Конка разве не повозка? А что же тогда? А где она может ездить? То, что в конке есть конная тяга, понятно.

Корень слова ведь легко найти. Но представить, что это, современный школьник не может, если не увидит хотя бы фотографию конки.

А ведь во второй половине XIX века конка было новым словом и активно входило в литературные произведения русских классиков от Гиляровского и Л.Н. Толстого до А. Куприна и Тэффи.

Впервые конка появилась на улицах Санкт-Петербурга в 1863 году, а в Москве через 9 лет. До конки жители могли передвигаться на омнибусах, которые представляли собой большие кареты коваными железными колёсами. Они подпрыгивали по мостовым, и пассажиры скоро переименовали омнибусы в «обнимусы», так как от тряски им приходилось обниматься друг с другом. А кареты, состоящие из 40 мест, остроумно прозвали «сорок мучеников». Конка отличалась от омнибусов тем, что двигалась по рельсам и была комфортнее.

Обратимся к толковому словарю, что выяснить значение слова «конка». Так раньше называли городскую железную дорогу с конной тягой, которая существовала до появления трамвая.

По плохо вымощенным дорогам конки двигались с грохотом и звоном и уже своим появлением свидетельствовали о том, что это городские улицы, где есть цивилизация. «Злополучную» конку можно было легко обогнать пешком, догнать и вскочить на подножку, она ползла, а не ехала.  

Но радость горожан, когда появилась конка, была объяснима: извозчики («ваньки» — как их тогда называли) ездили ещё медленнее на своих дохлых клячах, а лихачи были не по карману обычному люду и считались роскошью.

Были конки одно- и двухэтажные, зимние (крытые) и даже летние (без крыши) с легкомысленными «дачными» занавесочками. На втором этаже была двойная скамья, где пассажиры размещались спиной друг к другу. Эти места назывались «империал». Сначала подъём на второй этаж был неудобен: приходилось в буквальном смысле вставать на голову сидящего пассажира, чтобы залезть наверх. Женщинам с их пышными юбками это сделать было неловко, поэтому они предпочитали первый этаж конки. Но вот когда придумали винтовые лестницы, эта несправедливость исчезла. Детишки предпочитали второй этаж: сидеть было хорошо, сверху ведь всё видно.

Чтобы конка ездила, нужно было сначала проложить рельсы, приобрести вагоны, тягловых коней, кучеров-водителей и кондукторов для оплаты проезда.

Конка — это не просто городской транспорт, это транспорт общественный, вот почему кучеров сменили вагоновожатые, но кондукторы остались те же. Как и прежде на конке, кричали они теперь из вагонов трамвая: «Местов нет!»

Если улица шла в гору, то приходилось покидать конку, позже стали впрягать к паре лошадей ещё двух коней впереди их с мальчуганами-форейторами. А рядом обычно ехали извозчики и, подкатывая к конке, что тащилась в гору, кричали: «Кому недосуг — выходьте-с, прокачу с ветерком!» 

Средняя скорость конки составляла примерно 8 км/ч, удобств никаких, но количество пассажиров всё равно увеличивалось. Построили депо для конок, конюшни для коней, кузницы, где делали ремонт вагонов. Вскоре маршрутная сеть расширилась, стали происходить разные происшествия, связанные с безопасностью проезда на конке. Пришлось ввести некоторые правила: запрещалось провозить животных и ездить в грязной одежде, курить разрешалось только на открытых площадках, покидать конку можно было на остановках и там, где висел знак «тихий ход», причем соскакивать нужно обязательно по направлению движения вагонов, мужчина, вошедший в вагон, должен был поклониться дамам.

Поездка в империале была менее комфортной, поэтому проезд стоил три копейки, а в вагоне - пять копеек. В вагоне могли ехать 22 человека, в империале — 24, то есть всего 46 человек.

Что же оставили после себя конки прежде чем исчезнуть? Конечно, воспоминания. Воспоминания о том времени, когда можно было чувствовать себя счастливыми, как в рассказе Тэффи «Счастливая»:

«— Лена! — говорю я громко и весело. — Лена! Я сегодня видела конку!

