Но так было не всегда. Писатель признавался, что его не печатали, считали неблагонадёжным. Он работал журналистом, экскурсоводом в Пушкиногорье, жил в Таллине и Ленинграде.

Сергей Донатович Довлатов (1941—1990) родился в армяно-еврейской семье в Уфе, куда были эвакуированы вместе с театральной труппой его родители Нора Степановна Довлатян и Донат Исаакович Мечик. После возвращения в Ленинград родители развелись, Сергей остался с матерью и взял её фамилию, изменив на русский лад. Стал Довлатовым. А в паспорте сохранилась двойная фамилия Довлатов-Мечик. Мама вскоре оставила театр, посвятила себя воспитанию сына, работала корректором в «Лениздате».

В 1959 году юноша поступил на филологический факультет Ленинградского государственного университета (отделение финского языка). Но учёба его мало интересовала, и он был отчислен из университета со второго курса. Служил в армии на севере Коми АССР. Снова поступает в ЛГУ, но уже на факультет журналистики, работает журналистом в разных газетах, пишет рассказы, однако набор первой книги в эстонском издательстве был уничтожен. Выручают редкие публикации в журналах «Костёр», «Искорка», «Крокодил». Издаётся произведения в самиздате и на Западе в журналах «Континент», «Время и мы». Довлатова исключают из Союза журналистов.

В 1978 году он покидает родину по политическим мотивам и с семьёй остаётся в Америке. Его рассказы и повести стали активно печататься за рубежом — 12 книг на 5 языках.  

Известность на родине пришла после смерти писателя в 1990 году. Появились его сборники, стали ставить спектакли и снимать фильмы по его произведениям. В 1993 году вышел трёхтомник прозы в суперобложках с забавными рисунками Александра Флоренского. В Санкт-Петербурге в первых числах сентября проходит посвящённый жизни и творчеству Довлатова фестиваль «День Д», приуроченный ко дню рождения писателя. У дома на улице Рубинштейна, где с 1944 по 1975 год жил Довлатов, установлен писателю памятник.

Детские рассказы несвойственны перу Довлатова и вызывают удивление у читателя, привыкшего к взрослой ироничной прозе писателя. Однако рассказ «За сараями — лес» нужно прочитать. Где происходят события? По каким причинам произошёл конфликт? Почему автор дал такое название рассказу? О чём он заставляет размышлять?

Чугунные кружевные ворота, симметричные арки. Это, видимо, ленинградский двор. В Санкт-Петербурге каких только дворов не бывало! И проходной, и задний, и патио, и колодцы. Дворы использовались для хозяйственных нужд и вид имели неприглядный, непредназначенный для прогулок. Гулять можно было в скверах, парках, садах - чистых, красивых, просторных. За внешней парадной частью дома скрывались дровяные сараи. А до революции там были бани, кухни, прачечные, флигели. Во дворе сушили бельё, держали домашний скот горожане, переехавшие из деревни.

Но теперь по приметам можно определить другое: ворота уже не запираются дворником, а арки ведут к пустырю. Пространство двора изменилось до неузнаваемости — стало безжизненным, пустым. Теперь здесь напластования щебня, битых кирпичей и стекла, унылое невзрачное подобие сараев, однообра­зие ромашек.

А ведь двор — отличное место для детских игр. Какие же игры предпочитают мальчишки? Играть в войну, лазать через заборы, подтя­гиваться на турнике, ездить на велосипеде без рук. Всего этого не умеет Вовка Баев. Он вырос на природе, в деревне и, оказавшись в городе, чувствует себя не в своей тарелке. Не может играть, не может найти друзей. Да ещё приобретает смешные прозвища «Вовастый», «Щекастый», «Пончик». Был у него такой грех: с самого детства толстый и круглощёкий. Хотя и редко наедался досыта. «Такое было время», — уточняет автор. Добавим от себя — блокадное, послевоенное.

Противостояние мальчишек усиливается из-за Вовастого, отказавшегося играть пленного и придумавшего свою игру про дремучий бор и узкую речку под мостом.

«Вовастый услыхал грохот рассыпающихся брёвен, плеск воды, от­чаянные стоны жертв.

— Не смей,— закричал он, бросаясь к Мурашке,— не смей прика­саться!»

Мурашка разрушает постройки и бьёт Вовку за то, что он толстый. Павлик Горелов, пытаясь погасить конфликт, уговаривает Вовку сыграть военнопленного, а после бесстрашно защищает его: «Он только на лицо толстый, он на характер не толстый». Так Вовастый обретает настоящего друга. С ним веселей будет восстанавливать своё разорённое хозяйство.

Атмосфера городского детства, вражды и непринуждённой дружбы мальчишек ленинградского двора вызывает ностальгию. Ребята, видевшие войну, тянутся всей душой к прекрасному и хорошо различают нравственные ценности: геройство можно отличить от наглости и бравады, презирать можно врага и труса.

С. Довлатов

За сараями — лес

Двор был узкий, прохладный, с чугунными кружевными воротами. Когда появились частные автомобили, ворота запирать перестали. Две симметричные низкие арки уводили на пустыри. Там громоздились сараи, напластования щебня, битых кирпичей и стекла.

Всё было привычно и буднично — шорох нагретой травы, однообра­зие ромашек, унылое невзрачное подобие сараев. Были ещё подвалы с таинственными закоулками и кучами хлама, и ещё чердаки с их бли­зостью к свету и жаром от раскалённых крыш.

