Жизнь и творчество детского писателя Радия Петровича Погодина (1925-1993), родившегося в деревушке под Тверью, связаны с Санкт-Петербургом, куда родители привезли его в двухлетнем возрасте. Читать мальчик научился в пять лет, и любимой книгой стал роман Сервантеса «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский».
В детстве Радий мечтал о профессии геолога, моряка, но, когда пришла война, рыл вместе со всеми окопы, пережил ленинградскую блокаду, в 1943 году почти школьником пошёл на фронт. Его назначили командиром взвода разведчиков. Хитростью, осторожностью, смелостью и отчаянностью ― всеми этими качествами Радий Петрович обладал сполна! Он освобождал Украину, Румынию, Польшу, участвовал в штурме Берлина, был ранен, награждён орденами Славы и Красной Звезды.
Когда война кончилась — работал. Работал воспитателем, слесарем-механиком, лесорубом, грузчиком, мойщиком окон, пионервожатым, штамповщиком по металлу, пожарным, журналистом. По доносу был арестован, сидел «за антисоветскую пропаганду».
Впоследствии Погодин вспоминал: «...на спор я написал рассказ... С этим первым рассказом я пошёл в Союз писателей... был принят и стал писать взрослые рассказы. Но все мои рассказы были названы космополитизмом, модернизмом... за что тогда сажали. А я только что вышел. Сесть второй раз не хотелось. И вот будучи поставлен в такие условия, когда, что ни напишешь, всё ― космополитизм, вынужден был либо бросить писать, либо найти вид литературы, не связанный с этим понятием. Выбрал детскую литературу, куда и ушёл».
С тех пор Радий Погодин написал более 20 книг, среди которых сборники рассказов, повести, сказки, пьесы. Пользовались популярностью и фильмы, снятые по повестям писателя. Читатели детских журналов «Мурзилка», «Пионер», «Костёр» с нетерпением ждали его новых произведений. Многие книги были переведены на десятки языков и оценены по достоинству: Погодину присудили премию имени Ханса Кристиана Андерсена.
Радий Петрович ― неисправимый романтик: от жизненных бед и напастей спасался фантазией, любил рисовать. Похожи на автора и герои. Они тоже любознательные мечтатели: видят красоту в окружающем их мире и в простых проявлениях жизни. Одна книга так и названа: «Рассказы о весёлых людях и хорошей погоде»! Её герои — люди открытые, не унывающие в беде, верные в дружбе. С ними не устанешь и не замёрзнешь, от общения с ними весело на душе.
По мнению писателя, весёлый, жизнерадостный человек способен на смелый поступок. «Десять лет — это возраст отважных, выносливых и терпеливых» — читаем мы в повести «Ожидание (три повести об одном и том же)». Главный герой её Васька придумал себе новое имя ― Вандербуль: «Старое ему не годилось. Что в нём, в старом? Вась-ка. Словно просачивается и уходит застрявшая в раковине вода. Пусть люди сами придумывают себе имена. Вандербуль! Словно боевой клич. Славно жить с таким именем».
В рассказе «Муравьиное масло» тоже есть такой человек со странным именем Ива. Это удивительный парень: забивает доску в заборе — приказ есть приказ ― волю закаляет, имеет собственную теорию жизни. Но вернёмся к Ваське, то есть уже не Ваське, а Вандербулю.
Каких только безумных поступков не совершает Вандербуль! Вот он решительно требует от врача, чтобы ему вырвали здоровый зуб. А коленки у него дрожат! Засовывает руку в кипяток. Ох как больно! Вот Вандербуль пробирается на корабль, замыслив побег. Может быть, там, за горизонтом, его поймут, там он себя проявит! Но молодой пограничник привозит его домой и сдаёт под расписку дворнику. Вандербуля ругают родители, учителя, ведь что бы он ни сделал — всё глупо и достойно наказания («нельзя!», «встань в угол!», «дай дневник!»).
Поступки Вандербуля, с точки зрения взрослого человека, безобразны и отвратительны. Но как ему сочувствуют читатели-ровесники! Их тоже не понимают и наказывают за попытки к самостоятельности. Читая, вдруг задумываются над тем, на что прежде не обращали внимания. И кто-то, может быть, станет чуть отважнее, чуть добрее.
Справедливы слова С. Михалкова о Радии Погодине: «Вопросы, которые его самого интересуют и которыми он хочет заинтересовать читателей, не очень трудно свести к одному: почему тот или иной человек так поступил? Вот и всё».
Радий Петрович один из первых рассказал об упрямых, непослушных ребятах, попытался объяснить взрослым причины непонятных поступков подростков: детство — пора мужества, взросления. Как, впрочем, и вся дальнейшая жизнь человека.
