Прекрасно дополняет биографию Николая Гавриловича Чернышевского рассказ С. Заречной "Учитель".
Мы узнаём о тех годах, когда писатель, окончивший университет, начал преподавать словесность в Саратовской гимназии, как подружился со своими учениками, в которых он воспитывал сознание долга перед родиной, стремление к самоотверженному труду, любовь к искусству слова, науке.
Впервые с этим рассказом познакомились читатели журнала "Пионер" в далёком 1949 году.
Но и сейчас, несмотря на столь давнюю публикацию, перед нами оживает образ удивительного первого учителя, который своим личным примером смог убедить детей не проказничать на уроках словесности, а постигать законы языка, читать современную литературу, осмыслять прочитанное, не списывать готовые мысли, изложенные в учебниках, а размышлять самостоятельно и творчески.
С. Заречная
Учитель
ПЕРВЫЙ УРОК
Урок кончился. Гимназисты хлынули в коридор. Из-за неплотно прикрытой двери учительской доносились голоса: гнусавый — директора и высокий, негромкий — нового учителя. Пасхалов, семиклассник, прильнул к щели.
— Рыжий, — обернулся он к товарищам. — Волосы длинню-ущие.
— Пусти-ка я, — оттолкнул Пасхалова Дурасов. — Тише вы, не мешайте! Читает что-то. Ничего не видит, нос в бумагу уткнул.
— Вот кого дразнить, — подхватил Варенцов. — Одно удовольствие!
— А худой, а бледный! В чём душа держится!— продолжал свои наблюдения Дурасов.
Дверь неожиданно распахнулась. На пороге показался инспектор Ангерман — и гимназисты рассылались по коридору.
Чернышевский в учительской перелистывал журнал. Просматривал темы классных сочинений: «О различии между рассудком и разумом, степени аналогии их между собою и слиянии в одном общем источнике — уме», «О благородстве души». Какая напыщенная чепуха! Мудрено ли, что журнал пестрит единицами и двойками... А дисциплина! Он слышал смех в коридоре, нелестные замечания по своему адресу, но это его не смущало. Так было и в семинарии, и в университете. Сначала подсмеивались над его неловкими манерами, над его близорукостью, рассеянностью, а потом все сердца обращались к нему.
Хлопнула дверь. Семиклассники встали. Новый учитель вошёл в класс один, без директора, который обычно сопровождал преподавателя на его первый урок.
Верзила Кашинцев насмешливо сверху вниз поглядывал на учителя. Другие — кто дерзко, кто недоверчиво, кто с нескрываемым любопытством — рассматривали его.
— Здравствуйте, друзья! — сказал Чернышевский. — Садитесь, — и улыбнулся.
Мальчики насторожились. Это приветствие и мягкая улыбка были непривычными для них.
Дальше всё пошло совсем уж необычно. Вместо того чтобы взойти на кафедру, раскрыть журнал и начать перекличку, пронзительно вглядываясь при этом в лицо каждого ученика, учитель отложил журнал в сторону, как нечто не стоящее внимания, прошёл в глубь класса, попросил крайнего на парте, Баренцева, подвинуться и сел рядом с ним.
— А теперь давайте знакомиться.
Класс не шелохнулся. Это было совершенно неслыханно, непонятно и, как всё непонятное, страшновато. Мальчики встревожились.
— Сейчас начнёт шарить под партами, — шепнул Пасхалов Дурасову.
В ту же минуту из-под парты вывалилась папироса и покатилась по облупленному полу. Косясь на учителя, Дурасов пытался ногой незаметно подпихнуть папиросу под парту. Весь класс напряжённо следил за его действиями, только учитель ничего не замечал или делал вид, что не замечает. Он расспрашивал учеников, любят ли они читать и какие книги им нравятся.
Сначала все отмалчивались. Но близорукие бледно-голубые глаза смотрели сквозь стёкла очков с такой поощряющей добротой, что мальчики осмелели.
— Мне нравится «Граф Монте-Кристо», — выпалил Кашинцев и замолчал, оглядываясь на товарищей; тогда заговорили все наперебой.
— А мне «Три мушкетёра»: очень занятно.
— Я недавно прочитал «Юрия Милославского». Тоже интересно.
— Ну, нет, «Три мушкетёра» лучше.