Я не могу рассказать ей все о том безмерно радостном впечатлении, какое произвела на меня конка.

Лошади были белые и бежали скоро-скоро; сам вагон был красный или желтый, красивый, народа в нем сидело много, все чужие, так что могли друг с другом познакомиться и даже поиграть в какую-нибудь тихую игру. А сзади на подножке стоял кондуктор, весь в золоте, — а может быть, и не весь, а только немножко, на пуговицах, — и трубил в золотую трубу:

— Ррам-рра-ра!»

Чтобы содержать в порядке дорогу с рельсами и кормить лошадей, требовались немалые деньги. Да и навоза на улицах прибавлялось! Такой общественный транспорт обслуживать дорого. Состоятельные горожане стали пользоваться персональными каретами с личными извозчиками. Но население росло, строились железные дороги, нужно было решать, как передвигаться людям. Конка не только опутала маршрутами весь город, но и вышла за его пределы. Вместо лошадей стали использовать электричество. В Петербурге, чтобы не ущемлять права тех, кто управлял конками, первый трамвай был пущен по льду через Неву.

Для расширения сети конки требовалось лишь проложить рельсы, а для трамвая нужно протянуть провода, построить электростанции. Когда-то омнибусы мешали появлению конки, теперь конка чинила препятствия для трамвая.

В сентябре 1907 года по улицам Петер пошли трамваи. Но лошади пока никуда не делись, так и существовали вместе и соперничали. Окончательно конка исчезла лишь в 1917 году из-за трудностей получения фуража для лошадей (напомним: шла война, потом революция). Так, в длительной борьбе электрический трамвай одержал полную победу над конкой.

В Петербурге сейчас есть памятник «конке» с моделью вагона образца 1872-1878 годов. Все ее детали были восстановлены по чертежам Путиловского завода, найденным в Центральном историческом архиве. Он стоит в самом центре Васильевского острова, около станции метро «Василеостровская». В 2005 году к вагону добавили двух лошадей, в 2009 к лошадям присоединили кучера. Не хватает для соблюдения исторической правды только фигур кондуктора и пассажиров.

Писатели оставили воспоминания о том времени, когда существовала конка. Предлагаем познакомиться с их рассказами.

Г.И. Успенский

С конки на конку

(фрагмент)

Неумолкаемый звонок кондуктора едва был слышен в море всевозможных звуков, криков, песен, брани... Брань в особенности энергическая, а главное, почти беспрерывная шла между кондукторами вагонов и публикой... Спорили и ругались из-за сдачи, из-за мест. Поминутно изо всех сил, до хрипоты, кондуктора вопияли: «Ведь русским языком говорят: нет местов! Куда лезешь, говорят: местов нет! Тебе говорят: не позволяется стоять! Вот позову городового... Что это такое?» и т. д. без конца.

Именно вот в такой-то шумной, тесной, крикливой компании мне пришлось ехать на верхушке конки, подвозившей рабочую публику от Нарвской заставы к Иоанну Предтече, празднику. Ехал я не вследствие какой-либо необходимости, а единственно вследствие желания как-нибудь искусственно утомить себя, измаять...

В одну из подобных минут я сел на верхушку конки, хорошо не помню где, и доехал по линии до конца, а там пересел на новую и поехал дальше... Толпа, чужие люди, чужие речи, толкотня, физическая усталость — всё это было хорошо, как искусственное размыкивание тоски...

Очень, очень долго я не только покорно, а даже совсем нечувствительно относился к толчкам и пинкам, которыми награждали меня соседи по верхушке конки, устремлявшиеся к празднику. Долго я ощущал только одно - что меня качает спереди назад и что я поминутно стукаюсь спиной о спинку сидения. Некоторое время я совершенно спокойно смотрел на полу моего пальто, прожжённую папиросой какого-то соседа, и, как кажется, полагал, что моя обязанность по отношению к прожжённой дыре заключается только в том, чтобы с почтением взирать на неё и всячески не препятствовать её постоянно увеличивавшимся размерам. Некоторая способность думать, чувствовать и слышать стала возвращаться ко мне по мере физического утомления.

