Рассказы о своём детстве, совпавшем с Великой Отечественной войной, Борис Дехтяр написал для своего внука Павла Стрекалова.

В общем, написал не только для него, но и для нас с вами. Эти рассказы, уверена, никого не оставят равнодушными. В историях Бориса Дехтяра много очень важных деталей военного быта.

Не украсть — значит пропасть! И мальчик, мучаясь от голода на хозяйском сундуке с продуктовыми припасами, решается заглянуть вовнутрь и не может удержаться от искушения.

А на рынке даже бездомная собака помогает мальчишкам раздобыть что-нибудь съедобное. Сам не возьмёшь — позарятся на чужое добро другие. Таков закон сурового времени.

 

Борис ДЕХТЯР

КОЗЬЕ МОЛОКО

 

Осенью 1941 года в глухой башкирской деревушке меня, сестру и мать догнала не война, от которой мы убегали, а зима. Мне было десять лет, сестре — три года. У нас не было ни тёплых вещей, ни денег. И мы бы, наверно, не дожили до весны, если бы нас не приютили старики башкиры (муж и жена). Они жили в покосившейся, вросшей в землю избушке вместе с козой. Ночью мы с сестрой прижимались к её тёплым бокам, чтобы согреться, а днем играли с ней. Из избушки мы не выходили — зима была лютая. Каждый день после дойки старики поили меня и сестру козьим молоком. Такого вкусного молока я больше никогда не пил.

 

СУНДУК

 

Хозяйке комнаты в двухэтажном деревянном доме на одной из улиц Челябинска, где мы с сестрой и матерью жили в 1942—1945 годах, повезло. Её муж, служивший в какой-то войсковой тыловой части, часто приносил домой продуктовые пайки. Она их складывала в массивный сундук с плоской крышкой, который заменял мне кровать. Спать на нём было бы удобно, если бы не чувство голода, которое постоянно мучило меня. Я понимал, что хозяйка предложила мне спать на сундуке с едой не потому, что хотела подвергнуть меня изощрённой пытке, а потому, что в тесно заставленной мебелью комнате не было другого места для моего ночлега. Но мне от этого было не легче. Соблазнительные запахи, исходившие из недр сундука, мешали мне заснуть. Я долго ворочался под старой телогрейкой, заменявшей мне одеяло, пока не засыпал беспокойным сном.

Меня неотступно преследовала мысль залезть в сундук. Однако сделать это было непросто. На нём висел амбарный замок. Но однажды летом хозяйка забыла закрыть его. Когда она заснула, я тихо сполз с сундука, осторожно, стараясь не звякнуть, снял замок, приподнял крышку и запустил внутрь руку. Если бы хозяйка проснулась, мне бы не поздоровилось. Но она спала как убитая. В сундуке я сразу же наткнулся на что-то твёрдое и шершавое. Не долго думая я вытащил непонятный предмет и на цыпочках, стараясь ничего не задеть, направился к двери.

На улице под призрачным светом луны я разглядел свою добычу. Это был довольно большой обломок кускового сахара. Я попытался его разгрызть, но не смог. Он окаменел и не поддавался моим зубам. Размочить его мне помогла водоразборная колонка на соседней улице.

Съеденный сахар я запил водой и огляделся. Круглая луна освещала мертвым светом два ряда двухэтажных деревянных домов с тёмными окнами, пустынную булыжную мостовую, лужу у колонки и меня в мокрых от брызг трусах. Лишь сейчас я осознал, что впопыхах выскочил на улицу без штанов и рубашки. Хорошо, что ночь была тёплая и безветренная. Сняв трусы, я тщательно выжал их. Выглядел я, должно быть, смешно. Но смеяться было некому — улица спала.

Пропажу хозяйка не обнаружила. В сундуке было так много припасов, что она, наверное, сбилась со счёта.

 

ЖУЛИК

 

В 1942 году я связался с компанией голодных мальчишек, промышлявших воровством на челябинском городском рынке. Стянуть что-либо с прилавков нам удавалось редко — торговцы бдительно охраняли свой товар. Но всё, как по волшебству, изменилось, когда к нашей компании прибился смышлёный пес, которого мы назвали Жуликом. Он сзади подкрадывался к торговцу, на которого мы ему указывали, и начинал громко лаять. Когда удивленный торговец поворачивался к нему, мы хватали с прилавка то, что там лежало, и разбегались в разные стороны.

