Юности хочется ярких красок и переживаний. Может быть, поэтому так часто ровесники кажутся неинтересными, заурядными, недостойными любви? И влюбляются девчонки в тех, кто старше их.
«Но верный сердцу одному, я был готов все блага мира отдать кумиру моему…» — писал поэт XIX века Яков Полонский. С тех пор прошло немало лет, но мало что изменилось в мире чувств…
Первое чувство влюблённости оценивается подростками по-разному: кто-то шутит по этому поводу, кому-то удаётся изменить что-то в себе, по-новому посмотреть на привычные вещи, как в новелле Анны Масс «Расскажи про Иван Палыча...» или в «Сказке о черноокой принцессе».
Читаем рассказы Анны Масс: «Сказка о черноокой принцессе», «Расскажи про Иван Палыча...», «Если снега не будет...».
Сказка о черноокой принцессе
Какой у нас был пионервожатый! Бывший моряк! Студент педагогического института! Во время каникул решил поработать в пионерском лагере. Девчонки ловили каждую Яшину фразу и потом подробно обсуждали. Малыши так и липли к Яше. Мальчишки, даже самые старшие, перенимали у него всё: походку, манеру говорить и встряхивать головой, откидывая волосы. Ходил он в тельняшке и светлых спортивных брюках и в этой простой одежде казался нам, старшим девочкам, необыкновенно стройным и красивым.
Речка наша, Пахра, в том месте, где мы купались, была узкая и мелкая — в самом глубоком месте по шейку. Но мы нашу речку любили, потому что отдыхали рядом с ней не первый год и привыкли к нашему пляжу, к песчаному мыску, окружённому густым кустарником, плакучей иве, по толстому стволу которой можно было ходить, как по мостику; к крошечным серебристым малькам, пасущимся в прозрачной прибрежной воде.
Конечно, Яша был пловец не чета нам, он привык в море плавать, ему наша речка должна была казаться жалким ручейком. Он мог бы нам откровенно сказать, что ему скучно плавать в нашей речушке,— ему мы бы это простили. Но он ни разу ничего плохого про нашу речку не сказал. А плавал он здорово, только ему развернуться было негде.
По вечерам Яша иногда пел, а пионервожатая Люба подыгрывала ему на аккордеоне.
Яша со всеми был одинаково весел и доброжелателен. Но нам этого казалось мало. Мы искали проявлений хоть крошечного внимания к каждой из нас в отдельности. Если какая-нибудь девочка говорила:
— Ох, мне от Яши сегодня влетело!
Или:
— Яша просил меня волейбольную площадку подмести,— то этой девочке начинали завидовать, потому что Яша именно её отметил особым вниманием.
Мальчишки дразнили нас, что мы все в Яшу перевлюблялись, но этого не было! Этот вопрос в женских палатах обсуждался, и мы пришли к единодушному решению: мы в Яшу не влюблены, а просто уважаем его как человека.
Конечно, не обошлось без исключений: Лидуша из двенадцатой палаты дошла до того, что осколком стекла выцарапала на руке «Яша». Но Лидуша вообще была ненормальная. Это она сама попросила называть её не Лидой, а Лидушей, потому что, видите ли, папа с мамой её так называют. Пожалуйста, Лидуша так Лидуша, нам это было безразлично. Но она и во всём остальном была не такая, как все. Она всего боялась. Грозы боялась — в двенадцать-то лет! Визжала при виде червяка или лягушки. Даже воды она боялась, хотя ей очень нравилось ходить на речку. Она забиралась в воду по щиколотку, садилась на корточки и потихоньку обрызгивала себя. На лице у неё при этом отражалось такое блаженство, что поневоле становилось смешно.
Однажды кто-то из подруг незаметно подкрался сзади к Лидуше да как толкнёт её в спину. Та шлёпнулась лицом вперёд, наглоталась от неожиданности взбаламученной воды, выскочила на берег и долго кашляла и дрожала всем телом, и в чёрных глазах её был такой испуг, словно в самом деле что-то ужасное случилось. Мы постоянно толкали и топили друг друга — это было самое обычное дело, и поэтому за Лидушу никто и не подумал заступиться.
А сколько было смеху с Лидушиной рыбкой! Лида поймала в речке крошечную рыбешку, пустила в банку и принесла в палату. Поставила банку на тумбочку у своей постели, бросила туда травинки и крошки хлеба и мечтала, как она отвезёт рыбку домой. А её соседки на следующий день прибежали с прогулки пораньше, рыбку выбросили, а в банку посадили лягушку. Когда Лида вошла в палату и увидела, в кого превратилась её рыбка, она завизжала на весь дом, бросилась на кровать вниз лицом, крепко зажмурилась, зажала уши пальцами и пролежала так до самого полдника, даже обедать не ходила. У неё это был такой способ: когда её особенно доводили, она сжималась в комок, зажав уши и зажмурив глаза. Поступок Лидушиных соседок многие осудили. Очень уж безобидная была Лидуша, никогда не жаловалась, и, если хоть на день её оставляли в покое, она веселела, из чёрных глаз её исчезал страх, и она рассказывала даже какую-нибудь сказку — она их сама умела сочинять.
