночной темноте, мимо спящих лесов и полей, мчится скорый поезд, и колёса весело стучат: «Мы — домой! Мы — домой! Мы — домой! Мы — домой!..»

 

Т. Ломбина

Подарок на Восьмое марта

 

Мы с моим другом Витькой долго думали, что же подарить нашим мамам на Восьмое марта. Спорили, спорили... И тут я вспомнил. Наша учительница ещё в первом классе объясняла, что пода­рок дорог, если сделан любящими ру­ками.

— Значит, надо что-нибудь самим сделать,— согласился Витька.

На том и порешили. Не придумали только, что именно сделать.

На другой день ехали мы с мамой в Музыкальную школу и в автобусе увидали мальчишку в куртке с огром­ными карманами. Я таких карманов ни­когда еще не видел. Вся куртка бук­вально из двух огромных карманов!

—  Мам, смотри, какая замечатель­ная куртка.

Мама увидела и улыбнулась.

— Действительно, куртка замеча­тельная. Я бы могла складывать в такие карманы молоко, хлеб и всякую всячи­ну.

Тут меня и осенило. Решили мы с Витькой — сделаем нашим мамам по­дарок одинаковый. Своими руками. Моей маме пришьём карманы на курт­ку, а Витькиной — на плащ.

Плохо только, что ткани хорошей не было. Пришлось посоветоваться с дев­чонками.

А Варька Журавлёва и говорит:

— Чёрный цвет подо всё! Пришивай­те чёрные карманы, чтобы наверняка.

Но мы не нашли подходящего чёр­ного. Тогда Варька принесла сарафан своей мамы, с огромными чёрными розами.

Долго думали, какой величины де­лать карманы. Мама ведь хотела, чтобы в карманы молоко и хлеб умещались. Вырезали как раз такой.

Но тут я вспомнил о «всякой всячи­не». Она вообще-то всегда самая вкус­ная оказывается. Пришлось вырезать карман размером побольше. Но зато теперь можно без сумки обойтись. А то эти сумки, конечно, руки оттягивают.

На плащ Витькиной мамы вырезали мы точно такие же карманы. У Витьки вообще светлая голова. Он говорит:

— Чтобы под тяжестью карманы не оторвались, надо пришивать их вощё­ной ниткой. Я видел, как дед валенки подшивал. Надёжно!

Взяли мы свечку и провощили нитку. Ну, теперь плащ и куртка износятся бы­стрее, чем карманы оторвутся. Вот что значит подарок от любящих рук.

Принарядятся наши мамы и пойдут на вечер «Нашим милым женщинам». А в карманах молоко, хлеб. И, конечно, всякая всячина.

 

В. Ланцетти

За что люблю маму

 

Учительница спросила:

— За что вы, дети, любите свою маму?

У Пети мама строитель. Он хотел сказать: «За то, что мама дома строит», - но про­молчал. Разве не любил бы он её, если была бы она ткачи­хой, продавцом или доктором?

Зина хотела сказать: «За то, что мама вкусные кушанья го­товит», - и тоже промолчала. Мама однажды уехала в ко­мандировку, вкусную еду го­товил папа, но девочка и тогда не разлюбила маму.

Тут встала Галя:

—  Когда мне больно, мама меня пожалеет, и мне уже не больно. Я люблю маму за это.

—  И я за это! — закричал Петя.

—  И я... — сказала Зина.

Г. Мякунц

Три сестры

 

Утром мать собралась на работу.

— Девочки, — сказала она дочкам, — приберите комнату.

— Я вчера прибирала, — ответила старшая. Она рас­чёсывала перед зеркалом волосы.

— Я потом уберу, — сказала средняя.

Младшая ничего не ответила, убрала комнату, а по­том сварила обед.

Вечером пришла мать и принесла три яблока.

— Мама яблоки принесла! — закричали сестры и бро­сились ей навстречу.

— Постой-ка, — сказала мать старшей дочке,— ты вчера уже съела. А ты, — сказала она средней, — потом съешь.

Мать подозвала младшую дочку:

— Иди-ка сюда, милая. Ты сегодня работала за троих. Все три яблока — тебе.

 

Т. Майданович

Слово, которое ничем невозможно заменить

Замок был выстроен из дерева и камня. После полудня стремительно поднялись ажурные арки. Бойницы были тоже нарисованы, однако точь-в-точь как настоящие. Крепко сжимают в руках свои красные мечи русичи в лёгких кольчугах. Пока они прячутся от стрел за стенами, но скоро ринутся в наступление. Ой, пора посылать им подмогу. Нужно выбрать только тех, что с саблями,— тогда бой будет совсем такой, как во времена Киевской Руси.

— Сынок, когда я тебя просила помыть посуду? А ты до сих пор даже домашних заданий не сделал. Немедленно спрячь свои игрушки, — уже в третий раз строго сказала мама.