 

Тэффи

Счастливая

 

Да, один раз я была счастлива.

Я давно определила, что такое счастье, очень давно - в шесть лет. А когда оно пришло ко мне, я его не сразу узнала. Но вспомнила, какое оно должно быть, и тогда поняла, что я счастлива.

* * *

Я помню: мне шесть лет, моей сестре — четыре.

Мы долго бегали после обеда вдоль длинного зала, догоняли друг друга, визжали и падали. Теперь мы устали и притихли.

Стоим рядом, смотрим в окно на мутно-весеннюю сумеречную улицу.

Сумерки весенние всегда тревожны и всегда печальны.

И мы молчим. Слушаем, как дрожат хрусталики канделябров от проезжающих по улице телег.

Если бы мы были большие, мы бы думали о людской злобе, об обидах, о нашей любви, которую оскорбили, и о той любви, которую мы оскорбили сами, и о счастье, которого нет.

Но мы — дети, и мы ничего не знаем. Мы только молчим. Нам жутко обернуться. Нам кажется, что зал уже совсем потемнел и потемнел весь этот большой, гулкий дом, в котором мы живём. Отчего он такой тихий сейчас? Может быть, все ушли из него и забыли нас, маленьких девочек, прижавшихся к окну в тёмной огромной комнате?

Около своего плеча вижу испуганный, круглый глаз сестры. Она смотрит на меня — заплакать ей или нет?

И тут я вспоминаю мое сегодняшнее дневное впечатление, такое яркое, такое красивое, что забываю сразу и тёмный дом, и тускло-тоскливую улицу.

— Лена! — говорю я громко и весело. — Лена! Я сегодня видела конку!

Я не могу рассказать ей всё о том безмерно радостном впечатлении, какое произвела на меня конка.

Лошади были белые и бежали скоро-скоро; сам вагон был красный или желтый, красивый, народа в нём сидело много, все чужие, так что могли друг с другом познакомиться и даже поиграть в какую-нибудь тихую игру. А сзади на подножке стоял кондуктор, весь в золоте, — а может быть, и не весь, а только немножко, на пуговицах, — и трубил в золотую трубу:

— Ррам-рра-ра!

Само солнце звенело в этой трубе и вылетало из неё златозвонкими брызгами.

Как расскажешь это всё! Можно сказать только:

— Лена! Я видела конку!

Да и не надо ничего больше. По моему голосу, по моему лицу она поняла всю беспредельную красоту этого видения.

И неужели каждый может вскочить в эту колесницу радости и понестись под звоны солнечной трубы?

— Ррам-рра-ра!

Нет, не всякий. Фрейлейн говорит, что нужно за это платить. Оттого нас там и не возят. Нас запирают в скучную, затхлую карету с дребезжащим окном, пахнущую сафьяном и пачулями, и не позволяют даже прижимать нос к стеклу.

Но когда мы будем большими и богатыми, мы будем ездить только на конке. Мы будем, будем, будем счастливыми!

* * *

Я зашла далеко, на окраину города. И дело, по которому я пришла, не выгорело, и жара истомила меня.

Кругом глухо, ни одного извозчика.

Но вот, дребезжа всем своим существом, подкатила одноклячная конка. Лошадь, белая, тощая, гремела костями и щёлкала болтающимися постромками о свою сухую кожу. Зловеще моталась длинная белая морда.

«Измывайтесь, измывайтесь, а вот как сдохну на повороте — всё равно вылезете на улицу».

Безнадежно унылый кондуктор подождал, пока я влезу, и безнадежно протрубил в медный рожок.

— Ррам-рра-ра!

И больно было в голове от этого резкого медного крика и от палящего солнца, ударявшего злым лучом по завитку трубы.

Внутри вагона было душно, пахло раскалённым утюгом.

Какая-то тёмная личность в фуражке с кокардой долго смотрела на меня мутными глазами и вдруг, словно поняла что-то, осклабилась, подсела и сказала, дыша мне в лицо солёным огурцом:

— Разрешите мне вам сопутствовать.