Наша шестнадцатая палата над Лидой никогда не издевалась, хотя и мы к ней, конечно, всерьёз не относились. Но для Лидушиных соседок по палате шутки над ней стали чем-то вроде зарядки для ума. Они изощрялись друг перед другом, как могли.
Может, веди себя Лида как-нибудь иначе, умей она хоть немного постоять за себя, девчонки не посмели бы так себя вести. Но она умела только сжиматься в комочек и зажимать глаза и уши.
В родительский день к Лиде приехала мама, старая, мы даже сперва решили, что это не мама, а бабушка. Едва успела она сойти со ступеньки автобуса, как Лида бросилась к ней с криком:
— Мама, возьми меня отсюда!
— Лидуша, единственная моя! — отвечала мама, прижимая к себе дочь. — Неужели тебе тут не нравится? Ты посмотри, как тут хорошо! Воздух какой, птицы поют, а сколько игр! Ведь это же счастье — жить в таком замечательном лагере! Ты окрепнешь после болезни, поправишься...
Маме и в голову не могло прийти, что её ненаглядную дочку тут считают придурочной и изводят всякими шутками. А Лидуша даже маме своей не нажаловалась: может, боялась, что ее переселят в другую палату, а там ей ещё солонее придётся? Лидины соседки немножко всё-таки опасались расплаты, но им даже не влетело. Воспитатели так и не узнали об их проделках. После родительского дня всё пошло по-старому. Соседки, правда, выдохлись, выдумки стали повторяться, но впечатлительная Лида на любую мелочь реагировала всё с тем же искренним отчаянием.
Вот тогда-то она и выцарапала у себя на руке имя нашего пионервожатого. И по смешной своей манере придумала о Яше целую сказку. Это была сказка о благородном рыцаре, защитнике слабых, который сразу видит всякую несправедливость, и борется с ней, и наказывает обидчиков. Про то, как этот рыцарь спас принцессу, которую злая колдунья превратила в некрасивую девочку, и расколдовал её, и она снова стала прекрасной черноокой принцессой.
Мы, конечно, сразу поняли, кого изобразила Лида под видом черноокой принцессы, и очень хохотали над её сказкой. А что стоило одно только начало! Девчонки из Лидушиной комнаты пересказывали его нам, давясь от смеха: «В одной обыкновенной семье родился необыкновенный мальчик с белокурыми волосами и белоснежными зубами...»
Это надо же! Новорожденный — с зубами!
— Бывают же на свете такие дуры! — изумлялись мы.
— Вот бы Яша услышал эту историю!
— Девчонки! Девчонки! Идея! — воскликнула Оксана. — Давайте скажем Лидуше, что Яша ею интересуется! Что он про неё все время спрашивает! Она, дура, поверит, увидите!
Доверчивая Лида поверила сразу. Она вспыхнула, когда Оксана как бы между прочим сказала ей:
— И что это Яша в тебе нашел? Спрашивает всё время.
— А я слышала, он Любе сказал, мол, Лидуша — самая красивая девочка во всём лагере,— добавила Тоня и отвернулась, чтобы Лида не видела её сморщившегося от смеха лица.
А вскоре у нас созрел великолепный план. Оксана отвела Лиду в сторону и сообщила:
— Яша просил передать, чтобы ты ровно в семь вечера ждала его на мосту.
Чёрные глаза Лиды засияли.
— Я надену красное платье, — сказала она.— И красные туфли.
— И бант красный повяжи,—посоветовала Оксана.
— У меня нету!
— Я тебе свой дам,— сказала Оксана.
— Спасибо! Я его тебе потом отглажу и отдам! — благодарила ненормальная Лида.
Яше сказали, что в семь часов его будет ждать на мосту кто-то, чтобы сообщить что-то важное. Яша предположил, что это ярцевские пионеры хотят договориться насчет футбольной встречи, и сказал, что обязательно придёт.
Лида в красном платье, с красным бантом в черных волосах стояла на мосту и ждала. Мост был очень старый. Много поколений назначали на нём свидания. На серых деревянных поручнях было вырезано столько имен и фамилий, что они уже не помещались и новые надписи шли поверх старых. Когда-то этим мостом был перекрыт пруд с карасями, но пруд давно уже высох, остался только овраг, по дну которого протекал хилый ручеёк. Сейчас под мостом притаилась чуть ли не половина лагеря. Лида не могла видеть, как мы, сжавшись на дне овражка, зажимаем руками рты, чтобы не расхохотаться, грозим друг другу кулаками, чтобы не шевелились, чтобы не пропал эффект.
Мост заскрипел под Яшиными шагами.
— Лидуша? — удивился Яша.— Так это ты меня тут ждёшь?
— Я...— еле слышно донеслось до нас.
— Ну?— спросил Яша.
Лида молчала.
— Что ты мне хотела сказать?