В грустной повести-пьесе «Трень-брень» рыжей девочке Оле пришлось решать, с кем она и против чего. Конечно, против хамства, глупости, серости! А рассказ «Кирпичные острова» о доброте, честности, умении осознавать и исправлять совершённые ошибки, о доброжелательном и вежливом отношении к окружающим.
«Я люблю писать именно о таких ребятах, о тех, кто первым идёт вперёд. Гришка, герой «Книжки про Гришку», дошкольник, мальчик, постигающий мир через добро и зло, через любовь и обиды, через ложь и оправдания, через саму жизнь. Главная черта дошкольника Гришки, главный двигатель его жизненного заряда — любопытство. Недаром один взрослый персонаж называет любопытство радостью разума». Р. Погодин
В повести «Ожидание» есть история про Варьку и её бабку ― талантливых певиц. Только бабка прожила свою жизнь скверно, растратила свой талант, и жизнь для неё превратилась в муку. Бабка умоляет на коленях свою внучку не разбазарить талант, потому что он прежде всего дан на радость другим людям.
Радий Петрович сочинил много сказок. Вот как придумалась одна из них. Однажды шёл писатель по улице и вдруг увидел облачко, похожее на жеребёнка. А потом облачко пролилось на землю дождём. И лошадка таким необыкновенным способом опустилась на землю. И сказка сама собой сочинилась. О жеребёнке Мише.
В рассказе «Дубравка» замечательно описано море: «Волны шли с моря, как упрямые, беспокойные мысли. Они требовали внимания и сосредоточенности. Они будто хотели сообщить людям тайну, без которой трудно или даже невозможно прожить на свете. Волны следили за ходом времени. Они считали: «Р-рраз!.. Два-ааа... Р-ррра»!.. Два-аа», — без конца, как маятник, непреклонный и вечный...»
В этом рассказе можно сразу узнать Ялту с её балконами, лестницами, верандами, каменными заборами, крутыми улицами и санаторными парками. Конечно, так описать море мог только южанин!
«Где-то у турецких берегов прошёл шторм. Он раскачал море так, что даже у этого берега волны налезали друг на друга, схлёстывались белыми гривами. Падали на берег, как поверженные быки, и с рёвом уползали обратно... Большие пароходы поднимались над молом, словно хотели присесть на бетон, отдохнуть, отоспаться. Прогулочные катера и рыбачьи сейнеры плясали возле причалов. Было похоже, что они вот-вот начнут прыгать друг через друга».
«А ведь верно — в «Дубравке» я Ялту описал! — говорил Радий Петрович. — Но, знаете, в Ялте жил я всего несколько дней, а родился я, можно сказать, на реке Волхов. В Ленинграде живу с полутора лет».
Очень интересно рассказывает о своём земляке поэт и прозаик Александр Крестинский. Прочитайте и воспоминания Радия Петровича о своём военном детстве в блокадном Ленинграде, о заветных книгах, которые он сберёг, чтобы навсегда сохранить на своей «золотой полке».
А. Крестинский
Радий Погодин
Ребята любят так спрашивать про книги: «А это правда?» Если скажешь «нет», ужасно огорчаются.
Тут какое-то заблуждение насчёт работы писателя. Дело в том, что силой своего воображения, силой фантазии писатель достигает такого уровня художественной правды, какого никогда не достигнуть, копируя окружающую действительность.
Кто такой Гулливер? Плод фантазии писателя Свифта. Но какая глубина жизни открывается нам сквозь волшебное стекло этой фантазии!..
Художественную правду можно сравнить с рекой, возникшей из тысяч ручейков. Не было бы ручейков, не было б и реки, но мощь и красота реки затмевают скромный ручей.
Радий Погодин сказал как-то в шутку: «А я всё сказки пишу...» Он хотел подчеркнуть этим, что сочиняет свои КНИГИ.
Но сколько надо накопить жизненных впечатлений, как активно и трудно жить, каким густым и терпким опытом обладать, чтобы потом с помощью творческого воображения переработать всё это в ткань художественного произведения, одновременно и похожего и не похожего на быстротекущий мир!
Радий Погодин вырос в Ленинграде, на Васильевском острове. Мальчишкой не думал ни о какой литературе — любил спорт, был гимнастом-разрядником, гордился своим умением висеть... на одном пальце, не столько из озорства, сколько от беспечной удали и уверенности в себе, загорал с друзьями на карнизах между школьных окон.
И было это за два года до войны.
Вот пунктир его жизни: школа—завод—фронт—завод... Всё, как у многих, как у целого поколения. Но в конце цепочки — литература. И потому всё, что было до неё, окрашивается и оценивается особо.
На войне он был сержантом, разведчиком, командиром бронетранспортера. Вот откуда, мне кажется, резкость, решительность, смелость его творческого почерка.
