Рассказы писателя-натуралиста Николая Ивановича Сладкова (1920-1996) о лесных тайничках, поющих барханах, птичьих разговорах, синичкиной кладовой, жизни в бобровой хатке известны многим ребятам.
Ему удалось соединить познавательные истории с воспитательной идеей бережного и внимательного отношения ко всему в природе: лесным, луговым, речным, пустынным обитателям нашей планеты. Он нашёл оригинальную форму для своих сказок, наполнил «звериные» диалоги тонким юмором и лиризмом.
Рассказать Николаю Ивановичу есть о чём. Ведь он повидал природу многих стран, был в Индии, Танзании, Уганде, Судане, Египте, Иране, смотрел на неё внимательным глазом писателя. Книг Николай Иванович написал много: «Белые тигры», «Иду я по лесу», «Необыкновенный зверь», «Сорочьи сказки», «Лесные невидимки», «Свист диких крыльев», «За пером синей птицы», «Под шапкой-невидимкой». Все книги Сладкова не перечислить! А ещё журнальные публикации в «Мурзилке», «Костре», «Искорке», «Юном натуралисте».
Николай Иванович вспоминал: «...В моей писательской судьбе много значило знакомство с Виталием Валентиновичем Бианки. Как оно случилось? Был при Зоологическом институте Академии наук кружок юных зоологов, где я и занимался. И вот туда-то пришли однажды три человека: писатель Бианки и художники Васнецов и Чарушин. Мы, юннаты, со всеми троими познакомились. Потом к Виталию Валентиновичу мы уже приезжали всем кружком. Ходили с ним в лес, на охоте с ним были».
«...Есть, по-моему, два способа познания жизни — есть наука и есть искусство. Так вот, учёный для познания жизни имеет инструментарий: скажем, телескоп и микроскоп. Писатель сам себе инструмент! Вы собой, своей индивидуальностью, своим характером, своей натурой познаёте жизнь! И изображаете её так, как она вам представляется. Так что писателю не нужен ни телескоп, ни микроскоп. Он сам — и телескоп, и микроскоп...» Н. Сладков
Потом — война. Бианки был в эвакуации, Сладков на Закавказском фронте, они переписывались. А после войны знакомство продолжилось, это знакомство много сыграло в дальнейшей жизни писателя, в работе над его книгами о природе.
Когда в 1953 году вышла первая книга Сладкова «Серебряный хвост», то её заметил наш замечательный писатель Михаил Михайлович Пришвин. Он ещё не знал молодого писателя, но увидел в нём внимательного художника, знатока и любителя природы.
«...Радостей в работе писателя очень много, хотя не надо думать, что это лёгкая работа — сел, написал, тебя напечатали, о тебе сообщили, ты на поверхности... Нет, писательство требует большого труда и постоянного состояния отвечать сегодняшнему времени... Ну и главное: твои книги — это какой ты сам по себе...» Н. Сладков
Писатель в молодости любил ходить на охоту, но признавался, что охота для него имела двойной смысл, потому что это был способ общения с природой, способ узнавания её. И потом, охота подсказывала сюжеты. Многие рассказы — это случаи, которые произошли с Николаем Ивановичем в действительности. Конечно, случай не просто описывается, но случай наталкивает на написание рассказа. Охота была скорее охотой за знаниями, открытиями, а не за дичью.
«Я думаю, что есть два типа пишущих о природе людей. Одни пишут то, что сами знают, что сами узнали, прочувствовали и пережили. Другие переписывают из литературы — это пересказ чужих сведений, добытых другими людьми. Никаких эмоций, это чисто познавательная литература, она тоже имеет смысл. Но она не художественная, не эмоциональная. Она не действует на чувства». Н. Сладков
С Николаем Ивановичем происходило немало забавных происшествий. В книге «Подводная газета» случилась ошибка: в типографии перепутали подписи под двумя фотографиями. На фотографиях были раковины. Одна обыкновенная, какие часто украшают полки в застеклённом шкафу, а на другой — редчайшая, которых всего-то две-три во всем мире и которая стоит десятки тысяч рублей. Так было и написано под фотографиями. Но подписи перепутали местами...