Ни звука.
— Так и будем молчать? — весело осведомился Яша.
— Я...— начала Лида.— Я думала... Мне сказали...
И опять молчание.
Первым не выдержал Юрка Ефремов. Он вылез из-под моста. За ним на четвереньках Оксана. За Оксаной вся Лидушина палата. Потом наша, шестнадцатая. Лида прижала руки к щекам и глазами, полными ужаса, смотрела, как из-под моста лезут всё новые и новые её мучители.
Лиду окружили плотным кольцом. Теперь можно было не сдерживаться. Мы хохотали до слёз, приседали от смеха, показывали на Лиду пальцами, хлопали себя по коленям.
— Бант твой? — спросил Ефремов.
— Нет...
— Снимай!
Лида протянула Ефремову бант. Волосы упали ей на лицо. Растерянная, похожая на тощего, побитого котёнка, она взглянула на Яшу, который стоял в сторонке и, ничего ещё не понимая, улыбался. Лида вдруг, прорвала плотное хохочущее кольцо и побежала. Сбежав с моста, она кинулась в сторону от дороги, перепрыгнула через канаву и бросилась в густые заросли крапивы. Она упала в эту крапиву и свернулась в комочек. Сквозь зелень просвечивало её красное платье.
Яша перестал улыбаться. Под его гневным взглядом мы притихли. Стояли, переминаясь с ноги на ногу.
— Марш в лагерь, — приказал Яша и тихо добавил: — Звери...
И мы поплелись в лагерь. Оборачиваясь, мы видели, как Яша вывел Лиду из крапивы, как он вытирал ей лицо и руки носовым платком.
После ужина пионервожатая устроилась на скамейке с аккордеоном. Рядом с ней сел Яша. Тут же их окружили. Каждому хотелось пристроиться рядом с Яшей. Оксана, отпихнув подруг, шлёпнулась с видом победительницы на скамейку.
— Где Лида? — спросил Яша.
— Она в палате.
— Сбегай за ней, — приказал Яша Оксане. — Без неё не возвращайся.
И пришлось Оксане идти за Лидой и теперь уже всерьёз передавать ей Яшину просьбу. Вернулась она одна.
— Не хочет идти,— объяснила она.— Говорит, что я вру.
Тогда Яша встал и сам пошёл за Лидой. До самого отбоя Яша пел морские песни, а Лида сидела рядом с ним, все девочки смотрели на неё с завистью.
С этого дня все переменилось. Яша посылал Лиду с поручениями на подсобное хозяйство. Её он брал с собой в Ярцевский лагерь договариваться насчет самодеятельности, хотя она ни петь, ни танцевать не умела.
Попробовал бы теперь кто-нибудь не то чтобы подшутить над Лидой — пренебрежительно заговорить с ней! У нее появился такой защитник, о котором мы могли только мечтать. Это именно Яша обнаружил, что Лида знает наизусть массу стихов и хорошо их декламирует. Он уговорил её читать на вечере самодеятельности. Яша откровенно радовался Лидиному успеху. Он стал заботиться о ней, следил, чтобы она всё съедала, чтобы в пасмурные дни потеплее одевалась. Лида просто расцвела от такого постоянного внимания, поправилась, похорошела. Мы и думать забыли, кем ещё недавно была для нас Лида.
И когда в конце каникул за Лидой приехала мама, она свою дочь просто не узнала. Мама ходила к начальнику лагеря и к старшей воспитательнице — благодарить за Лиду. Мы впервые услышали, что Лида два года провела в постели, а потом ей делали сложную операцию на сердце. И мама боялась отпускать её в лагерь, а теперь очень рада, что всё-таки решилась.
— Вот что делают свежий воздух и хорошее питание, — говорила мама.
А мы-то знали, что воздух и питание тут ни при чём. Просто Лидина сказка оказалась пророческой: благородный рыцарь, защитник слабых, не мог стерпеть несправедливости. Он превратил робкую девочку в черноокую принцессу.
«Расскажи про Иван Палыча...»
Новый учитель физики произвёл на нас очень странное впечатление. Вошёл в класс человек лет сорока пяти, с красным, обветренным лицом, с глазами навыкате. Белки глаз — в красных прожилках. Короткий пиджак в обтяжку. Под пиджаком чувствовались такие мускулы, что не учителю впору, а какому-нибудь матросу. Мы и решили вначале, что это не учитель, а слесарь или водопроводчик: на днях как раз лопнула труба на четвёртом этаже, и вода залила весь пол.
Новый учитель подошёл к окну, открыл фрамугу, потом вытащил из кармана пиджака мятый носовой платок, звучно высморкался и сказал:
— Значит, так: зовут меня Иван Палыч. Я у вас физику буду преподавать.
Взгляд у него был пристальный, ухватистый. Он рассматривал нас, а мы, сорок восьмиклассников, рассматривали его.
