На вопрос журналиста, как стать детским писателем, Виктор Владимирович Голявкин (1929-2001) ответил неожиданно: «Если следовать моему примеру, то начинать надо с бокса... боксёр как получит в челюсть... когда очнётся от потрясения, он вдруг может почувствовать себя детским писателем. Впал, значит, в детство и может писать рассказы для детей».
Голявкин родился в семье завуча музыкального училища в южном городе Баку. С детства занимался не музыкой, следуя семейной традиции, а боксом и рисованием. Он считал, что художник должен быть человеком крепким. Виктор Владимирович сначала окончил художественное училище в Душанбе, потом Академию в Ленинграде, стал не только хорошим художником и иллюстратором, но и замечательным детским писателем.
«Писать я начал случайно. Совсем неожиданно. А потом решил продолжить это дело. Раз уж начал. Тем более, что получаться стало. А дело любое бросать не стоит. Нужно его до конца доводить.
...Я много учился рисовать. Целых двадцать лет. А может быть, даже и больше. Я даже окончил Академию художеств. И поэтому мне очень хочется нарисовать вам... Раз я столько учился».
Первые литературные опыты Голявкина — миниатюры и новеллы — не печатали, зато переписывали от руки, заучивали наизусть, передавали из уст в уста, как анекдоты или стихи. Он мучительно искал свой стиль:
«— Послушай, я хочу писать рассказы, но не знаю, что такое стиль.
— Стиль — это то, как ТЫ говоришь и пишешь».
Тогда он стал писать весёлые рассказы про детей и для детей. Книжки писателя Голявкина, оформленные художником Голявкиным, никогда и ни с чем не спутаешь. Видимо, Виктор Владимирович неплохо усвоил, что такое стиль, и никогда ему не изменяет!
Особенно уверенно чувствует себя Виктор Владимирович в жанре короткого рассказа. И даже сверхкороткого: у него есть миниатюры в несколько строк, вполне законченные и очень смешные, и повести, составленные из нескольких коротких рассказов.
Совсем другое дело — рассказ «Я смотрю в окно». Здесь повествование ведётся от лица мальчика, который заглядывает в школьный класс со двора и видит урок со стороны. Поведение ребят, исподтишка озорующих на уроке и обманывающих учителя, терзает его душу: ведь учитель не просто учитель, а отец героя...
«Скоро и я пойду в школу, — думает мальчик.— Неужели и я так же не буду слушать учителя, а только буду стучать крышкой парты и вот так на уроке пихать булку в рот и петь песни?»
Грустный рассказ. Есть грустные страницы и в лирической повести «Мой добрый папа», и в романе «Арфа и бокс». Но смешных, кажется, больше.
Произведения Виктора Голявкина постоянно переиздаются и находят всё новых и новых читателей. Разве можно соскучиться, когда перед тобой лежит уморительная книжка с забавными картинками, которые нарисовал сам автор!
Перед началом учебного года полезно перечитать некоторые рассказики писателя и хорошо настроиться на школьные занятия. Будущим первоклассникам очень рекомендую повесть «Один, два, три...».
Взрослым читателям предлагаю познакомиться с воспоминаниями С. Конева (Сергея Сивоконя), Геннадия Черкашина и Глеба Горышина о творчестве писателя и художника Виктора Голявкина.
Виктор Голявкин
Не везёт!
Прихожу я домой из школы. В этот день я как раз двойку получил. Хожу по комнате и пою. Пою себе и пою, чтоб никто не подумал, что я двойку получил. А то пристанут ещё: «Почему ты мрачный, почему ты задумчивый!» Отец говорит: «Чего он орёт?» А мама говорит: «У него, наверное, весёлое настроение, вот он и поёт». Отец говорит: «Наверное, пятёрку получил, вот и весело на душе человеку. Всегда весело на душе, когда какое-нибудь хорошее дело сделаешь». Я как это услышал, ещё больше заорал. Тогда отец говорит: «Ну ладно, Вовка, порадуй отца, покажи свой дневник». Тут я сразу петь перестал. «Зачем?» — спрашиваю. «Да ладно уж, — говорит отец, — показывай, чего там, я вижу, тебе очень хочется дневник показать». Берёт он у меня дневник, видит там эту двойку и говорит: «Ты гляди, получил двойку и поёт! Этого ещё не хватало! Что он, с ума сошёл? Ну-ка, Вова, иди сюда! У тебя случайно нет температуры?» «Нету у меня, — говорю, — никакой температуры...» Отец развёл руками и говорит: «Тогда придётся тебя наказать за это пение...»
Вот как мне не везёт!
Как я писал стихи
Иду я как-то по пионерлагерю и в такт напеваю что попало. Замечаю — получается в рифму. Вот, думаю, новость! Талант у меня открылся. Побежал я к редактору стенгазеты.
Женька-редактор пришёл в восторг.
— Замечательно, что ты стал поэтом. Пиши.