Я встала и вышла на площадку.

Конка остановилась, подождала встречного вагона и снова задребезжала.

 А на тротуаре стояла маленькая девочка и смотрела нам вслед круглыми голубыми глазами удивлённо и восторженно.

И вдруг я вспомнила.

«Мы будем ездить на конке. Мы будем, будем, будем счастливыми!»

Ведь я, значит, счастливая! Я еду на конке и могу познакомиться со всеми пассажирами, и кондуктор трубит, и горит солнце на его рожке.

Я счастлива! Я счастлива!

Но где она, та маленькая девочка в большом тёмном зале, придумавшая для меня это счастье? Если бы я могла найти её и рассказать ей, она бы обрадовалась.

Как страшно, что никогда не найду её, что нет её больше и никогда не будет её, самой мне родной и близкой, — меня самой.

А я живу... 

Борис Алмазов

Конка

 

Это был конец конской диктатуры на транспорте. Уже в полном названии конки звучало новое время: «Конная железная дорога».

Ещё немного — и конку заменит трамвай.

А пока она величественно катит по улицам Петербурга и губернских городов.

Небольшой вагон с империалом, то есть с длинной скамейкой на крыше и перильцами по её краям.

Проезд на империале стоил три копейки, в вагоне — пять.

Рельсы положены одной колеей с разъездами, где пропускались встречные вагоны.

Запряжена была конка парой сильных лошадей. Причём запрягать их к вагону можно было с любого конца. Правил ими кучер, стоявший на площадке. Был он технически оснащён: справа сияло колесо тормоза, слева — медный колокол.

На подъемах к вагону прицепляли дополнительную упряжку.

Скорость конки — 8-10 километров в час.

И тем не менее под конку ухитрялись попадать пешеходы, и проблема безопасности движения стояла не менее остро, чем теперь.

Конка была самым демократичным и самым дешёвым видом транспорта, в ней катил простой люд: студенты, мелкие чиновники, мастеровые, рабочие, модистки...

 

Г. Окский

Последняя конка

 

Если бы я сейчас увидел этот вагончик, то, вероятно, громко рассмеялся: так нелепо выглядел он, ско­лоченный из широких неровных досок, аляповато раскрашенный, на грубо сделанных колёсах, обильно смазанных дёгтем, с зелёной крышей, с жестяным петушком на ней...

А тогда, в детстве моём, этот ва­гончик конно-железной дороги казал­ся нам, ребятам, чудесным, фанта­стически прекрасным экипажем. А лошади! Коротконогие, мощные, с косматыми гривами, украшенными бумажными розами! А наш любимей Никодим — хромоногий кучер конки, с золотой серьгой в толстой мочке большого уха. с весёлыми серыми глазами под колючками бровей!

Каждый из нас был твёрдо уверен в романтическом прошлом Никоди­ма — да, он скитался по морям на пиратских шхунах, пил душистый ром, зарывал клады на скалистых островах!

Мы не верили папам и мамам, утверждавшим, что Никодим — обыкновенный казак из обыкновенной ста­ницы, уличённый в конокрадстве и искалеченный в драке. Хромоногий, он не мог заниматься другим трудом и стал кучером конки. Так говорили... Но мы-то знали, зачем взрослые скрывают его настоящую, тайную биографию — чтобы отдалить нас от него и от конки, за которой мы бега­ли, пытаясь покататься на подножке. А что нам оставалось делать? Других развлечений в городе не было. Кару­сель и качели в большие ярмарочные дни — вот и всё. Иногда Никодим разрешал одному из нас вскочить на площадку и постоять рядом с ним от Сенной до Базарной площади.

Содержал конку владелец самых интересных предприятий города: лодочной пристани, карусели, тира в общественном саду. Он всецело доверял Никодиму, получая от него раз в месяц заранее известную прибыль.