Учитель повернулся к доске, взял в руку мел и стал объяснять новый закон. Объяснял он здорово. Я всё поняла. А уж если даже я всё поняла, это значит, что он действительно здорово объяснил. Окончив, он спросил, есть ли желающие выйти к доске и повторить. Я подняла руку, и он знаком вызвал меня. В классе возникло весёлое оживление, как всегда, когда меня вызывали по математике или физике. Все ожидали бесплатного эстрадного представления. А его и не произошло. Я довольно уверенно повторила то, что говорил учитель.
— Как твоя фамилия? — спросил он.
— Львова, — ответила я.
Он толстым пальцем нашарил в журнале мою фамилию, вынул из верхнего кармана пиджака авторучку, открутил крышечку, стряхнул кляксу в чернильницу на первой парте и поставил против моей фамилии пятёрку. Послышался глубокий удивленный вздох всего класса: никогда в жизни я больше тройки по физике не получала.
Впрочем, нет. В шестом классе я один раз получила пятёрку за контрольную, списанную у Серовой. Но я тогда, промучившись неделю, подошла к Николаю Петровичу и созналась, что контрольная целиком списана. Если бы я получила тройку или даже четверку, я бы не созналась. Но пятёрка — это уж слишком. Всё-таки совесть у меня есть. Николай Петрович подумал, вздохнул и сказал:
— За то, что ты списала контрольную, я переправлю тебе пятёрку на двойку. Но за то, что ты в этом призналась, я уважаю тебя и впредь буду уважать.
Так что всего неделю погуляла я с пятёрочкой, зато заслужила уважение Николая Петровича, который с той поры меня запомнил и даже стал звать по имени. А это что-нибудь да значит, потому что Николай Петрович преподавал в двух школах и в техникуме, и не только имён, фамилий ни у кого не помнил.
— Что стоишь? Садись! — сказал новый учитель.
Я села и, ещё не веря в чудо, несмело спросила:
— А вы и в табель поставите?
— Поставлю! — ответил он. — Давай табель!
Я принесла ему свой чистенький табель, и он вывел мне в нём пятёрку. Первую отметку в этом учебном году.
Учитель встал из-за стола, посмотрел на часы, потом на нас и прошёлся по классу.
— Иван Палыч, а вы на фронте были? — спросила Серова и спряталась за Калашникову. Не знаю, почему она задала этот вопрос. Война уже давно окончилась. Но наш историк, например, до сих пор носил орденские ленточки, а у Ивана Павловича ленточек не было, хотя по сравнению с историком он выглядел, как Илья Муромец.
— Был, — сказал учитель.
— В пехоте или где? — подала голос Корнеева.
— Или где,— загадочно ответил Иван Павлович.
Прозвенел звонок. Иван Павлович дал задание, сунул журнал под мышку и ушёл.
Когда я вышла из класса, я увидела свою двоюродную сестру Маринку, пятиклассницу. Она стояла и смотрела вслед идущему по коридору учителю. Я толкнула её, и она обернулась.
— Како-ой! — протянула она.— Это кто?
— Наш новый физик, — сказала я хвастливо. — Правда, мировецкий?
— Да-а!.. Он прямо, знаешь, как кто? Как капитан Петр Сергеевич!
Маринка увлекалась книжками про шпионов, и любимыми её героями были всякие майоры Сергеевы, лейтенанты Пронченко и вот — капитан Петр Сергеевич.
— Бывший разведчик, между прочим, — соврала я, не сморгнув.
Маринка вздрогнула. Отошла от меня и особой, выслеживающей походкой, прижимаясь к стене, короткими перебежками за спинами гуляющих девочек она проследовала за Иваном Павловичем до самой учительской.
Дома я сообщила маме, что получила по физике пятёрку.
— Вот видишь! — воскликнула мама. — Вот ведь можешь, когда хочешь!
Мой рассказ о новом учителе тоже произвёл на маму впечатление, но не такое, как моя пятёрка. Мама целый день мною гордилась. Когда зашла соседка с пятого этажа одолжить сахару, мама и ей похвасталась, что я получила по физике пять. Как я любила радовать маму хорошими отметками! И как жаль, что это редко случалось. Зато сегодня у нас обеих был праздник.
Во дворе я тоже всем рассказала, какой у нас теперь новый физик. Для полноты его образа я прибавила, что он был разведчиком. А может быть, и правда! Он ведь не говорил, что не работал в разведке!
Весь наш двор отнёсся к этому моему сообщению с интересом. Но кого оно потрясло — это Маринку. Она была ещё маленькая, и мы её в свою дворовую компанию не принимали. Она сама не путалась у нас под ногами, у неё были собственные интересы. Но сегодня она привязалась ко мне, как комар:
— Расскажи что-нибудь про Иван Палыча!
— Да что рассказывать!
— Ну хоть что-нибудь.
— Отстань!
Мне было не до неё. Аня Горчакова пригласила меня на день рождения, в субботу, и мне нужно было выяснить один очень важный для меня вопрос: придёт ли на день рождения один мальчик. Саша, который мне нравился. Но так, прямо спросить я стеснялась. Я ходила вокруг Ани и пыталась выяснить этот вопрос косвенным путем.