Чернышевский надеялся услышать среди любимых авторов имена Пушкина и Жуковского, Лермонтова и Гоголя... Но оказалось, что ни Жуковского, ни Пушкина они не читали. Преподавание русской литературы заканчивалось Державиным. О Лермонтове ученики слышали от прежнего преподавателя только, что это пустой, дерзкий мальчишка, задира и дуэлист.
ВОЛЬНОДУМЕЦ
Чернышевский с первого взгляда не понравился директору. Длинноволосый — значит, из НОВЫХ, прогрессист. А скромность только для вида.
Не доверяя молодому учителю, Мейер зорко следил за ним. Однажды во время урока Чернышевского он подслушивал в коридоре, прильнув к стеклу окошечка, прорезанного в дверях класса. Из-за его спины выглядывал, вытянувшись на носках, маленький, щупленький инспектор Алгерман. В классе так тихо, что слышен скрип мела. Новый учитель словесности что-то чертит на доске. Ученики вытягивают шеи. С задних парт привстали, чтобы лучше видеть.
— Монтаньяры в переводе на русский язык — значит горцы. Эта политическая партия с самого открытия Конвента заняла верхние ряды левой стороны, — Чернышевский провёл мелкой линию на чертеже, изображающем зал заседаний Конвента. — Отсюда и произошло название партии: Гора — lа montagnе по-французски. Вождём монтаньяров был Дантон. К ним же примыкал и Марат, которого называли Другом народа.
Малорослый мальчик с блестящими любознательными глазами и упрямым хохолком на ма¬кушке поднял правую руку.
— Значит, монтаньяры... были против крепостного права? — взволнованно спросил он.
— Не только монтаньяры. Против феодального порядка, основанного на господстве помещиков над крестьянами, направлены были все силы французской революции.
Мелок в тонких нервных пальцах Чернышевского хрустнул и сломался.
— Ведь феодальный порядок задерживал раз¬витое страны — просвещение, производство, торговлю.
В этом можно убедиться па примере нашего отечества, крепостное право — оковы для России.
— О чём толкует с учениками, а! — обернулся Мейер к Ангерману. — И слушают-то как, подлецы! Словечка не проронят.
— Высечь бы всех их! — отозвался Ангерман.
— ...Чтобы у меня в школе, совершенно открыто... — директор схватился за голову. Он распахнул двери и вошёл в класс.
Стукнули парты. Малышки вскочили и вытянулись. Молодой учитель на полуслове оборвал урок.
— Продолжайте ваши объяснения, — с начальственной важностью сказал Мейер.
Чернышевский неторопливо вытирал платком перепачканные мелом руки.
— Я уже кончил.
Озадаченный неожиданным ответом, Мойер с раздражением теребил свои жиденькие бакенбарды.
— В таком случае... э... спросите у них заданное.
— Хорошо-с. Извольте спросить сами любого, по вашему выбору, — с невозмутимым видом ответил Чернышевский.
— Дурасов! Ну-с, что вам задано на сегодня, Дурасов?
Длинноногий подросток, устремив взгляд куда-то в пространство, произнёс отчётливо:
— «Лесной царь», баллада Жуковского. Из Гёте. — И, подражая Николаю Гавриловичу, продекламировал с чувством:
«Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой...»
Но Мейер не дослушал. Не находя слов от душившего его бешенства, он бросился вон из класса.
— Вольнодумство! Вольтерьянство! — бормотал оп, тяжело шагая по коридору. — На Камчатку меня упекут за этого Чернышевского!
В классе стояла тишина. Лица мальчиков сияли. Дурасов в полном спокойствии окончил читать «Лесного царя». Как будто ничего не случилось.
А на перемене в учительской произошло бурное объяснение.
— Вы преподаватель словесности, а не истории. Прошу запомнить! — говорил Мейер, раздражённо теребя свои бакенбарды. — Ваши рассуждения о французской революции неуместны.
Чернышевский насмешливо следил за тяжеловесной фигурой директора, неуклюже метавшегося по учительской.
— Но ежели ученик просит растолковать ему значение терминов «монтаньяр» и «жирондист», я полагаю, это входит в круг обязанностей преподавателя словесности?
Заложив руки за спину, Мейер остановился перед молодым учителем:
— Ваши ученики слишком любознательны. Да-с. А чрезмерная любознательность ведёт к вредным умствованиям. Ученик же должен быть скромен и послушен. Рассуждать — не его дело.
— Мысль, достойная истинного ревнителя просвещения, — с полной серьёзностью произнёс Чернышевский. — Вам бы трактат написать на эту тему. Честь имею-с... — и Чернышевский вышел из учительской.