Пользовались конкой преимуще­ственно люди пожилые, степенные. Молодёжь предпочитала ходить пеш­ком. Если на ровном месте, бодро катясь по рельсам, конка передвигалась быстрее пешехода, то при подъёме на самую малую горку её мог обогнать каждый. И часто какой-нибудь юнец, шагая вровень с конкой, кричал Ни­кодиму:

— А ну-ка, догони, любезный!

Но он молчал, только брови топор­щились сильнее. И, взмахивая кну­том, но не опуская его на крупы ло­шадей, обращался к своим приятель­ницам – рыжей и пегой кобылам:

— У болтунов одна дорога, а у нас другая. Пусть, сестрицы, бежит, а мы и не спеша людей доставим.

Нам нравилось дотрагиваться ис­подтишка до засаленного парчового кушака Никодима, до его кнута с ко­стяной ручкой, до круглого кожаного сиденья. Всё это так не походило на привычное, домашнее и было связано с таинственной личностью предводи­теля пиратов, теперь правившего красивыми, сильными лошадьми. Они тащили целый вагон с двадцатью пас­сажирами, из которых один пузатый лавочник весил больше двух студен­тов, вместе взятых.

Весь наш городок уважал кучера конки. Многие рассказывали ему о своих семейных делах, советова­лись. Молчаливый, но доброжелательный Никодим обладал умением слушать. Сядет, бывало, в конку по­жилая женщина, уместится рядом и начнёт долгий рассказ о своём житье-бытье. Никодим слушает вниматель­но, изредка в знак сочувствия пока­чивает головой — лишь золотая серь­га поблёскивает. Наконец женщина сходит с конки на тихом ходу, а он, слегка сдержав лошадей, бросает вслед:

— Не горюй, Пелагеюшка, всё умнётся-утрясётся. — И щёлкнет кну­том. — А ну, сестрицы, веселее!

«Сестриц» своих он холил, кормил отборным овсом. И нравилось нам помогать Никодиму: ведро с водой поднести, щётку подать...

И так шло из года в год. Но вот приехал и остановился в гостинице господин Мюллер, высокий худоща­вый немец.

Сквозь стёклышки пенсне холодно поблёскивали голубые глазки. Он ча­сто поглаживал свой острый, хорошо выбритый подбородок. Опираясь на серебряную ручку трости, Мюллер говорил:

— Ваш город имель много житель. Конка есть смешной историй. Ви бу­дет иметь бистрый трамвай!

Не прошло и трёх месяцев, как от Сенной до Базарной площади — по главной городской магистрали — пролегли новенькие рельсы. Но конка продолжала ходить. Рельсы её при­шлось перенести почти к самому тротуару.

И вот настал день, когда по одно­путной рельсовой дорожке пробежал первый трамвай — красивый простор­ный вагон, сверкавший свежей золотистой окраской, с настоящими боль­шими окнами, с круглолицым вагоно­вожатым, тоже немцем — в чёрной фуражке с серебряным кантом.

Мы, ребята, уже забыли о конке, о Никодиме — нас пленил этот великолепный трамвайный вагон, мчав­шийся без лошадей по новеньким рельсам. Всё нас интересовало: и вы­сокие трамвайные мачты, и мотор с целым пультом управления, и креп­кие металлические колёса. На остановках (это тоже было интересно — появились остановки!) вагоновожатый косился на нас, ребятишек, с от­крытыми ртами глазевших на трам­вай, и шутливо грозил пальцем.

А Никодим? Мы даже не заметили, куда девался он сам, его лошади, вагончик конки...

Через год я встретил его, кучера последней конки. Гостил я у своей тётки, на окраине городка. Вышел как-то погулять и вижу, что к воро­там подъезжает телега с бочкой, за­пряжённая рыжей кобылой. Рядом шагает человек... И в нём я сразу узнал Никодима. Он сильно постарел, но так же торчали теперь уже побе­левшие пучки бровей, и поблёскива­ла всё та же золотая серьга...

Никодим узнал меня. Он улыбнул­ся и, поправляя дугу, сказал:

— Да, малец, стал я водовозом... Но зато «сестрицу» сохранил. А ту помнишь, пегую? Нет её, под Новый год пала.