Я познакомился с Погодиным в конце 50-х годов, когда он был уже автором двух книг и писал третью, которая вскоре сделала его известным писателем. Совсем ещё молодой, с гладко зачёсанными назад блестящими русыми волосами, словно начинённый лёгким озорным зарядом, Радий Погодин работал тогда над книгой рассказов «О весёлых людях и хорошей погоде». Счастливая пора, как сам он теперь признаётся. Он был как бы соучастником описываемых событий, ощущал себя рядом со своими персонажами, будто впервые пробовал мир на вкус, на цвет, на запах. До сих пор с какой-то особой, даже отцовской нежностью говорит он о мальчишке из своего рассказа «Тишина», помните, печку складывал дачникам?..
С рассказами этого цикла в детскую литературу вошли сильные, колоритные характеры — люди рабочие, хозяева своей судьбы, не раскисающие по пустякам, исполненные достоинства. А заголовки этих рассказов — они снайперски точны, афористичны: «Сколько стоит долг», «Время говорит — пора»...
В последнем рассказе есть слова, которые можно поставить эпиграфом ко всему творчеству Радия Погодина: «Много на земле весёлых людей. Они не смеются беспрестанно, не пляшут без конца, не горланят песни без передышки. Они просто идут на шаг впереди других. С ними не устанешь и не замёрзнешь. Давно уже стало известно — больше всех устают последние. А что касается погоды, она всегда хороша, когда весело у человека на сердце, когда ему некого бояться, нечего стыдиться и незачем врать».
С тех пор Радий Погодин написал много книг. Среди них — «Ожидание», «Трень-брень», «Где леший живёт», «Что у Сеньки было»...
В книгах Погодина подлинные человеческие страсти. Он говорит о жизни всерьёз, не делая скидки на возраст читателя. Он верит: ребята всё поймут.
Он рассказывал мне, как когда-то вместе с бабушкой ходил «ликвидировать безграмотность» и в пять лет научился читать. Бабушка приносила из библиотеки взрослые книги, и они читали их по очереди, потому что бабушка быстро уставала. Иногда она пропускала страницу и говорила: «Это тебе ещё рано». И снова приносила ему серьёзные, взрослые книги — о природе, путешествиях, о разных странах и народах...
Наверное, потому он так убеждён: ребята поймут всё. Поймут, что жить надо на поле, а не на меже. Что главное в жизни — труд. Что загубить свой дар — страшно. Что ещё страшнее — оказаться ненужным людям.
Для многих ребят, да и для взрослых тоже, литература — это сюжет. Их волнует одно: что дальше?.. Такие читатели мчатся по страницам книг, как мотогонщики по треку, с одной мыслью: скорей к финишу!
Тому, кто впервые возьмёт в руки повесть Радия Погодина «Ожидание», мне хочется сказать: «Друг, не спеши. Не торопясь, войди в этот жаркий мир, оглядись в нём, посмотри, как всё живописно. Погляди, как приходят в город корабли, какое там море. Вслушайся, с какой печалью Варька и бабка Ольга поют «Фуртуну». И тогда ты поймёшь, что литература — это не просто, что рассказано, но прежде всего — как рассказано. А когда ты вырастешь и возьмёшь в руки книгу Погодина «Осенние перелёты» («Где леший живёт») — книгу о партизанской войне, о глухой русской деревушке в тылу врага, ты поразишься, каков язык этой вещи, как не похожа она на прежние погодинские книги, уже читанные тобой прежде. Слова, фразы, целые периоды здесь какие-то кряжистые, корневистые. Интонация, ритм прозы — то ли былинные, то ли сказочные. Кажется, сама природа русская — болотистая, глухая, непонятная — окружает врагов и душит их в своем таинственном лесном кольце.
Помню, как поразили меня когда-то его руки — широкие рабочие ладони, крепкие, грубоватые пальцы. Легче было представить в этих руках штурвал машины, молоток, топор, чем перо.
Позднее я понял, именно человек с такими руками должен был написать: «На лиман прибежал ветер. Принялся мастерить волны». Никто, кроме Погодина, так не скажет: «мастерить волны». Для него это не просто метафора. Это образ, родственный ему по духу.
Я спросил его: «Кодекс чести из одного слова?»
Он отвечает не задумываясь: «Справедливость».
Я говорю: «Представь, ты улетаешь на год. С собой можно взять пять книг, не больше...»
Он перебивает: «Одну возьму. «Дон Кихота». А вместо остальных — чистой бумаги. «Дон Кихота» мне хватит. Высочайшая книга всех времён и народов».
Радий Погодин
Дон Кихот
В блокаду я остался один. Сам сделал печурку из листового железа, но топить её было нечем. Дрова у меня украли. И я украл — книги. Из соседнего сарая. Хозяева их, образованный народ, эвакуировались.