С тех дней, как Вовка Баев себя помнил, он был толстяком, но так и не смог к этому привыкнуть. Он редко наедался досыта, такое было время, но щёки у него всё равно были круглые, как у зайца. После войны он уехал к тётке в Ленинград. А раньше жил в деревне Бежаны под Лугой.

В деревне всё было по-иному. Вместо холодных стен — полоска леса, издали казавшегося непроходимым. Вместо трамваев и машин — умные лошади, с которыми хочется разговаривать и дружить. Вместо продуваемых ветром скверов — живые поля.

И к своим твёрдым ботинкам не мог привыкнуть Вовка. Много лишнего было между ним и землёй — асфальт, да ещё эти подошвы с острыми краями.

— Вовка! Вовастый! Щекастый! Пончик! — кричали ему ребята.

Чаще всех его дразнил Мурашка.

Мальчишки играли в войну, лазали через заборы, а Вовастый сидел в тени или рисовал на асфальте кирпичом: солнце, реку, деревья.

— Что ты умеешь делать? — спрашивали его.— Ты умеешь подтя­гиваться на турнике?

— Нет,—отвечал Вовастый,— я немного умею висеть.

— Может, ты умеешь врать?

— Нет. А зачем? — говорил Вовастый.

— Значит, ты можешь ездить на велосипеде без рук?

— Я-то могу,— отвечал Вовастый,— но велосипед падает набок.

Когда наступила весна, он долго бродил между сараями. Он выбрал удобное место и разрыхлил землю железной скобой. Обломки кирпича полетели в сторону. Он принёс с бульвара несколько веток и сунул их в землю, утрамбовав её своими крепкими подошвами. Потом соединил две лужи узкой канавкой. А через неё перекинул мост из короткой доски.

Конечно, четыре несчастных липовых прутика — это тебе не сосновый бор. Но ведь и деревянная щепка не похожа на будёновскую саблю, а возьмёшь её в руки — сразу чувствуешь себя всадником на коне.

Вовастый сел на ящик и принялся долго спокойно глядеть на свой дремучий бор и узкую речку под мостом. Над лесом кружились вороны. Из воды то и дело появлялись рыбки, блеснув на солнце чешуёй, словно кто-то швырял в воду монеты...

— Что это ты тут делаешь, Пончик? — из-за сарая появился Му­рашка. С ним был Павлик Горелов из девятой квартиры.

— А что я делаю? Я ничего не делаю.

— А это, а это, а это?

— Ладно, — сказал Горелов и потянул Мурашку за рукав, — что же делать, если он такой, в земле копается... А хочешь, идём с нами,— он повернулся к Вовастому,— будешь военнопленным. Это ничего, что ты толстый. Военнопленным быть легко. Руки вверх — и вся забота!

— Я знаю,— сказал Вовастый.

Мурашка ухмыльнулся и вытащил один прутик из земли.

— Не трогай,— попросил Вовастый.

— Оставь,— сказал Горелов,— пусть роется в земле, если он такой.

— Интересно,— протянул Мурашка и ногой в драной парусиновой туфле разрушил мост.

Вовастый услыхал грохот рассыпающихся брёвен, плеск воды, от­чаянные стоны жертв.

— Не смей,— закричал он, бросаясь к Мурашке,— не смей прика­саться!

Мурашка схватил его за шею.

— Оставь,— сказал Горелов, — пусти.

— Ты за него,— удивился Мурашка,— разве ты не презираешь толстых?

— Он только на лицо толстый,— сказал Горелов,— он на характер не толстый. Оставь ты его. Кончай!

— А ну скажи: «Я презираю толстых!» — Мурашка легко по­валил Вовастого на землю и шагнул к Горелову. — Ну говори!

— Нет,— сказал Павлик.

— Ах так?

— Да.

— Н-на!..

Мурашка хлестнул Горелова прутом по щеке.

Горелов кинулся к нему. Они упали на землю, ломая ветки, кото­рые посадил Вовастый. Мурашка всё время повторял:

— А ну скажи: «Я презираю толстых!»

— Нет, нет! — кричал Павлик.

Он чувствовал, как у виска набухает царапина от удара прутом.

Мурашка нагнулся, взял горсть песка и зажал ему рот.

— Говори!

Павлик выплюнул землю и сказал:

— Я презираю тебя, Мурашка!

— Н-на...

— Я презираю тебя, Мурашка!

Бить человека, который тебя не страшится и твердит одно и то же, неинтересно.

— Я презираю тебя, Мурашка!

Мурашка повернулся и ушёл. Теперь можно было потрогать горя­щую ссадину у виска. Вовастый поднялся с земли.

— Герой,— сказал Павлик,— откуда такие берутся?

Они сидели молча. День, остывая, близился к вечеру. Солнце при­таилось за кирпичной громадой водонапорной башни. Между сараями бродили прохладные тени.

Вовастый печально созерцал разорённое хозяйство. Река стала лужей, лес вырублен, птицы умолкли.

— Не переживай, — вдруг сказал Горелов,— ну...

Он исчез за сараями. Вернулся с лопатой без черенка. Присел на корточки.

— Не переживай, говорю. Тут будет речка, тут поле. А тут скот­ный двор: коровы, гуси, утки разные... И мост восстановим.

— Надо ещё клевер посадить,— сказал Вовастый,— для пчёл...

 

Литература

1. Довлатов С. Собрание  прозы в трех томах. Санкт-Петербург: «Лимбус Пресс», 1995.
2. Довлатов С. За сараями - лес // Искорка. - 1976. - № 8.
3. Лурье Л.Я., Лурье С.Л. Ленинград Довлатова. Исторический путеводитель. Санкт-Петербург: «БХВ-Петербург», 2017.