— А из девчонок кто будет?..
— Я, ты, Юлька и Наташка.
— А-а.
Я опять походила, поиграла мячиком и с ноткой неудовольствия спросила:
— А мальчишки будут?
— Ага.
Я скорчила гримасу, как бы давая понять, что мальчишки на дне рождения для меня вовсе лишнее.
— Ну, если двое Мишек — это ещё ничего. Больше, надеюсь, никого не зовёшь? — спросила я и азартно застучала мячиком об землю, потому что как раз сейчас, как подсказывала логика, Аня должна была ответить на интересующий меня вопрос.
И тут всё испортила Маринка.
— Валь! Валя! — влезла она. — Ну расскажи ещё что-нибудь про Иван Палыча!
— Убирайся отсюда! — заорала я, повернула Маринку спиной к себе и так двинула её коленом, что она пробежала несколько шагов, вытянув руки, и едва не врезалась носом в асфальт. Она горько заплакала и ушла домой.
— За что ты её так? — спросила Аня.
— Да ну её! — ответила я, пылая благо¬родным негодованием. — От горшка два вершка, а тоже! Вмешивается!
На следующий день я очень пожалела о своём поступке, потому что с Маринкой произошло несчастье: она вернулась домой из школы поздно, глаза у неё были красные и слезились. Когда её мама с папой стали выяснять, что с ней случилось, она ничего толком не могла объяснить. Глаза опухли так, что почти совсем закрылись. Из них непрестанно текли слёзы, разъедая веки. Рано утром Маринку на «Скорой помощи» отвезли в глазную больницу.
Дело вскоре выяснилось. Маринка так начиталась книг про шпионов, что ей повсюду стали мерещиться шпионы. Вместе со своей школьной подругой Леной они выискивали на улицах всяких «подозрительных типов» и принимались их выслеживать. На этот раз они долго выслеживали одного гражданина, и преследование завело их во двор, где шла сварка. Маринка и Лена остановились за спиной у сварщика и стали смотреть на красивое пламя. Сварщик в защитном шлеме стал их прогонять. Лена послушалась и отошла, а Маринка ещё долго смотрела.
У Лены глаза тоже опухли, но меньше. Бабушка сделала ей компресс из крепкого чая, и это помогло. А Маринка всю дорогу домой терла глаза грязными руками и занесла инфекцию. Врач в больнице сказал, что у неё воспаление слизистых оболочек и что положение серьёзное. Маринкиным родителям даже разрешили по очереди дежурить в палате.
Я пришла в больницу прямо из школы. Маринкина мама стояла в коридоре и разговаривала с врачом.
— Вы не волнуйтесь, — говорил врач. — И, главное, ей не давайте почувствовать, что вы волнуетесь. Для неё сейчас самое важное — хорошее, спокойное настроение. Побольше положительных эмоций.
Когда я вошла в палату и увидела Маринку, я едва сдержала слезу. Она лежала в постели такая тихая и беспомощная, какой я её никогда ещё не видела. Глаза у неё были забинтованы.
— Мама! — позвала Маринка и протянула одну руку в сторону двери, совсем как слепая.
— Маринка, это я, Валя, — сказала я виновато. — Тётя Нина сейчас придёт. Она с доктором разговаривала, а сейчас пошла перекусить. Она сказала, чтобы я пока с тобой посидела.
— А! — сказала Маринка. — Ну садись. Тут стул должен быть рядом. А я ничего не вижу.
— Ясно, у тебя глаза забинтованы. Доктор сейчас сказал тёте Нине, что уже опасности никакой. Только нужно спокойно лежать. Тебе очень больно?
— Нет, ночью было очень больно. А потом мне укол сделали, и сразу перестало болеть. Так хорошо стало. А сегодня только щиплет, но не очень сильно.
Мы помолчали. Я оглядела палату. В ней стояло пять кроватей, но заняты были только три. Кроме Маринки, лежали ещё две девочки, лет по десяти, тоже с забинтованными глазами.
— Ты не сердись, что я тебя треснула, — сказала я, — это на меня просто нашло.
— Ничего, — сказала Маринка.— На меня тоже находит. Недавно на меня так нашло, что я Лену портфелем ударила по голове. У неё очки даже свалились. Она сказала, что майор Сергеев — всё равно что шпион. Только наш. А он никакой не шпион, а советский разведчик. Правда?
— Конечно.
— Валь! А доктор не говорил, что я ослепну?
— Ты что! Он, наоборот, сказал, что у тебя дела идут всё лучше и лучше.
— А я всё время про это думаю. И читать нельзя... Валь! А Иван Палыч ничего не рассказывал, как он был разведчиком?
— А! Да! Рассказывал. Про то, как он учился на разведчика.
— Ой, расскажи!
— Ну, вот. Он пять лет учился на разведчика. Ему сказали, что его отправят в Берлин. Он изучил расположение берлинских улиц так, что мог с завязанными глазами проехать на машине к любому месту.