Наша добыча обычно была невелика — несколько морковок, луковиц, яблок... Но, как бы ни велика была добыча, мы обязательно делились с Жуликом. К нашему удивлению, он ел даже то, что собаки обычно не едят. Наверно, здорово наголодался до встречи с нами.

Убегать от торговцев труднее всего было Яну. Он был хромой от рождения. Однажды хромота подвела его. Убегая с куском сала от бородатого мужика, он подвернул хромую ногу и упал. Подбежавший бородач одной рукой начал колотить его, а другой вырывать сало. Но Ян не собирался расставаться с редкой добычей. Он крепко стискивал сало побелевшими пальцами, и мужику никак не удавалось вырвать его. Собралась толпа. Одноногий инвалид в выцветшей солдатской гимнастёрке ударил мужика костылем:

— Отпусти мальчишку!

— Не трожь пацана! — поддержал его кто-то из толпы.

— Ребёнка бьют! — истошным голосом завопила старуха с кошёлкой.

В этот момент в ногу мужика вцепился Жулик. От неожиданности бородач выпустил Яна. Тот вскочил на ноги и был таков. Вслед за ним скрылся Жулик.

А мужик вернулся к прилавку, за которым торговал. Послышался его вопль:

— Украли-и!

Пока его не было, кто-то унес оставшиеся без присмотра куски сала.

Исчез Жулик так же внезапно, как и появился. Его, видимо, поймали живодёры, охотившиеся в городе на бродячих собак.

 

СОФА, ДАЙ ОТКУСИТЬ БУТЕРБРОД!

 

Софа жила в том же двухэтажном деревянном доме в Челябинске, что и я. Но в отличие от меня и моих приятелей, ходивших в обносках, она одевалась, как принцесса. Каждое её появление на улице в сопровождении суровой старухи с клюкой, то ли бабки, то ли няньки, повергало нас в остолбенение. Представьте себе краснощёкую десятилетнюю девочку, наряженную в красивое цветастое платье.

На улице Софа обычно появлялась с бутербродом в руке. Каждый раз это был другой бутерброд: позавчера — с колбасой, вчера — с сыром, сегодня — с повидлом. Мы даже заключали пари, с чем она выйдет завтра. На улице она усаживалась на стоявшую у ворот скамейку и начинала лениво жевать бутерброд, не обращая внимания на прохожих. Если кто-нибудь из нас пытался приблизиться к Софе, неотлучно сидевшая рядом с ней старуха угрожающе поднимала клюку.

Мы, может быть, простили бы девочке её кукольную внешность и богатые наряды, но простить бутерброды не смогли, особенно после того, как старуха ударила Саньку клюкой по плечу. В тот день Софа вышла на улицу одна — старуха, видимо, замешкалась в доме. В руке девочка по обыкновению держала бутерброд — половинку французской булки, густо намазанную мёдом. Усевшись на скамейку, она начала слизывать стекавший с булки мёд. Первым не выдержал Санька. Он решительно подошёл к скамейке и хриплым голосом произнёс:

— Дай откусить!

Ответить Софа не успела. Невесть откуда взявшаяся старуха с размаху ударила Саньку клюкой. Он заорал от боли и бросился бежать. А старуха как ни в чём не бывало уселась на скамейку.

После этого случая мы объявили старухе и Софе войну. Стоило им появиться на улице, как кто-нибудь из нас бросал в них камень или стрелял из рогатки. Когда Санька подбил старухе глаз, отец Софы — дородный мужчина в сером довоенном костюме (мы не могли понять, почему он не на фронте) вызвал участкового милиционера. Они разговаривали у ворот нашего дома, и мы слышали каждое слово. Выслушав отца Софы, участковый ответил:

— А вы не дразните мальчишек.

ЧИСТЫЙ КЛОУН

 

Зимой 1942 года мать принесла домой два ордера, один — на детскую верхнюю зимнюю одежду, другой — на детскую зимнюю обувь. По этим ордерам ей на каком-то складе выдали стёганную телогрейку и такие же бурки с подошвами из войлока.

Телогрейка и бурки оказались мне впору. Я сразу же вышел в них на улицу, чтобы похвастаться перед друзьями. Мои обновки понравились всем, кроме Васьки. Он поморщился и сказал:

— В твоих бурках в футбол играть нельзя — развалятся.

— А вот и не развалятся,— обиделся я.

Но доказать не успел — телогрейку и бурки у меня украли в челябинской городской бане.