Книга вышла в свет, и к её автору начали приходить письма. И от детей, и от взрослых. Но вот фокус! Взрослые писали так: «Товарищ Сладков! Та, дорогая раковина, про которую вы пишете, у меня имеется. Куда её можно сдать и где срочно получить деньги?» А дети писали иначе: «У нас на комоде давно лежит та красивая и редкая раковина, о которой вы рассказываете. Я могу переслать её вам или учёным, чтобы эта раковина пригодилась для науки...»
Сладков вспоминает ещё один смешной случай: «Написал я рассказ. Перечитал и что-то меня смутило. Что-то обеспокоило. Перечитал ещё раз и отложил в стол. Потом вдруг, через некоторое время просматривая одну из своих первых книг, написанных лет двадцать пять тому назад, вижу этот самый рассказ! Ну да, этот самый, что я только что написал и спрятал в стол... Когда много работаешь, немудрено забыть про собственный рассказ, напечатанный двадцать пять лет назад...
Бывает. Но не в этом дело! Удивительно было другое! Когда я достал рассказ из стола и положил рядом с тем, напечатанным когда-то в книге, я увидел, что сейчас, то есть спустя четверть века, я написал этот рассказ слово в слово! До точки, до запятой. Как будто я его переписал из книги... Вот что удивительно. И я подумал: значит, этот рассказ сидел во мне. Как родился когда-то из того, чему я удивился и что запомнил, так и сидит — навсегда. Таинственная вещь литература...»
Давайте теперь прочитаем рассказы писателя Сладкова!
Н. Сладков
Мы только посмотрим!
— Мы только посмотрим, как птичка вьёт гнездо!
Посмотрели, птичка перепугалась, бросила начатое гнездо.
— Мы только взглянем, как эта птичка на гнезде сидит!
Взглянули, напугали, птичка насиживать перестала.
— Мы только поглядим, какого цвета в гнезде яички!
Поглядели, птичка крик подняла. Услыхала ворона и, когда все ушли, яички проглотила.
— Мы только сосчитаем, сколько в гнезде птенчиков!
Стали считать, тыкая пальцем, птенчики испугались и выбросились из гнезда раньше срока.
— Мы только подержим лесного цыплёночка и отпустим!
Подержали, погладили, а тетёрка других цыплят уже далеко увела. Потерялся тетеревёнок!
Столько в округе птичьих гнёзд было — ни одного не осталось! Столько насмотрелись, что и смотреть больше не на что...
Пересмешники
Утки крячут, совы бубнят, грачи орут басом. А про мелких птиц говорить нечего, они весной от зари до зари поют!
А есть такие, что не только поют, а ещё и других пересмешничают. Сойка сарычом просвистела и тихонько прокудахтала курочкой. Садовая камышевка у всех дроздов утащила по нотке: у певчего белобровика, у рябинника. А скворцу своей песни мало, так он чужие наперенимал. Сидит на берёзе, блестящий и чёрный, словно дёгтем смазанный или в смолу окунутый, поёт и сам же себе крыльями дирижирует. Ещё и клювом щёлкает, как парикмахер ножницами. То дроздом просвистит, то иволгой. То уточкой крячет, то бекасом блеет. На разные голоса за себя и за других.
Живёт в лесу ещё одна птичка, которая не переставая пересмешничает и передразнивает других. Вся песенка её из чужих голосов сплетена. Одну её слушаешь, а кажется, целый хор поёт! Слышишь дрозда и иволгу, зяблика и синицу, куличка и дятла, весничку и горихвостку, галку и воробья. Она даже скворца-пересмешника пересмешничает! За это и называют её пеночка-пересмешка.