И, помолчав минутку, привлёк меня к себе.

— А хочешь, я тебя покатаю? Солью воду и с пустой бочкой по улице как пуля!

Через несколько минут мы действи­тельно мчались. Немилосердно грохотала по булыжной мостовой телега, подпрыгивала бочка, но я, сидевший на ней верхом, крепко держался за обручи.

Никодим, погонявший рыжую «се­стрицу», обернулся ко мне и громко крикнул:

— Обгоним трамвай? А?

Яков Тайц

Конка

 

Конка — любимый экипаж моего детства. Другие ребята мечтали кто о паровозе, кто о чём, а я мечтал только о конке. Я застал её в Харькове, году в шестнадцатом. Её полное название было: «Городская конная железная дорога».

Но никто её, конечно, так не называл, а все называли запросто: конка.

Это был маленький вагончик, вроде трамвайного, только гораздо меньше. Он катился по рельсам. Его везла пара тощих лошадей. У него были две площадки. На передней возвышался кучер — в брезентовом балахоне с капюшоном, усатый, с багровым, обветренным лицом. В руках у него были незамысловатые приборы для вождения конки: кнут, вожжи и рукоятка тормоза. Тормоз нужен был для остановок и для спусков. Если на крутом спуске не притормаживать, наедешь на своих же лошадей.

На задней площадке (а иногда и внутри вагончика) стоял кондуктор с сумкой через плечо и со свистком во рту. Как только он свистнет, кучер взмахнёт кнутом, крикнет:

— Н-но, дочки-сыночки! — И конка покатится по рельсам до следующей остановки. А там снова «тпррру», снова свисток и снова:

— Н-но, дочки-сыночки!..

Чем же конка была хороша? А вот чем. Так как её везли лошади, да ещё худые, заморённые, скорость её была невелика. В любую минуту можно было на ходу вскочить и выскочить. В этом-то и была главная прелесть катания на конке.

Конка была двух видов: зимняя и летняя. Зимняя — это закрытый вагончик, о котором я вам только что рассказывал. А летняя… Летняя конка — это замечательная вещь! И обожали мы, мальчишки, именно конку летнюю.

Это открытая платформа с навесом на тонких столбиках. По обеим её сторонам тянутся длинные, во всю длину конки, подножки. Дверей нет, так как нет и стен. Прыгаешь на подножку и входишь в любой промежуток между скамейками.

К столбикам приделаны ручки. Это очень удобно. Ухватился за ручку и — скок на подножку. Весь шик именно был в том, чтобы не бегать за конкой, а сразу, как взялся за ручку, так и вскочил в одно движение, или, как сказали бы сейчас футболисты, в одно касание…

Моей затаённой мечтой было стать коночным кучером. Но я даже и думать об этом боялся. Мне не верилось, что я когда-нибудь смогу стоять с кнутом и вожжами в руках, покрикивать на лошадей и, главное, ударять ногой по звонку.

Я забыл вам сказать, что на площадках в пол была вделана замечательная вещь — кнопка от звонка. Ударишь носком по кнопке — и сразу услышишь громкое «динь»! Снова ударил, и снова — динь! Динь-динь — берегись, конка идёт! Господи, из-за этого одного стоило стать кучером!

Дома я без конца играл в конку. Я сдвигал в один ряд стулья и табуретки, усаживал на них папу, маму, братишку, кошку и покрикивал:

— Ваш билет! Папа, возьми билет! Мама, почему сошла на ходу?… Динь-динь! Берегись! Динь-динь!

В глубине души я понимал, что ни кучером, ни даже кондуктором мне стать невозможно. Они большие, а я ещё маленький. Но вот, например, «пристяжным хлопцем» я вполне мог бы стать. Ведь он немногим старше меня.

«Пристяжной хлопец» — это вот что.