В предбаннике вдоль стен стояли узкие шкафчики для одежды и обуви, запиравшиеся на английский замок. Сложив в шкафчик вещи, я с громким треском захлопнул дверцу. Потом подергал её, чтобы убедиться, что замок защёлкнулся. Из предбанника я вышел, не подозревая, что расстался с обновками навсегда. Они, видимо, приглянулись кому-то из компании подростков, которые раздевались рядом со мной. Одному из них — рыжему пацану с татуировкой на руке — я по его просьбе два раза тёр мочалкой спину. Позже я понял, что он хотел задержать меня в моечном отделении. Но тогда я ни о чём не догадывался.

Окатив себя напоследок водой из шайки, я вернулся в предбанник. Там я крикнул бородатому банщику:

— Дяденька, откройте шкафчик!

— Какой?

— Вот этот.

Когда банщик открыл его, я не сразу понял, что меня обокрали. А когда понял, заревел, размазывая по лицу слёзы. Вокруг меня собралась толпа голых и полуголых мужиков. Они возмущались наглостью воров, ругали банщика. Когда они наконец разошлись, он спросил меня:

— Живёшь далеко?

— Далеко.

Увидев, что я снова собираюсь зареветь, он похлопал меня по плечу.

— Не хнычь, что-нибудь придумаем.

Он куда-то ушёл. А я натянул на себя трусы — единственное, что воры оставили в шкафчике, — и сел на лавку. В предбаннике было прохладно. Чтобы не замерзнуть, я время от времени вставал с лавки, растирал ладонями грудь, хлопал себя по бокам. Наконец появился банщик. В руках он держал ветхое полотенце, женское демисезонное пальто с оторванной полой, портянки и рваные галоши. Полотенце было серое, пальто — зелёное, а галоши — чёрные.

— Вот,— сказал он,— это тебе. Одевай и топай домой. А завтра всё верни. Понял?

Я кивнул и принялся одеваться. Пальто и галоши мне были велики. А с полотенцем я вообще не знал, что делать. Банщик критически осмотрел меня и произнёс:

— Полотенцем шею оберни вместо шарфа. А галоши верёвками перевяжи, чтобы с ног не спадали. Погоди, я их сейчас принесу.

Когда он ушёл, я обмотал полотенцем шею и натянул пальто. Выглядел я, должно быть, комично. Сидевший рядом старик даже засмеялся.

— Ну, ты даёшь! Тебе теперь только в цирке выступать. Чистый клоун.

Подошёл банщик.

— На, перевяжи,— сказал он, протягивая обрывки верёвки.

Я перевязал ими галоши, поблагодарил банщика и вышел на улицу.

Густыми липкими хлопьями падал снег. Он быстро облепил меня с ног до головы, скрыв мой шутовской наряд.

 

ХЛЕБНЫЕ КАРТОЧКИ

 

В годы войны у меня была привилегия, которой я очень дорожил. Каждый день, взяв у матери и хозяйки комнаты, где мы жили, хлебные карточки и авоську, я сломя голову бежал в ближайшую булочную, чтобы выкупить хлеб и съесть на обратном пути довески. В булочной я обычно просил продавщицу.

— Тётенька, взвесьте мне хлеб с довесками.

Не было случая, чтобы она не выполнила мою просьбу.

В тот день я, как обычно, схватил со стола карточки и, размахивая авоськой, помчался в булочную. Она находилась на другой стороне улицы примерно в одном квартале от нашего дома. Когда я перебегал дорогу, меня сбила ехавшая на большой скорости «эмка». От смерти меня спасло то, что она лишь задела меня передним крылом. Я отлетел в сторону и грохнулся без сознания на булыжную мостовую. Меня сразу же окружила толпа охающих и ахающих баб и мужиков. Кто-то из них не постеснялся подобрать валявшиеся рядом со мной хлебные карточки, оставив нас на целый месяц без хлеба. Офицеры, которые ехали в «эмке», остановили её и выскочили на мостовую. Один из них опустился передо мной на колени и приложил к моей груди ухо, чтобы узнать, живой я или мёртвый. Ордена и медали, которые свешивались с его кителя, легли на мою окровавленную рубашку. Потом офицер отнёс меня на руках в машину и положил на заднее сиденье. Эти подробности рассказал мне впоследствии Васька, который случайно оказался свидетелем происшествия. К сожалению, он не видел, кто поднял с мостовой хлебные карточки, выпавшие из моей руки.

Очнулся я в госпитале на мягкой кровати. Вскоре ко мне подошёл хирург.