Стрижи
Есть умельцы, которые выдерживают в клетках даже самых капризных и нежных птиц: корольков, пищух, ополовников. А это вам не выносливые чижики-пыжики, снегири и синички, которые и у незнаек ухитряются как-то выжить. Но нет на свете такого знатока, у которого бы выжил в клетке стриж! Тот самый обыкновенный стриж, что носится с визгом в вечернем небе. Не было и никогда не будет.
А почему? Не потому, что стриж ловит тысячи мелких мошек, — птицелов и мошкам найдёт замену. Не потому, что стриж даже пьёт на лету, проносясь, заломив крылышки над водой, а то и ловя на лету дождинки. Птицелов и такого ухитрился бы напоить. А потому...
Помните сказку про лентяя, который даже после сна отдыхал? И очень боялся занемочь от работы? И самым приятным для него было безделье с утра до ночи? Так вот, у стрижа всё наоборот! Ему невыносимо безделье, он не может без дела жить. Без работы он может и околеть.
В погоне за мошками стриж налётывает за день до тысячи километров! Это дважды Чёрное море перелететь. Всё у него для большого полёта: крылья, мускулы, сердце. Пространство и быстрота. И вдруг нельзя!
Какие у птицы в клетке дела? Сиди на жердочке и дремли. Два скачка вперёд, два назад. Вода и еда под носом. А крыльям и не развернуться. И крылья без дела становятся немощными, и сердце разрывается от безделья. Клетка — завидное место для лодыря, для вольной птицы клетка — тюрьма.
И ни один птицелов, даже самый искусный, тут уже не поможет. Нет у него под рукою Чёрного моря, нет необъятного неба и синего горизонта. Нет и не может быть.
...Как нет и не может быть без них для стрижа жизни.
Кто в дупле живёт?
Гроза за лесом гремит — все птицы насторожились. Одному дятлу хоть бы что. Он много дупел в лесу надолбил, есть куда от дождя спрятаться.
Полетел к самому ближнему — а дупло-то занято! Горихвост в дупле живёт, красным хвостом у дупла трясет, чёрным глазом сердито смотрит.
В соседнее дупло дятел кинулся, а в нём шершни-злыдни гудят. Как из дупла выползли, как зажужжали, как зароились. Дятел от них во все крылышки!
К третьему дуплу с оглядкою подлетел, постучал тихонько у входа. А из дупла сыч лупоглазый как высунется! Клювищем, как зубами, щёлкает!
А гром-то уже над самой головой ворочается, гремит, вот-вот ливень хлынет! Примчался дятел к четвёртому дуплу, а в нём летучая мышь висит вверх ногами! Стрекочет злобно, острые зубки скалит.
Дятел к дуплу, что в иве, а там удод: головой кивает, хохлом играет, клювом шилом грозится.
Сунулся дятел в дупло, что в осине было, а из дупла белка рыжая! Раскудахталась, расстрекоталась, хвостом распушённым трясёт. В дупло не пускает.
Вся надежда теперь у дятла на старое дупло в берёзе, что давным-давно выдолбил. Но и оно, хоть и полуразрушенное, тоже занято! Утка-гоголь в дупле поселилась. Полно дупло утиного пуха, а в пуху яички. На яичках большая утка сидит, шипит по-змеиному, белыми глазами на дятла смотрит.
Куда лететь, где от дождя спасаться? Других дуплами оделил, а сам без крыши над головой остался. Полетел к жилью, забрался в пустой скворечник. Едва успел — застучали по крыше капли. Спасибо ребятам, выручили дятла, не оставили под дождём.
Бобровый пруд
Тёк в лесу ручей, от жары пересох почти, даже журчать перестал. Никто на ручье не жил: ни в воде, ни у воды. Скучно было в лесу.
Но пришёл на ручей бобр и построил плотину. Разлился за плотиной большой бобровый пруд.
Стрекозы разноцветные в пятнашки над осокой играют, за комарами гоняются. Приплыла выдра, по ночам раков ловит, днём с крутой горки на животе прямо в воду скатывается — играет.