Я написал стихотворение о солнце:
Льётся солнца луч
На голову мне.
Эх, хорошо
Моей голове!
— Сегодня с утра идёт дождь, — сказал Женька, — а ты пишешь о солнце. Поднимется смех и всё такое. Напиши о дожде. Мол, не беда, что дождь, мы всё равно бодры и всё такое.
Стал я писать о дожде. Правда, долго не получалось, но наконец получилось:
Льётся дождь
На голову мне.
Эх, хорошо
Моей голове!
— Не везёт тебе, — говорит Женька, — дождь-то кончился — вот беда! И солнце пока не показалось.
Сел я писать о средней погоде. Тоже сразу не выходило, а потом вышло:
Ничего не льётся
На голову мне.
Эх, хорошо
Моей голове!
Женька-редактор мне говорит:
— Смотри, вон солнце опять показалось.
Тогда я сразу понял, в чём дело, и на другой день принёс такое стихотворение:
Льётся солнца луч
На голову мне.
Льётся дождь
На голову мне.
Ничто не льётся
На голову мне.
Эх, хорошо
Моей голове!
Болтуны
Сеня и его сосед по парте не заметили, как вошёл учитель. Сеня нарисовал на ладони себя и показал соседу.
— Это я, — сказал он. — Похоже?
— Нисколько, — ответил Юра. — у тебя не такие уши.
— А какие же у меня уши?
— Как у осла.
— А у тебя нос, как у бегемота.
— А у тебя голова, как еловая шишка.
— А у тебя голова, как ведро.
— А у тебя во рту зуба нет...
— А ты рыжий.
— А ты селёдка.
— А ты вуалехвост.
— А что это такое?
— Вуалехвост — и всё.
— А ты первердер...
— Это ещё что значит?
— Значит, что ты первердер.
— А ты дырбыртыр.
— А ты выртырвыр.
— А ты ррррррр...
— А ты ззззззз...
— А ты... ы-ы! — сказал Юра и увидел рядом учителя.
— Хотел бы я знать, — спросил учитель,— кто же всё-таки вы такие?
Про маленькие фантики
Раньше Петя и Вова сутулились, не причёсывались, не так ложку держали, ходили чумазыми, съезжали до перилам, визжали на уроках, приносили в класс кошку, запирали её в шкаф, она оттуда мяукала, а они смеялись, хотя ничего смешного тут не было.
Многие так и остались сутулыми. На всю свою жизнь. Многие так и остались визгливыми. До конца дней своих. Многие ложку всю жизнь не так держат. Многим почти что сто лет скоро будет, а всё ловят кошек, как маленькие. Таких, правда, не очень много. Но и не мало.
И Петя с Вовой решили: хватит! Они стали в игру играть. В обыкновенные фантики. Примерно так:
— А ну, Петя, давай-ка мне фантик! Ты только что был сутулым.
Или:
— Ну-ка, брось кошку и фантик давай!
Или:
— Ну-ка, иди сюда. Глянь-ка в зеркало. Видишь?
— Я ничего не вижу, — говорит Петя.
— Ты не видишь, что ты лохматый?
— Ага, теперь вижу, — говорит Петя.
— Давай фантики, — говорит Вова.
— Сколько?
— Пять штук.
— Много.
— Тогда три.
— Бери.
Вот как всё просто и дружно! Тут одного фанта мало, раз человек весь лохматый. Но пять фантов — много. Тут нужно условие. Сколько за что фантов брать. За двойку не то что пять-десять фантов мало. А то и все одиннадцать.
Иногда так бывает:
— Ага, ты хотел побежать за кошкой, давай, давай фантик!
Тут фантик не полагается. Мало ли что хотел! Мало ли кто что хочет! Он же не побежал? В чём же дело! Это уже не по правилам.
Бесспорно, у них были споры. А как же! Без этого не бывает. Но они ни разу не дрались. У них мысли такой даже не было. Из-за каких-то фантиков!
Спору нет — фантик не чудо. Не что-то особое. Простая цветная бумажка. И всё. Но не в этом дело.
Ребята ложку держать стали правильно.
Они умываться стали по пять раз в день.
Они перестали сутулиться.
Они кошек стали не замечать.
Они визжать прекратили.
Они перестали ходить лохматыми.
Хотите — верьте, хотите — нет!
Снег
В нашем южном городе никогда прежде не шёл снег. Но вдруг повалил. Мне было три года, я побежал к отцу и закричал:
— Снег идёт!
— Откуда ты узнал, что это снег? — удивился отец.
— А что же это? — говорю.
— Это снег, всё верно. Но откуда ты узнал об этом?
— О чём узнал? — не понял я.
— Ну что это именно СНЕГ, а не что иное?
— Но это ведь снег! Он пошёл, и я в окно увидел.
— Ты раньше его видел?
— Нет.
— Раз ты не видел его никогда, как же ты узнал, что это СНЕГ называется?