— Повезло тебе, парень,— сказал он, присев на край кровати.— Скажи матери, чтобы свечку Богу поставила.

 

«БАГДАДСКИЙ ВОР»

 

В тот осенний день 1943 года я бесцельно шлялся по улицам Челябинска в ожидании вечера — вечером придёт с работы мать и что-нибудь принесёт на ужин. Вчера, например, она принесла горсть высохшей картофельной кожуры, из которой ухитрилась испечь оладьи.

Когда я проходил мимо кинотеатра, одна из его дверей распахнулась и начали выходить зрители — кончился сеанс.

— Кино интересное? — спросил я у какого-то мальчишки.

— Во! — поднял он большой палец.— «Багдадский вор» называется.

Не раздумывая, я прошмыгнул в зрительный зал и спрятался на сцене. А когда погас свет, осторожно спустился с нее и уселся на полу перед экраном.

Фильм оказался настолько захватывающим, что я забыл о терзавшем меня голоде. И, наверно, досмотрел бы его до конца, если бы не один эпизод в нём. Тот, кто видел фильм, видимо, помнит, как великан протягивает маленькому бродяге свою огромную ладонь с раскалённой сковородкой, на которой жарятся в масле сосиски. Они были такие аппетитные и находились так близко от меня, что я не выдержал и вскочил на ноги, чтобы схватить их и съесть. Но не успел — бдительная контролёрша под одобрительные крики зрителей выкинула меня на улицу.

 

МОРОЖЕНОЕ

 

К концу войны на улицах Челябинска появились продавщицы мороженого. Около одной из них мы однажды остановились, чтобы поглядеть на счастливцев, которые могли себе позволить купить полузабытое лакомство. У нас и в мыслях не было отнять у кого-нибудь из них мороженое. Все, что произошло потом, получилось как бы само собой.

Сначала к продавщице подошла девчонка с тощими косичками. Получив мороженое, она сразу же начала расправляться с ним. Смотреть, как она, причмокивая и облизываясь, поглощает мороженое, было невыносимо. Заметив, что мы за ней наблюдаем, девчонка показала нам язык и убежала.

— Уходите отсюда! — крикнула нам продавщица.— А то милиционера позову!

Она, видимо, опасалась, что мы отпугнём от неё покупателей, которых из-за высокой цены мороженого было немного. Мы отошли от неё подальше, чтобы не мозолить ей глаза.

Следующим покупателем был веснушчатый мальчишка. Пока он доставал из кошелька деньги и расплачивался, мы договорились отобрать у него мороженое. Когда он отошел от продавщицы на приличное расстояние, мы молча окружили его. Он догадался о наших намерениях, но сопротивляться не стал. А что ему оставалось делать? Он был один, а нас — четверо. Мороженое он отдал Яну, безошибочно определив в нём вожака.

— Ещё купит,— сказал Васька, когда мальчишка ушел.

— Богатый,— заметил Санька,— даже кошелек есть.

— Хватит трепаться,— вмешался Ян,— мороженое растает. Будем есть по очереди. Кто первый?

Санька шагнул вперёд.

— Я!

— Откуси и передай другому,— строго сказал Ян, вручив ему мороженое.

Санька не заставил себя ждать и отхватил от него порядочный кусок. Ян поморщился, но ничего не сказал.

— Теперь ты,— кивнул он мне.

Я взял из Санькиных рук уже начавшее таять мороженое и тоже откусил от него кусок, после чего произнёс:

— Вкусней, чем сахарин.

—  Нашел с чем сравнивать,— возмутился Васька, отобрав у меня мороженое.

Не прошло и пяти минут, как от него ничего не осталось.

 

КАРТОФЕЛЬНОЕ ПЮРЕ

 

Весна 1945 года. Перрон московского вокзала. Среди тех, кто встречает поезд «Челябинск — Москва», на котором возвращаются домой эвакуированные москвичи, стоит маленькая, плохо одетая женщина с распухшей авоськой в руке. Это моя тётя. Когда мы с сестрой и матерью, измученные и голодные, вылезаем из вагона, она бросается к нам и по очереди обнимает нас. На её глазах блестят слёзы. Потом она отводит нас в сторону и достаёт из авоськи кастрюлю, завёрнутую в байковое одеяло. В кастрюле — ещё тёплое, перемешанное с жареным луком и заправленное подсолнечным маслом картофельное пюре. Мы расправляемся с ним в один миг.

Москва, 1995 г.