Поселились и пруду лягушки: что ни вечер теперь — то весёлый концерт лягушачий!
Ласточки прилетают на пруд купаться, грудкой слёту по воде чиркают, подхватывают клювом капельки. Щебечут от радости!
Рыбки в пруду завелись, играют и плещутся в прозрачных струях.
Утки прилетели, гнезда свили, утят вывели. Крячут теперь с утра до вечера, утят созывают.
Прилетает и чёрный аист — на одной ноге у воды подремать. Лягушачий концерт послушать, на рыбок полюбоваться. Червячка заморить. Весело стало в лесу, шумно и оживлённо! А всё бобр — спасибо ему. Всем лесным жителям угодил. И себя не забыл!
Хорошая птица
Жили у меня дома лазоревка и снегирь. Мне снегирь больше нравился. Лазоревка тоже ничего, но просыпается больно рано. А я этого не люблю. Чуть сеет за окном, а она уже по жёрдочкам скачет: туда-сюда, туда-сюда! Ещё и вниз головой виснет.
А к весне и того раньше просыпаться стала: за окном темно, а она уже прыгает. Спать не даёт. Совсем мне к весне разонравилась.
Зато снегирь всё такой же хороший!
Он ещё позже меня встаёт. Проснётся, потянется, в пёрышках покопошится. И снова уснёт. А с ним и я. Такая хорошая птица!
Погодя проснёмся вместе — и завтракать. Я кашу ем, он зёрнышки, я чай пью — он водичку. И никуда не торопится: не то, что эта неугомонная лазоревка!
Что за примерная птица, этот мой снегирь! А мама говорит:
— Примерная-то примерная, да только я что-то боюсь за неё. Твой снегирь ест да спит — ожирел совсем. Даже по жёрдочкам ему лень скакать. Чиститься перестал. И глаза чего-то слезятся, и лысеть уже начал. Как бы не околел!
Тут я маленько перепугался! Побежал в ванную, сразу в два зеркала стал смотреть. Ничего страшного: глаза ещё вроде бы не слезятся, и лысеть не начал. А что немножечко ожирел, так это, может быть, и пройдёт.
Со снегирём мы и сейчас живём душа в душу. А лазоревку я выпустил. Только плохо без неё. Скучно...
Лысушка
За окном у меня полочка — птичья кормушка. На кормушку прилетают синицы и воробьи. До чего же они любопытные! Если окошко не заморожено — обязательно шейки вытянут и заглянут: что я там, в комнате, делаю?
Все в одинаковых шапочках: воробьи в серых, синички — в чёрных. Но раз прилетела синичка без шапки — лысая! Кто-то ей пёрышки на макушке выщипал. И так несчастная и побитая, а её ещё все с кормушки гонят, клевать не дают.
Села лысушка в сторонке и ждёт, когда все наклюются. Только дождёшься их, как бы не так! А если и дождёшься, так на кормушке нет уже ничего, одна шелуха осталась.
Так мне стало жалко эту лысушку — чуть не плачу! Была бы ручная, я бы ей хоть чёрную шапочку сшил. Пощипанная, голодная, напуганная. Не пожалеет никто, все толкают, отнимают, клюются. Нельзя же так, в самом деле! Чему их всех только в лесу учили!
Птенцы в котелке
Сколько мы с братом Толей этих ласточкиных птенцов поспасали! Раз слепили ласточки гнездо под крышей, высидели птенцов. А тут дождь смыл гнездо, птенчики рядом валяются.
Мы с Толей взяли старую корзинку, положили в неё сено, перья, а сверху посадили птенцов. И повесили под крышу, где было гнездо. Ласточки обрадовались и сразу же стали птенцов кормить. Так птенцы и выросли.
А других мы вырастили в солдатском котелке. Тоже дождь смыл гнездо: один птенец убился, а трое ещё дышали. Ласточки над ними колотятся, верещат. Что делать, куда девать? Ну собрали мы их — и в котелок! А котелок под крышу. Да второпях нескладно подвесили, ласточкам никак к птенцам не пролезть.