ИГРА В БАБКИ
На дворе у Варенцовых играли в бабки. Начали малыши. Потом присоединились старшие.
— Поглядим, кто кого! — с вызовом крикнул Вася Варенцов и нацелился.
Знакомый негромкий смех послышался позади. Вася обернулся, да так и застыл с бабкой, зажатой в руке: в полураскрытой калитке стоял Чернышевский. Чувствуя, что краснеет до самой макушки,
Вася подбежал к нему:
— Николай Гаврилович, вы не думайте, что мы...
Гимназисты побросали бабки и окружили учителя.
— Мы к экзамену готовились, а малыши к нам пристали. Так пристали! Так пристали! — заговорили они наперебой. — Пришлось с ними поиграть.
Чернышевский смеялся:
— Что же тут дурного? Делу время — потехе час. Я и сам когда-то всех соседских мальчишек обыгрывал. А ну-ка, попробуем!..
И, к изумлению гимназистов, Николай Гаврилович умело расставил брошенные бабки, ловко запустил биту. Малыши стояли, разинув рты. Полчаса спустя Чернышевский обыграл всех своих учеников.
— Ну-с, поразмяли кости, а теперь за книжки. Спрашивать буду строго, — сказал он и попрощался с каждым за руку.
На экзамене вышла неприятность. Директор требовал, чтобы гимназисты отвечали слово в слово по учебнику. А Николай Гаврилович, наоборот, хотел, чтобы его ученики передавали выученное своими словами.
— Повторять без смысла чужие слова можно научить и попугая, и даже скворца, — говорил он, — ученик должен понимать, о чём речь.
— Это совсем необязательно! — возражал Мейер и снижал отметки, выставленные учителем.
— В таком случае продолжайте экзамен сами, а я уйду.
Опасаясь скандала, директор вынужден был уступить.
ОПАСНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Гимназисты горячо привязались к Чернышевскому. После классов они гурьбой провожали его до самого дома, старались подражать его речи, манерам, причёске.
Но воскресеньям гимназисты собралось у Николая Гавриловича. Они подолгу засиживались у него и уходили домой с тревожными и радостными мыслями, с интересной книгой, переходившей из рук в руки. А в городе только и разговору было что о чудаке-учителе, который играет с учениками в бабки и подаёт им руку, точно взрослым.
И семьях чиновников, мелкого служилого дворянства и среднего достатка купцов, дети которых учились в гимназии, зазвучали неслыханные слова о благе простолюдина, о долге образованных людей перед народом.
— Опасный человек! — сокрушались саратовские обыватели. — Опасный человек!
Педагоги, собиравшиеся вечерком в городском сяду над Волгой, обсуждали за чаем неслыханное поведение Чернышевского.
— Помилуйте, какая же у него дисциплина может быть на уроках, когда он ведёт себя с мальчишками, как ровня! — возмущался преподаватель математики Колесников. — Без порки дисциплины не бывает. Ученик должен бояться учителя.
— Ну, дисциплина у него на уроках получше, чем у нас с вами, — поддразнивал молодой учитель географии Белов, единственный приятель Чернышевского среди сослуживцев. — У Николая Гавриловича и без розог самые отчаянные шалуны слушают внимательно. Признаться, я и сам учеников за уши дирал, а теперь оставил эту гнусность: Николай Гаврилович пристыдил меня. Он правду говорит — ребёнок любознателен от природы, ведите свои уроки понятным языкам, живо, увлекательно, и вас будут слушать. Слова не проронят.
— Уж эта мне любознательность! Вот где у меня сидит! — учитель истории похлопал себя но затылку. — Прежде, бывало, задашь но учебнику «от сих до сих». Потом вызовешь, спросишь. И тебе без хлопот, и ученику спокойнее, коли не лодырь. А ныне, с лёгкой руки вашего Николая Гавриловича, больно умны мальцы стали да любознательны. Растолкуй им: что, да как, да почему?
Даже стороннику порки Ангерману пришлось подтянуться. Бочку, где на виду у всех мокли розги, убрали из коридора и спрятали куда-то подальше и пороть стали реже, с оглядкой.
Покой старых учителей был нарушен, и они от всей души поддерживали директора, который стремился выжить из гимназии ненавистного «прогрессиста».
ЧЕРЕЗ ДВА ГОДА
Однажды после классов Мейер вызвал Чернышевского к себе.