— И что?
— Больше пока ничего не рассказывал.
— Если ещё что-нибудь расскажет, ты мне перескажи, ладно?
— Конечно.
— А когда у вас теперь физика?
— Завтра.
— Вдруг он завтра что-нибудь расскажет? Придёшь тогда?
— Приду.
На следующий день я опять из школы побежала в больницу. Сегодня у постели дежурил Маринкин папа.
— Вот хорошо, —сказал он.— А она тебя давно ждёт. Поболтайте, а я пойду вниз покурю.
— Ну, как ты? — спросила я.
— Хорошо. Была физика?
— Была.
— Рассказывал?
— Ого! Пол-урока! Ну вот: он три языка в совершенстве знает. Немецкий, английский и... и японский. Он загримировался под немецкого офицера и проник в Берлин. И там вызнавал разные сведения. У него был передатчик в лесу. Он каждую ночь пробивался в лес и передавал сведения прямо в Москву. И вот однажды...
Маринка вся подалась вперёд. Одна из девочек, соседок по палате, жалобно попросила:
— Вы не можете чуть-чуть погромче рассказывать?
Я почувствовала некоторую неловкость, но остановиться уже было нельзя: три головы жадно подались навстречу моему голосу.
...Ивана Павловича выследили. На него навалилось сразу десять человек, но он всех раскидал, потому что он невероятно сильный. Он бы смог убежать, но его окружили. Тогда он влез на дерево и быстро изменил свой облик.
Он загримировался японцем. Когда его схватили, он вырвал у одного из солдат нож и сделал себе харакири. Немцы решили, что он мёртв, и ушли. Но он был только тяжело ранен. Он сам себя зашил! Потом он дополз до передатчика и передал сведения. И потерял сознание. Его спасла немецкая девушка английского происхождения. Он притворился, что он английский лётчик. Она носила ему еду в корзине с двойным дном.
Я вспотела, пока рассказывала. Маринкин папа давно уже вернулся и тоже слушал, стоя возле двери, чтобы не мешать.
— Когда у вас теперь физика? — спросила Маринка.
— Завтра.
...Как Иван Павлович смог пережить столько опасностей и остаться в живых — это просто необъяснимо. Всю войну он находился на волоске от смерти. Несколько раз его хватали, подвергали страшным пыткам, но ему каждый раз удавалось бежать. Один раз его спасли партизаны. Он принял на себя командование партизанским отрядом. Пускал под откос поезда. Специально из Кремля к нему прилетел на самолете генерал, чтобы вручить ему Звезду Героя. Он её сейчас не носит из скромности. Пользуясь знанием немецкого языка, он заманивал в засаду целые полки и дивизии и уничтожал их чуть ли не в одиночку.
Четыре дня подряд я ходила к Маринке в больницу. И каждый раз все три незрячие головы радостно приподнимались мне навстречу и три голоса умоляли:
— Расскажи про Иван Палыча!
На пятый день Маринке сняли повязку, а на седьмой выписали. Белки глаз у неё были еще красноватые, но доктор сказал, что постепенно это пройдёт. И что могло окончиться хуже.
А меня доктор спросил:
— Что это за истории ты рассказываешь, от которых мои больные так здорово поправляются?
— Про нашего физика... — смущённо пробормотала я.
— Замечательный человек! — сказал доктор.— Удивительный. У меня во второй палате мальчик лежит после операции. Сходила бы ты к нему, рассказала про вашего физика!
Я решила, что доктор шутит, и к мальчику не пошла.
А может, не шутил?
Когда Маринка в первый раз после возвращения из больницы вышла погулять во двор, на неё смотрели прямо как на героиню. Ведь все в нашем доме очень волновались и переживали за Маринку. Но Маринка вела себя скромно, как и подобает пятикласснице. В мои взрослые разговоры с подругами она больше не вмешивалась. Только когда она увидела, что мы с ней остались во дворе одни, она подошла ко мне и сказала:
— А я догадалась: ты мне в больнице всё выдумывала... Не может человек сам себя зашить... Но всё равно: расскажи про Иван Палыча!
«Если снега не будет...»
В тот день у нас было четыре урока — пение отменили, — и мы с Аллой сразу после школы пошли к ним во двор. Алла жила в старинном доме с двумя каменными угрюмого вида мужчинами, которые поддерживали карниз над подъездом.
Казалось, им жутко надоело подпирать этот карниз, который и без них наверняка бы не рухнул, но уйти они не решаются из-за ложного чувства ответственности.
Мы с Аллой перекинули портфели через забор и сами перелезли.
— Показать, как ты через забор лезешь?— спросила Алла.
Я смотрела, как она изображает меня, — топчется, сопит, высовывает язык, нащупывает ногой перекладины. Мне было ничуть не смешно смотреть на себя со стороны, но я смеялась, чтобы Алла не подумала, что мне обидно.
— Смотри, как надо! — сказала Алла, когда закончила меня изображать. — Ставишь ногу сюда, другую перекидываешь, спрыгиваешь — всё!