Покружились они, погоревали и улетели. Мы думали, бросили птенцов, а глядим — целая стая летит! И прямо к нашему котелку. Вот заварилась каша: толкотня, щебет, писк! Но и стая ничего не придумала.
Вечером мы котелок сняли, птенцов накормили мухами. И снова под крышу повесили, но уже так, чтобы можно было протиснуться.
Ночью не спим, всё думаем: прилетят или не прилетят? Прямо извелись к утру. Утром смотрим — прилетели! На котелке сидят и детей своих кормят. А тем только подавай, в солдатском же котелке растут — добавки просят!
Все приходили к нам любоваться на ласточек в котелке. И нас хвалили. Один приезжий фотограф даже снял нас с котелком. Обещал прислать, но забыл, наверное. А то бы я вам показал.
Желтопуз
Раз мы пошли с ребятами за тутовником. Все полезли на дерево, и я полез. Но только протянул руку за ягодами, как слышу: «Сссссссс!» Я подумал, что это ребята предупреждают, что, мол, хозяйка идёт, а это — змея!
Лежит на суку, голову подняла и язык высовывает. Я как заору: «Змея!» Ребята так и ссыпались с дерева. А я застрял.
Змея ко мне ещё ниже свесилась, так языком и дразнится. Ребята внизу орут, советы дают, но близко не подходят. Потом за камнями кинулись. Ну и, конечно, хозяйке себя выдали.
Тётя Нюра сперва рассердилась, а потом говорит: «Камнями не бейте, а то Вовку ещё собьёте». Это значит — меня. Тем более, говорит, там вовсе и не змея, а желтопуз — безногая ящерица. Мой знакомый. Он мою туту стережёт. Если собьёте — рады не будете: как даст хвостом!»
Тут желтопуз сам сорвался: все опять кто куда!
Тётя Нюра говорит: «Раз желтопуз так дал хвостом по спине одному, что у того даже фуфайка лопнула!»
Смотрю — и у меня лопнула. Неужели он и меня мимолётом успел огреть? Или, когда я падал, за сук зацепился?
А тётя Нюра не успокоится: «Будете мою туту трясти, он вам всем фуфайки располосует. Не посмотрит, что вы из нашей станицы!»
Моя тропинка
Вот она — моя излюбленная лесная тропинка! В погожий день скачут по ней солнечные зайчики, в кустах по обочинам бьются золотые рыбки, а над головой, в вершинах деревьев, мелькают солнечные жар-птицы. То обдаст тебя жаром нагретой хвои, то окатит зыбкой прохладой берёз и осин. И тебе хочется за всё это как-то отплатить лесу.
Посреди тропинки большая лужа. Вся усыпана мотыльками! Одни уже безжизненно распластались, другие ещё дергаются и трепещут, разгоняя круги.
Спасти их — дело не хитрое. Нужно только подвести снизу прутик: мокрые бабочкины крылья сами к нему прилипнут. И тогда стряхни бабочку на припёк: скоро она отогреется, высохнет и улетит. Вот и всё спасение утопающих!
На пути ещё одна новость: ветер свалил сухостоину, а она придавила ёлочку. Была ладненькая и стройная — и вот в дугу скрючило, уткнуло маковкой в землю. Так и засохнет теперь или будет расти уродом. Но если за эту валежину взяться, упереться да поднатужиться, то можно её с ёлочки и спихнуть. И ёлочка снова станет стройной и ладной. И вырастет не хуже праздничной новогодней!
За поворотом тропинки — болотина. Весной ещё в ней хором орали лягушки — икру метали. А сейчас от болотины осталась жиденькая грязца, а в ней груды полуживых головастиков: копошатся, юлят, задыхаются.
А рядом уже следы вороньи — вороны не проворонят!