«С чего бы это?» — думал Николай Гаврилович, проходя длинным коридором к кабинету директора. Но сухому откашливанию и по тому, как ожесточённо Мейер скреб пальцами в правой бакенбарде, он догадался: объяснение предстоит решительное.
— Гм... гм... считаю своим долгом предупредить вас, Николай Гаврилович, что до меня уже давно доходят весьма неприятные слухи касательно э... э... вашего, так сказать, предосудительного влияния на учащуюся молодёжь, — начал Мейер. — За последнее время эти слухи участились. Не далее как на прошлой неделе некто, человек почитаемый, жаловался мне, что не узнаёт своих детей. Они позволяют себе предерзостно толковать о вещах, совершенно не подлежащих их суждению, как-то: о долге образованных людей перед простонародьем, о благе поселян, которому якобы препятствует власть над ними помещиков, и так далее и тому подобное. Что вы на это скажете?
Чернышевский поднял на директора смеющиеся глаза:
— Что я на это скажу? Во-первых, почтенный родитель, на которого вы изволили ссылаться, — явным обскурантист, ибо кто же, кроме обскурантиста, может в наше время утверждать, что образованный человек не обязан заботиться о благе и просвещении народа? Во-вторых, о вреде крепостного нрава я высказывался гораздо шире. Я говорил, что оно препятствует общему процветанию нашего отечества, задерживает развитие промышленности, распространение просвещения. Тяжелее же всего крепостное право отзывается на судьбе поселян. Ведь это же совершенно очевидно. Живые примеры у вашей молодёжи перед глазами.
— Не будем вдаваться в подробности! — кипятился Мейер. — Ваши убеждения неприличны и опасны!
— Я исполняю обязанности преподавателя и наставника, учу и стремлюсь пробудить в твоих учениках интерес к знанию, развить способность к логическому мышлению и внушить им потребность в общественной деятельности. Я исполняю свой долг добросовестно, в меру моего разумения. Ежели же вам не по вкусу метода моего преподавания, прошу прощения, я считаю её наилучшею и менять не собираюсь.
Мейер растерялся.
Уж нет ли за спиной молодого человека какой-нибудь влиятельной руки, что он держит себя так независимо?
— Но войдите же в моё положение, — стонущим голосом заговорил он. — На вас со всех сторон жалобы... Мне доверена гимназия, и если я не донесу на вас попечителю, другие донесут на меня за попустительство.
«Вот оно что! Донос!» — Чернышевский встал:
— Благодарю вас за предупреждение, Алексей Андреевич, и надеюсь, больше не доставлю вам хлопот. Я собираюсь в Петербург. Полагаю, вы не будете препятствовать моему отъезду.
Лицо Мейера просияло:
— Весьма, весьма рад за вас. Разумеется, Саратов — недостаточно широкое поприще для столь высокообразованного молодого человека. Я премного ценю ваши педагогические способности... Но вы сами понимаете... положение обязывает меня.
ПРОЩАНИЕ
С утра дом с мезонином, где жил Чернышевский, был осаждён гимназистами.
Восьмиклассник Дурасов, которому, как самому красноречивому, было поручено сказать прощальное слово, выступил вперёд:
— Многоуважаемый и горячо любимый Николай Гаврилович, я хочу сказать вам от лица всех товарищей... — внезапно он запнулся. В последнюю минуту все слова вылетели из головы. А он так хорошо подготовил свою речь!
— Про университет скажи, — громким топотом проговорил кто-то сзади.
— ...от лица всех товарищей, — подхватил Дурасов, обрадованный, — что все мы, до единого, после окончания гимназического курса поступим в университет. Это вы пробудили о нас интерес к науке и... и...
— Любовь к просвещению, — подсказал Пасхалов.
— ...любовь к просвещению и сознание своего долга перед народом. И кроме того мы благодарны вам за то, что вы обращались с нами вежливо, как со взрослыми. Спасибо вам за всё, Николай Гаврилович! Мы вас никогда не забудем.
Дурасов с чувством пожал тонкую руку учителя.
— Мы к вам в гости приедем в Петербург. Можно, Николай Гаврилович?
Чернышевский пожимал протянутые со всех сторон руки. Он был растроган:
— До свидания в Петербурге, друзья.
И это свидание состоялось. Окончив гимназию, многие ученики Чернышевского приехали учиться в Петербург. Но воскресеньям они снова собирались у своего любимого учителя. Он говорил с ними о том, о чём они не могли услышать на лекциях от своих профессоров.