Она пружинисто спрыгнула на тротуар, развела руки в стороны и победоносно оглянулась, как чемпионка, уверенная в победе, оглядывается на табло, где горит «пять и девять».
— Побежали к той куче! — предложила она.
Снежная куча была огромная, видно, дворник сгреб сюда снег со всего двора и аккуратно обточил с боков, так что получилось вроде гигантской трапеции. Она была довольно рыхлая, и пока мы взобрались на самый верх, у меня набились полные сапоги снега.
За неимением санок, мы стали кататься с горы на портфелях. Портфели, конечно, не скользили, а только волочили за собой пласты снега, так что минут через десять от снежной трапеции осталось что-то бесформенное, истоптанное и жалкое.
Алла отбросила портфель в сторону, встала посреди бывшей кучи и крикнула:
— Стреляй!
Я сняла варежку, направила в сторону Аллы указательный палец и сказала: «Пу!»
Алла схватилась за живот, согнулась, изображая предсмертные муки, красиво рухнула и покатилась, переворачиваясь со спины на живот, — точно как в фильмах, где убивают.
— Теперь ты в меня! — сказала я, забираясь на вершину того, что ещё недавно было красивой снежной трапецией. Мне захотелось также красиво рухнуть.
Но выстрела не последовало, а вместо этого за моей спиной раздался крик:
— Вот я вам уши оборву!
В первый момент я даже не подумала, что этот крик относится именно к нам: мы так весело играем, никому не мешаем. Я обернулась, ища того, кто кричал. И одновременно услышала испуганный вскрик Аллы:
— Дворник!
И вдруг мне показалось, что ожил и бежит ко мне один из тех каменных мужчин, что подпирают дом: та же борода, те же длинные волосы! Только теперь лицо его выражало не угрюмость, а самую настоящую ярость, и он успел сменить простыню, в которую был закутан, на вытертые джинсы и телогрейку.
— Чего стоишь? Беги! — крикнула Алла.
Она подхватила свой портфель и была уже у забора. Перекинула портфель через забор, потом в три приема перелезла сама, свернула за угол и исчезла.
Я тоже побежала. У меня колени подгибались от ужаса. Наверно, такой же ужас испытывали Мальчик-с-пальчик и его братья, когда их догонял Людоед в сапогах-скороходах.
Я успела добежать до забора. Между прочим, калитка была рядом, но мне даже в голову не пришло бежать через калитку, поскольку Алла всегда лазала через забор. Я поставила одну ногу на нижнюю перекладину, задрала другую, нащупала верхнюю. Он схватил меня за шиворот и стащил с забора.
— Нашкодила и бежать? — сказал он.— А ну, пошли.
Держа за шиворот, он повел меня обратно, к раскиданной куче снега. Он вёл меня на вытянутой руке, как бы брезгливо от себя отстраняя.
Я поводила глазами направо, налево, ища даже не спасения, а хотя бы простого человеческого сочувствия.
Из подъезда вышла старушка и стала бросать на снег куски размоченного батона, которые она вынимала из целлофанового пакета. К ней со всех сторон слетались голуби и деловито клевали эти куски. Молодая женщина гуляла с ребёнком, держа его сзади за концы шарфа. Я смотрела на эти мирные сценки как бы уже из другого измерения.
Дворник подвёл меня к раскиданной куче, сунул в руку лопату и сказал:
— Пока не уберёшь всё, как было, не уйдёшь! Ясно?
Я покорно взяла лопату. Взглянула на раскиданный снег и поняла, что обречена убирать его вечно. С чувством полной безнадежности я подцепила ком снега, поднатужилась, подняла и тут же просыпала вбок.
Дворник молча наблюдал, как я напрягаю свои жалкие силёнки, пытаясь не то чтобы очистить закиданное снегом пространство, а хотя бы справиться с непослушной лопатой. Снег в моих сапогах растаял, и сквозь носки к ступням просочилась вода. Впрочем, теперь это не имело для меня никакого значения. Я ощутила себя одиноким муравьем, который должен сам, без посторонней помощи возвести раскиданный муравейник.
Я услышала свист. Подняла голову и в окне второго этажа увидела Аллу. Она стояла на подоконнике, а голову высунула в форточку. Обрадовавшись, что я её заметила, она помахала мне рукой и скорчила рожу в сторону дворника. Меня только с ещё большей силой охватило чувство безнадёжности и одиночества. Дворник тоже увидел Аллу. Впрочем, она тут же исчезла и захлопнула форточку.
— Что же она тебя бросила, твоя подруга?— спросил дворник.
Я заплакала.
— Ну ладно, — сказал дворник и забрал у меня лопату. Он стал подцеплять снег и легко закидывать его наверх. Я молча смотрела.
— Иди домой, —сказал он, обернувшись.— И больше так не делай. Чужой труд надо уважать. Не учили вас этому?
— Учили, —ответила я.
— Учили, да, видно, не выучили, — строго сказал он.