Тут раздумывать нечего: вычерпать головастиков ладошкой в пластиковый мешок да и выпустить в ближний ручей или речку. Пусть там растут. А станут лягушками — рассчитаются: поубавят кусачих мошек и комаров!
У тропинки родничок: когда-то я его тут нашёл и расчистил. Раскидал сучки и хлам, углубил сток — вода пошла такая прозрачная, что её и не видно: камешки, как лакированные, блестят. Ковшик из бересты рядышком положил, для прохожих. Пьёшь воду в жару — всю усталость снимает! Попил, посидел в тени — шагаю дальше. К озеру выхожу.
Песчаный пляж, высокие тростники, рыбёшки плещутся. Вдруг брызги, удар — рыбешки веером выскочили из воды — и прямо на песок! Это их щука пугнула: и вот бьются на берегу, все в песке и трухе. Ещё немного и задохнутся. Хватаю их и забрасываю подальше от берега. И от щуки.
За озером — поле. Ещё прошлым летом в каникулы я поставил на нём шест с перекладиной. Это сторожевой пост для пернатых часовых. Днем дежурят на нём пустельга, сарыч, ночью сова и сыч. Поле сторожат от мышей и полевок.
Теперь — домой. А завтра утречком по холодку снова по заветной тропинке. Дела найдутся — была бы только охота!
Кто где!
Думал, что хоть зимние каникулы проведу без забот, так по природоведению задание! Разузнать, куда на зиму все насекомые подевались? Перелётные птицы, понятно, на юг улетели. А куда делись разные там жуки-пауки, букашки и таракашки? Всё лето летали, скакали, ползали, жужжали и стрекотали — где теперь все они?
И вот я в лесу. Засыпанные снегом кусты и деревья. Тишина и мороз. Ни мошки, ни комара. И где их искать — неизвестно...
Так ничего бы я не узнал, если бы не... синица! «Пинь-пинь-тарарах!» — заявила она и повисла на ветке вниз головой. И надоумила!
Синица-то что за птица, смекнул я, она же насекомоядная! Насекомых ест. Но чтобы съесть, их надо сперва найти! И значит, она знает, где насекомые зимой прячутся. Знает и мне покажет, если я за ней увяжусь. Легко и просто: вперёд, синица, а я — за тобой!
Синичка с дерева спорхнула на снег. Тут кабаны копались, взрыхлили снег, дёрн всклокочили, листья лежалые раскидали. Синичка копошится в комьях и что-то там склёвывает. А что?
И я покопался, жучишек каких-то нашёл, снежных блошек, кокончики, обомлевшего мотылька. Есть почин!
А главное, найден надёжный способ поиска зимующих насекомых — насекомоядные птицы будут моими проводниками! Я буду искать птиц, а они будут для меня искать насекомых-зимовщиков.
Прислушался — пухлячок пищит. Тоже насекомоядный. На три шага меня подпустил, хорошо его вижу. Прицепипся он к сухой дудке, что из снега торчит, и старательно её долбит. Продолбил дырочку и достал что-то. Вторую продолбил, третью — и всё что-то из дырок выклёвывает. Дудка уже вроде флейты стала.
И я такую дудку нашёл, выдернул, разломил её вдоль, а внутри кого только нет! Комарики, паучки, кокончики, личинки, яички чьи-то. Как в трубе зимуют! Добавилось трофеев в моей коробке
Бегу на лыжах, шапку снял, чтобы птиц лучше слышать. Долгохвостых синичек-ополовничков услыхал, осыпали берёзу, на самых тонких веточках раскачиваются — прямо, как циркачи! Щебет, порхание, суета. Все веточки осмотрели, проверили — и унеслись. Я из веток веничек наломал и все прутики внимательно осмотрел. Собрал в коробку тлей, паучишек, щитовок и разных там листоблошек. Вот кто на тонких ветках зимует! Всю зиму раскачиваются на ветру, как на качелях. Не покажи ополовнички — сам бы не догадался!
Приставил к уху ладонь: дятел где-то стучит — словно гвозди в дерево заколачивает. Проверим-ка этого стукача!