Пока конка идёт по ровному — всё хорошо. Но вот начинается подъём — скажем, с Московской на Николаевскую. Подъём крутой — двум лошадям не вытянуть. И люди нашли выход: внизу перед подъёмом ждёт парень с третьей лошадью. Как только конка подходит к подъёму, он на ходу накидывает кольцо перекладины постромок на специальный крюк, а сам вскакивает на подножку, на передний её кончик. Кучер кнутом подбадривает пристяжную, и она сразу — с ходу, как сказали бы сейчас, — включается в работу.

Наверху, на Николаевской, паренёк соскакивает, на ходу снимает кольцо и ведёт лошадь вниз, встречать следующую конку.

Вот что такое «пристяжной хлопец»!

Я часами приглядывался к его работе. Я завидовал ему изо всех сил. Я всё время думал о нём. Разве я хуже его? Разве я не сумел бы точно так же накинуть кольцо и вскочить на подножку? Вполне сумел бы!

Однажды я не выдержал, взял дома огромный круглый харьковский корж (такие, по-моему, и выпекались только в Харькове), спрятал его, ещё горячий, за пазуху и отправился на Московскую улицу.

«Пристяжной хлопец» стоял на своём посту — босой, с большущим соломенным брилем на голове. Рядом с ним дремала понурая чалая лошадёнка.

Я осторожно спросил:

— Как тебя зовут?

Он из-под бриля посмотрел на меня и провёл грязным пальцем под носом:

— А тебе… на кой?

— Ну, просто так… Жалко, что ли, сказать, что ли!

— Ну, Гнашка, — сказал он, почёсывая одной ногой другую.

— Гнашка? А меня Яшка! — в тон ему ответил я.

Он благосклонно улыбнулся. Это меня подбодрило.

— Слышь, Гнашка, — сказал я, — дал бы мне раз попробовать! А?

Чего это… попробовать? — недоверчиво спросил он.

— Ну вот это. — Я показал на лошадь. — Один разочек. А я тебе вот это, видишь, вот… — и достал из-за пазухи корж.

Гнашка посмотрел на корж, потом на лошадь, потом снова на корж. Корж ему понравился — это сразу было видно.

— А на кой? — снова спросил он, не сводя глаз с коржа.

Ну просто так… причеплюсь, и всё… Давай! — Я поднёс ароматный корж к самому его носу.

Но тут послышался звон идущей снизу конки.

— Погоди трошки, — сказал Гнашка. — Стой здесь!.. Н-но!

Он разогнал своего коня, разбежался, накинул кольцо, успел мне крикнуть: «Не уходи!» — и вскочил на подножку. Всё это он проделал очень ловко — совсем как в цирке на Благбазе (Благовещенский базар). Я с завистью смотрел ему вслед.

Вот конка поднялась к Николаевской площади. Гнашка отцепился, сел на лошадь верхом и вернулся ко мне.

— Ну! — сказал я нетерпеливо. Гнашка протянул руку, помял корж:

— А сможешь?

— А чего не смочь?

Гнашка снова помял корж, потом понюхал его:

— А если кучер заругается?

— Не заругается… Чудак! Я ж твой бриль надену!

— Ага! — Это Гнашке понравилось. — Ну ладно! Только один раз. И гляди там, поаккуратнее!

— Что я, не знаю, что ли! — Я дал ему корж и взял наконец желанную перекладину постромок с кольцом и вожжи. Потом я сухим от волнения голосом спросил:

— А бриль?

— Ну на уж бриль, на!

Он нахлобучил мне на макушку свой бриль, словно прикрыл меня зонтиком. Я загнул соломенные поля, чтобы видеть конку.

— Ты, главное дело, на крюк гляди, на крюк! — сказал Гнашка и впился зубами в корж.

— Знаю!

Я поудобнее взял постромки и стал ждать. Надо сделать всё как следует, а то ещё, чего доброго, кучер наподдаст кнутом.

Наконец из-за угла показалась конка. Кучер хлещет по лошади, кричит:

— Эй вы, тигры, львы!.. Н-но!.. Н-ну!.. Н-но!..

Он старается взять разбег перед крутым подъёмом. Я приготовился. Лошади всё ближе. Слышу, как они храпят, фыркают. Вот и крюк. Я не свожу с него глаз. Он поравнялся со мной. Я дёрнул свою лошадь:

— А ну, тигра, пошла! Пошла!