Я подошла к своему портфелю, села на него, сняла сапог и стала вытряхивать из него снег. От мокрого носка пошёл пар. Дворник воткнул лопату в снег и спросил:
— Ты где живешь? Далеко?
— Мне двадцать минут от дома до школы.
— Тогда вот что, пошли ко мне, я тебе сухие носки дам.
— Не надо, я так дойду! — возразила я, но он заставил меня натянуть сапог и повёл в тот подъезд, который подпирали каменные мужчины. Вблизи их сходство с дворником не так бросалось в глаза.
По слабо освещённой лестнице мы спустились вниз и остановились перед чёрной, обитой кожей дверью. Дворник открыл её ключом, подтолкнул меня вперёд — на меня сразу пахнуло теплом и табачным дымом — и повернул выключатель.
Это была большая комната, вся увешанная и уставленная картинами. В углу, в нише, стояла тахта, покрытая полосатой тканью, и стол, заваленный кистями, рулонами бумаги, деревянными планками, тюбиками и разноцветными баночками. Комната напоминала аквариум с разнообразными яркими рыбами — большими, маленькими, плывущими поодиночке и стайками, и ни одна не похожа на другую, и каждую хочется рассмотреть по отдельности.
Посреди комнаты на деревянном держателе висела небольшая и, кажется, незаконченная картина. На ней был изображен очень знакомый мне переулок. Вот обветшалая церковка, которую как раз сейчас реставрируют — она вся в деревянных лесах-помостах. Вот магазин «Овощи» и уголок скверика с занесенной снегом скамейкой. Каждый день я хожу этим переулком в школу и из школы. Мне даже показалось, что вон та фигурка на тротуаре — это я.
— Ой, ну надо же... — пробормотала я.
— В каком смысле? — спросил дворник.
— В том смысле, что мне очень нравится эта картина.
— Да? — сказал он. — Я вот думаю, может, на выставку её предложить?
—Это вы, значит, нарисовали?
— Написал, — поправил он.— Я, а то кто же?
— Вы, значит, художник?
— Ну, не художник, а пока что студент художественного института.
— И это всё ваши картины?
— Конечно, мои. И вон те мои. — Он кивнул в сторону огромных картонных палок с завязанными тесёмками. Потом подошел к тахте, вытащил из-под неё чемодан, порылся в нем, достал носки и протянул мне:
— Переобуйся.
Я села на край тахты и стала стягивать сапоги, а он подошёл к картине, которая так мне понравилась, и, нахмурившись, стал её разглядывать.
— Нет, вряд ли...— пробормотал он.
— В каком смысле? — спросила я.
— В том смысле, что вряд ли возьмут на выставку.
— Возьмут! — убежденно сказала я. — Даже не сомневайтесь.
— Ты в каком классе? — спросил он.
— В пятом.
— А я вот сомневаюсь,— сказал он, помолчав. — Вообще городские пейзажи — это не моё. Я сам из деревни. У меня там родители, бабушка с дедушкой, сестра, вообще куча родни... Тебя как зовут? — вдруг спросил он.
— Маша.
— А меня — Виктор. В зимние каникулы поеду в деревню — вот там пейзажи! Я бы мог раньше поехать, если бы не погода. Снег валит и валит. Не успеешь убрать — снова навалило. Вот если на этой неделе больше снега не будет, пожалуй, смогу сдать досрочно пару экзаменов, и тогда...
Носки Виктора оказались мне почти до колен, как гольфы. Я надела сапоги и встала. Мне очень хотелось походить по комнате, поразглядывать картины, но я решила, что в следующий раз, когда принесу обратно носки. Я только немного постояла перед тем холстом с церковкой и нашим переулком.
— До свидания, —сказала я Виктору.— Простите меня, пожалуйста.
— Ладно, чего там, — ответил он. — Завтра приходи, а? Вот в этой же шубке приходи и в шапке. Я твой портрет напишу.
— Если снега не будет?
Он засмеялся и ответил:
— Ничего, всё равно приходи.
...Возле забора я увидела Аллу.
— Ой, ты ещё здесь? —удивилась она.— Ну, ты даёшь. Я уже все письменные успела сделать. Я думала, ты удрала давно!
Мне было неловко смотреть на неё. Словно не она, а я бросила её в трудную минуту. Но сама Алла никакой неловкости не чувствовала и продолжала поучать меня весело и напористо:
— Ты же видела, что он за мной помчался! Тебе надо было бежать в обратную сторону! За домом спрятаться, там переждать и спокойненько смыться! А ты... ой, не могу! Показать, как ты бежала?
— Не надо, — сказала я.— И вообще... Иди, делай устные.
Я вышла через калитку и отправилась домой. И все дома, фонари, деревья, троллейбусы и скамейки казались мне прекрасными, словно написанными маслом на холсте моим новым знакомым — художником.
Прочитайте рассказы Анны Масс «Сказка о черноокой принцессе», «Расскажи про Иван Палыча...», «Если снега не будет...», «Придаточное изъявительное», «Дик Сенд».