Оказалось, чёрный дятел желна с сухой берёзы кору пластами сбивает, чуть не до гола раздел. Меня заметил, посмотрел белым глазом, мелькнул красной шапкой и улетел, оголтело крича.
Вот и ещё зимовка — под пластами сухой коры! Жуки, пауки, мотыльки, коконы и личинки. Даже мухи и комары. Пришлось доставать вторую коробку.
Значит так: зимуют насекомые в лесной подстилке под снегом, на ветках и в дудках, под пластами сухой коры. А где ещё?
По коре толстой ёлки ползёт снизу вверх шустрая мышка и попискивает по-мышиному. Ловко цепляется коготками за кору и во все щели нос сует. А нос-то у неё совсем не мышиный, а птичий: тонкий клювик, изогнутый шильцем! И не мышь это, птичка пищуха. Тоже насекомоядная. Ловкая и глазастая. Я на кору смотрел — нет никого, а она в трещинах всякую всячину высмотрела! И мне показала.
Так-то вот. Смотришь по сторонам — пусто и голо, ни мухи, ни комара. Словно и в самом деле все насекомые вместе с перелетными птицами на юг улетели. А они все тут! Только попрятались кто куда. А куда — одни птицы знают. А теперь и я.
Выхожу на опушку леса. В поле сена стог, на стогу — сойка. Заорала хрипатым голосом и улетела, мелькая ярко-белым надхвостьем. Но не напрасно же она на стогу сидела!
Покопался в сене — шмеля нашёл, гусеничек каких-то, обомлевших мух, крапивницу-бабочку. Знали, где лучше на зиму схорониться: мягко, тепло, не дует.
Вот, наверное, и все зимовки. К дому пора поворачивать. Полная коробка зимовщиков: есть чем перед учительницей отчитаться. Осталось дома их разобрать и по конвертикам разложить.
Качусь к дому, весело поглядываю по сторонам. И вижу: из сугроба птичий хвост торчит! Подкрался и руку уже протянул, а из-под снега шарах дятел зеленый с седой головой — яркий, как попугайчик! Вот это новость. Под снегом-то муравейник, дятел седой как-то его увидел, прокопал ход сквозь снег, в муравейнике дырку проковырял — похоже, муравьев искал или зимующих в муравейнике насекомых. Вот и ещё зимовка одна — муравейник. Но дятел-то, дятел — как он про него узнан?
Речушка на пути, вода дробится на быстром перекате. На валуне посреди воды птичка кургузая суетится — оляпка — водяной воробей. Приседает, кланяется, круть-верть — и головой в воду! Я про себя считаю: раз, два, три... До тридцати досчитал — оляпка выпорхнул из воды, как ни в чём не бывало! И что-то долбит на валуне.
Нашёл я на том валуне чехольчик от ручейников, надкрылья водяных жуков, раковинки, кожурку от личинок стрекоз. Ещё зимовка — подводная! Самая тёплая: морозов-то под водой не бывает. Если бы не оляпка — сроду бы не догадался!
А вот и мой дом — это уже моя зимовка! Впрочем, как оказалось, не только моя...
Не спеша дома рассортировал я собранных зимовщиков по их зимовкам. Земляные зимовки и древесные, подснежные и подводные, в муравейниках и стогах. Вдруг — стук в окно! Опять синица, может быть, та же самая, что первую зимовку мне показала. Открыл форточку — она в комнату и прямиком на мою коллекцию! Еле спас. Тогда она по углам и щелям, под лавку и за русскую печку. И там, оказывается, зимовки! Зимуют мухи, пауки, комары, моль, тараканы и сверчки. Не выходя из дома, можно было коллекцию-то собрать! Так синица показала мне зимовку — и вот показывает последнюю. Да нет, ещё не последнюю! Во двор выпорхнула, все бревна на доме проверила, все дощечки в заборе пересчитала, поленницу простучала. И куда нос ни ткнёт — везде зимовщики. Давно знают про них насекомоядные птицы — теперь будут знать любознательные ребята. Такие, как я!