Я побежал рядом с конкой:

— Пошла, пошла!.. Давай!..

Я накинул кольцо на крюк. Гоп! Увы, я промахнулся — крюк уходит куда-то…

— Стой! — закричал я что было сил и снова накинул кольцо на крюк.

Гоп! Кольцо сразу поехало куда-то. Попал, значит. Я обрадовался, выпустил перекладину, ухватился за ручку и скок на подножку — точь-в-точь как Гнашка. Кучер хлестнул по моей пристяжной и сказал:

— Да я ж тебе говорил, шо она ленивая… Н-но, Хивря!

Он, видимо, принял меня за Гнашку. Я был счастлив. Моя Хивря натягивала постромки не хуже коренников и бойко махала редким хвостом. Я стоял на подножке, на самом её кончике, впереди всех, и мне было очень-очень хорошо, мне было легко и радостно. Но вот и Николаевская площадь, вот и конец подъёму.

— Ну, бывай! — сказал кучер.

Я кивнул ему головой, соскочил с подножки, на ходу снял кольцо, и конка с пассажирами, со столбиками, с полотняными фестончиками проехала мимо меня. А мы с Хиврей отправились вниз, к Гнашке.

Я был на вершине блаженства. Мне казалось, что если не весь Харьков, то уж, во всяком случае, вся Московская улица видела, как я ловко прыгал и накидывал кольцо.

Когда мы с Хиврей вернулись на прежнее место, оказалось, что Гнашки там нет. Я обрадовался. Значит, я могу встретить ещё одну конку.

Вот она подошла. Я снова накинул кольцо. Снова вскочил на подножку и снова поехал вверх, на Николаевку. Там я снова соскочил, снова отцепился и снова погнал Хиврю вниз.

Гнашки на посту всё ещё не было. Я стал ждать третьей конки. Скоро она пришла. Всё совершилось в третий раз. А Гнашки всё нет как нет.

Я не знал, как быть. Мне вдруг захотелось домой. Руки у меня заболели, потому что я с силой натягивал постромки. Ноги заболели оттого, что я то и дело вскакивал на подножку и соскакивал. Голове было неловко из-за колючего бриля.

Что делать? Не оставлять же Хиврю одну! Я стал звать:

— Гнашка-а!.. Гнашка!..

Прохожие стали оглядываться. Кричать было неудобно. Тут снова подошла конка. Мы с Хиврей помогли ей подняться. Так нам пришлось проводить добрый десяток конок, пока наконец Гнашка не соизволил вернуться на свой пост.

— Ты где пропадал? — накинулся я на него. — На, держи! — И с облегчением передал ему Хиврины постромки и вожжи.

— Да тут у меня мамка хворая, — сказал он, — одна лежит. Ну я ей твоего коржа снёс. — Он взял постромки, провёл пальцем под носом и спросил: — Накатался?

— Ага! — сказал я, разминая пальцы.

— Завтра ещё приходи!

— Ладно…

— Смотри, коржа не забудь!

— Ладно…

Он что-то хотел ещё сказать, но тут подошла конка. Гнашка накинул кольцо, вскочил на подножку и на ходу крикнул:

— Бриль давай, бриль!

Я догнал его, вручил ему бриль и зашагал домой.

Больше я к нему не приходил. Быть «пристяжным хлопцем» мне расхотелось. Вот кондуктором быть или кучером — это другой разговор!..

 

Литература

  1. Алмазов Б.А. «Прощайте и здравствуйте, кони!». — Ленинград: Детская литература, 1978.
  2. Гиляровский В. Москва и москвичи. — СПб.: Азбука, 2020.
  3. Окский Г. Последняя конка // Мурзилка. — 1966. — № 10.
  4. Тайц Я. Неугасимый свет. — М.: Детгиз, 1963.
  5. Тэффи Н. А. Все о любви: Рассказы. Повесть. Роман. — М.: Политиздат, 1991.

Яндекс.Метрика