— Ведь ещё не закончился штурм! К русичам должны пробиться индейцы...— попробовал объяснить Павлик, но мама продолжала:

— Ты совсем перестал меня слушаться. А если я буду к тебе относиться так, как ты ко мне? Будешь тянуть время — не успеешь ничего сделать до вечерней сказки.

— Мама, я ведь не маленький...

— Понимаешь, сынок,— продолжала мама.— Матерям хочется, чтобы дети двоек не приносили, и отдыхали хорошо, и росли здоровыми. Не могу я тебе разрешить так долго гулять. А если ты хочешь сделать мне наперекор, не зови мамой. Называй — Татьяна Васильевна, как чужую. И я к тебе больше обращаться с просьбами не буду.

— Мама...

— Нет, если хочешь попросить что-то такое, чего нельзя, не говори «мама».

— Ну, мама...

Непривычно Павлику. Такое хорошее, милое слово не говорить. Он ведь и предложения не начнёт без этого слова. Разве что пересилить себя один- единственный раз... Ему нужно ещё полчаса, чтобы закончить бой.

— Татьяна Васильевна,— сказал мальчик, запинаясь,— я ещё немного...

Мама, не дослушав, вышла из комнаты.

Прошёл почти час. Вдруг послышался звонок. Павлик быстро открыл дверь... Ой, кто это? Очень-очень знакомая женщина, но в каком-то удивительном золотистом платье, с диковинной причёской.

— Добрый день, мальчик. Меня зовут Татьяна Васильевна. Я дальняя родственница твоего папы. Приехала к вам погостить.

— Мама!..— воскликнул Павлик и запнулся, так как гостья, не обращая на него никакого внимания, подошла к зеркалу.

— Ты хотел сказать, что мама скоро придёт? — спросила она.— Ну, тогда я отдохну с дороги.

Женщина прошла в гостиную, легла на диван, укрылась пледом и уснула. Павлик то и дело заглядывал в дверь и думал: где же настоящая мама? Почему она не приходит? В углу за диваном, где стояла коробка с игрушками, он нашёл чёрного пёсика. Нужно забраться в платяной шкаф, плотно закрыть дверцы, и тогда в темноте Тузик будет с ним разговаривать. Однажды вечером, когда совсем стемнело, пёсик признался, что ему стыдно разговаривать, когда светло, потому что он не выговаривает «р».

Вот устроился Павлик с Тузиком в шкафу и зашептал ему на ухо:

— Скажи, пожалуйста, почему так долго нет моей мамы?

— Лазве ты не понял, что эта тётя и есть твоя лодная мама? Но она тепель заколдованная. Зачем ты пелестал называть её мамой? Она слазу пелестала быть мамой. Что ты наделал? Забыл, что на свете есть такие слова, котолые ничем не заменишь?

— Есть, я знаю. Мир... Родина...— ответил Павлик.

— И слово «мама». Заменишь его, и вся твоя жизнь изменится.

— Ой, я так не хочу! Пойду сейчас и попрошу прощения у мамы. Скажу: «Извини меня, пожалуйста, мамочка, я больше не буду!»

—Э, нет, этого мало, — сказал Тузик. — Сначала тебе плидётся полаботать и сделать всё, что велела мама. — Тузик так волновался, что от большого старания заговорил нормально. — А когда всё переделаешь, возьми широкий гребешок, подойди к маме и расчеши тихонько, чтобы она опять стала похожа на себя. — Пёсик закашлялся и проговорил: — Видишь, я даже «р» начал выговаривать. Слушай дальше, ты не знаешь ещё главного! Когда выполнишь всё, что велено и не велено, ласково закрой маме ладонями глаза. Мама проснётся, дотронется до твоих пальцев и воскликнет: «Да это же мой родненький сыночек!»

— Спасибо тебе, мой славный Тузик! — прижал пёсика к груди Павлик, поцеловал в круглый носик и спрятал в коробку.

Он сделал всё так, как научил его Тузик. И прибрал всё, и помыл посуду, и уроки сделал. Ещё и цветы полил, в коридоре подмёл. Теперь можно взять гребешок и отправляться в гостиную. И что же — только он прикоснулся ладонями к маминым глазам, только она нащупала его пальцы, как сразу же угадала:

— Да это же мой родненький сыночек!

Счастливый Павлик обнял маму за шею, взобрался к ней на колени и рассказал всё, как было. А она, оказывается, ничего не помнила с той минуты, как только он перестал называть её мамой. Она в ответ смеялась: «Чудеса, да и только!»

Потом они вместе пошли в кухню ужинать. «Ну и ну,— думал Павлик, доставая хлеб, — вот так приключение! Никогда больше не променяю слово «мама» ни на какое другое. Оно самое дорогое на свете. И заменить его ничем нельзя!..»

Перевод с украинского М. Евтушенко