Кто ночью по дороге ходит?
Я хожу по дороге днём; ночью я дома сплю. А ночью кто по дороге ходит? И зачем?
Я сделал пораньше уроки и, как стемнело, взял фонарик и отправился в лес. Дорога, так хорошо мне знакомая, ночью оказалась совсем другой. Ямы какие-то и колдобины, кусты цепляются ветками, по сторонам лес, как стена чёрная. Иду и думаю про себя: а что, если сейчас услышу шаги — топ, топ, топ? Или глаза засветятся в темноте?
Я не трус, но я боюсь! Потому что всё вокруг какое-то незнакомое, непривычное. И темнота. Не иду, а как на лыжах переступаю, выставив руки вперёд. И всё чего-то жду.
И дождался! Вдруг за спиной кто-то: топ-топ-топ! Догоняет. Всё ближе и ближе. Что-то большое и чёрное надвигается. Я как вздохнул — так и выдохнуть не могу. А большое рядом уже — шапкой добросить можно. Вдруг как чихнёт — да напролом в кусты! Только треск, плеск и хруст. А потом тишина. А у меня сердце стучит по рёбрам. Выдохнул, наконец, постоял, назад прошёл и включил фонарик. На грязи большие следы, похожие на коровьи. Это и есть корова, только лесная — лось. Задумался и чуть на меня не набрёл. Днём бы я на него только полюбовался, а сейчас от страха ноги как ватные. Свет от фонарика прыгает — руки ещё дрожат. Зато узнал, кто по дороге ходит, пока я сплю.
Может, вернуться, пока не поздно? Мало ли кого ещё на дороге встречу? Ни ног, ни рук своих не видно. Каждая лужа как распахнутое окно в звёздное небо: того и гляди ухнешь в преисподнюю. Но любопытно. А, была не была! Иду, иду, вдруг — пых! — ветром лицо обдало. Мелькнуло что-то, «уик, уик!» выкрикнуло и в ладошки похлопало! Не знаю что и думать, никогда ничего подобного не слыхал. Вдоль дороги посветил — лежат на обочине два драгоценных камня и рубиново светятся! Я к ним ближе, ближе — взлетели, мелькнув красным зигзагом, раздались хлопки и выкрик «уик, уик!» Но теперь я поймал фонариком крылатую тень — это была птица-козодой! Нам о ней в школе рассказывали: называется козодой, хотя коз не доит. А вот что в крылья-ладошки хлопает на лету — не сказали. Я теперь это сам открыл. Хоть и маленько перепугался. Зато уж никогда не забуду.
Погодя что-то зафырчало, запыхтело, затукало. Как мотоцикл далеко-далеко. А оказалось — у самых ног! Чуть на ежа не наступил. Он сразу колобком свернулся, колючками ощетинился. Пыхтит недовольно, ждёт, когда уйду. На дороге он не случайно, тут легче ему ловить лягушек, жуков, улиток и червяков. Промышляет, пока я сплю.
Дальше какая-то птица взлетела, шаркнув по веткам крыльями. Посветил — у лужи следы-крестики и тычки от клюва. Лесной кулик вальдшнеп прилетел из леса в грязи покопаться, любит на грязь вылетать.
За поворотом мягко затопотало: ловлю лучом — катятся по дороге два розовых кругляка и подскакивают, как на ухабах! Заяц запрыгал, глаза его в луче светятся, как два розовых уголька. Ему-то что на дороге делать? От комаров, наверное, спасается на ветерке. Он спасается, а летучие мыши их ловят.
Я уже далеко забрёл — пора назад. Может, конечно, и ещё кого-нибудь встретил бы и что-то ещё узнал. Но не всё же в один раз! И на другие ночи оставить надо. Может, кого-нибудь из класса подговорю. Веселее вдвоем. Да и не так страшно...