Я старался не думать, что жгу книги, пока мне не попался в руки «Дон Кихот». Это была книга моего старшего брата. Брат был во всём лучше меня, и не потому, что был старше. Он был объективно лучше. В армию его провожала мама. С собой брат принёс три книги: «Дон Кихот», Рабле и однотомник Чехова. «Дон Кихота» на моих глазах не читал никто, кроме прилежных девочек-отличниц.
Я сидел у печурки и рассматривал картинки Доре. Рыцарь был из блокады. Художник всё предвидел. Рыцарь ехал на своем Росинанте через мою комнату — он был ленинградцем с измождённым лицом и непокорённым сердцем. В глазах его полыхал огонь. Может быть, огонь тех книг, которые я уже сжёг.
Мне вспомнилась фраза, сказанная о Дон Кихоте братом: «Камень, брошенный в Рыцаря, попадёт в нас. Заслони его, если понадобится...» К тому времени мой старший брат уже погиб где-то в Карпатских горах.
Когда брат принёс «Дон Кихота», я сказал ему: «Неужели ты это читаешь? Это же для детей».
— Это для всех, — сказал он.
— Он тронутый.
— Тронутый, — согласился брат. У брата были очень ясные глаза: если у меня они были как два маленьких серых булыжника, чуть в синеву, то у него, может быть, те же камни, но на дне весёлого ручья. — Он не душевнобольной, но тронутый безусловно. Смотри, как здорово: тронутый идальго въезжает в мир на своём Росинанте и оказывается, что мир густо населён умалишёнными. Пока тронутого Дона нет, общего сумасшествия не видно — всюду грязь и все грязны. В социальных палитрах каждый цвет существует с добавкой «грязно»: грязно-голубой, грязно-зелёный, даже грязно-чёрный. А тут въезжает на Росинанте Рыцарь ослепительно чистый. Тронутый в сторону чистоты. Ты понимаешь, что мы видим?
— Понимаю, — сказал я. Но сам я этого тогда не видел, «Дон Кихота» не читал — пробовал, но скуку эту не одолел.
— Конечно, — говорил брат,— глупо сражаться с баранами, если это бараны. Но если это народ.
— А почему его каторжники побили? — спросил я заносчиво.
— Если ты каторжника освободил, это ещё не значит, что он перестал быть убийцей и вором.
— Но злость берёт — такой дурак, — сказал я.
— Ты помнишь клоунов — Белого и Рыжего? — спросил брат. — Тебе всегда, конечно, было жалко Белого? Дон Кихот и Санчо Панса — клоунская пара. Это ещё одно чудо этой книги. Идеи Белого клоуна — Дон Кихота столь высоки, что он не кажется нам шутом, но скорее святым. Дон Кихота посвятил в рыцари трактирщик. Они альтернативны.
— Что? — спросил я.
— Взаимоисключающи, — сказал брат. — Рыцарь — альтернатива трактирщику. Санчо Панса — трактирщик. Но он сострадает Дон Кихоту, как всякий Рыжий клоун сострадает клоуну Белому. И сострадание это снимает взаимоисключаемостъ — они могут через сострадание друг к другу сосуществовать. Рыжий клоун знает, что без Белого клоуна людям не справиться с жизнью.
Я сказал что-то насчёт идиотских великанов.
— И великаны, — сказал брат. — Они не бред собачий. Рабство — это не плен, это наклонность. Мы каждое мгновение готовы подчиняться: «Король убит. Да здравствует король!» Обжорство. Глупость. Мошенничество. Невежество. Нет пороков-карликов — все великаны.
— Тогда зачем сражаться?
— Чтобы не погибнуть. Жизнь — борьба с самим собой.
— А ветряная мельница?
— Это особый великан, самый страшный. Ветряная мельница — мать машинной цивилизации. Сервантес до этого сам допёр в шестнадцатом веке. Машинная цивилизация поработит человеческий разум, заставит наш мозг трудиться лишь над совершенствованием машин. Ветряная мельница истощит землю, прогрызет её, как червь яблоко Истощит душу...
«Дон Кихота» я не сжёг. Не сжёг Чехова и «Пантагрюэля».
Рыцарь Печального Образа едет через наши сердца. Через сердца молодых. Через сердца детей. Я обращаю свои глаза к книге. Я ставлю её на полку. Миллионы книг я ставлю на полку. Чтобы сторожить.
Литература
1. Погодин Р. Дон Кихот / http://www.kostyor.ru/8-05/apteka8-05.php
2. Соломко Н. К 60-летию писателя Р. Погодина. Возраст отважных, выносливых, терпеливых / Пионер. - 1985. - № 9.
3. Черкашин Г. В ожидании чуда / Костёр. - 1978. - № 2.