— А разве он не так называется?
— Но ты откуда это узнал? Раньше ведь ты его не видел. Каким образом пришло тебе в голову, что это СНЕГ?
— Это может быть только СНЕГ, а не что другое, — сказал я.
— Откуда ты это взял?
— Я утром проснулся, а мама сказала: «Смотри, снег пошёл!» Я закричал: «Снег идёт!»
— Почему меня об этом не предупредили? — сказал отец.
— О чём?
— О чём, о чём… Если снег пошёл без предупреждения, то хотя бы раньше сказали, что снег идёт… Вечно меня опережают. Мне бы хотелось первым сказать тебе о снеге. Я ведь родом из тех краёв, где зимой полно снегу. Но я очень давно там не был и давно не видел снега. Почему мне сразу не сказали об этом? И вечно меня опережают…
Он в окно любовался снегом.
А снег шёл и шёл…
Один, два, три...
ВЕЛИКОЕ ОТКРЫТИЕ
Когда я, наконец, понял, что 1+1 будет 2, то есть впервые научился складывать числа, я так обрадовался, что сразу съел свою кашу, которую ужасно не любил.
Родители мне рассказывали потом, как всё произошло.
Я попросил ещё каши, съел вторую тарелку, а после сказал, подняв вверх палец:
— Одна каша и ещё одна каша — будет две каши!
Родители захлопали в ладоши, и я захлопал вместе с ними, и мы заплясали, взявшись за руки, так были всё рады!
Но дальше, дальше!
Я уже не мог остановиться.
— Мама — один! — орал я.— Папа — один! Будет два!
Я ползал по земле, хватал разный мусор и орал:
— Два! Два! — и показывал две арбузные корки.
Я нашёл стул, у которого были отломаны две ножки, и был в восторге.
Я упорно тащил его из кладовки в комнату и ревел что есть мочи, когда его у меня отнимали. На стуле нельзя было сидеть, но зато у него две ножки! Один плюс один — два! Вот за что я любил его!
Если отец покупал мне игрушку, я просил его купить такую же вторую игрушку, но, если вдруг я видел её в витрине магазина, я рвался туда и кричал: «Два! Два!» И стоял подолгу, глядел как заворожённый, не мог оторваться от такого чуда.
Я знал все предметы в квартире по два. Знал, что у меня два уха, два глаза, две руки и две ноги. Два больших пальца на ногах и два больших, пальца на руках, два мизинца, два указательных пальца и другие парные пальцы.
Перед сном я хватал одной рукой большой палец на одной ноге, а другой рукой большой палец на другой ноге и с огромным счастьем повторял:
—Два! Два!
Хватать перед сном ноги руками мне сначала запрещали: что, мол, за новость? А потом разрешили. Ведь я иначе не мог заснуть! Вы скажете: можно и другое придумать, к примеру, схватить себя за уши или глаза прикрыть ладонями,— так вы думаете, я не хватал себя за уши, не прикрывал глаза ладонями? Ещё как! Хватал и прикрывал!
Ведь это было огромное для меня открытие!
Я не мог ещё считать до десяти, не мог пересчитать все пальцы, но что у меня одна голова — я знал.
— Одна голова — хорошо, а две — лучше,— смеялся мой отец. То есть, значит, если два человека подумают о чём-либо, они лучше придумают, чем один человек. Вот что значит два!
— Два больше одного! — орал я радостно.
И ведь верно.
Но это только начало.
Дальше, дальше интересно!
ЧЕТЫРЬМЯ
Всё началось со стула.
Но с другого, целого, со всеми ножками. Я ползал по полу, наткнулся на стул лбом, заплакал.
Сижу реву, ползти дальше некуда.
Можно обратно ползти, но мне-то вперёд хотелось! Назад-то проще всего, повернись и ползи, а вот вперёд попробуй! А впереди стул.
Попробовал пролезть между ножками, но застрял, ни туда ни сюда. Ору, реву и вою.
Мама меня оттула вытащила.
Отец почему-то расстроился:
— Если он между четырьмя ножками пролезть не может, неизвестно, что вообще из него получится...
Я слышал.
Четырьмя...
Я походил вокруг стула, оглядел его со всех сторон и ещё раз попробовал пролезть между ножками.
И снова застрял.
Но сам вылез.
Теперь-то я мог пролезть между этими самыми ЧЕТЫРЬМЯ.
Я ещё много раз ходил вокруг стула и ещё много раз пролезал под стулом, шепча слово ЧЕТЫРЬМЯ.
Во сне мне снились стулья, много стульев, столько ножек! Но я ведь мог только до двух считать, такой ужасный, неприятный сон!
А утром я, помня слово ЧЕТЫРЬМЯ, сказал родителям:
— Один, два, четырьмя...
— Как? — удивились родители.
Я сделал вид, что обиделся, надулся, больше не стал повторять. Если они думают, будто я не умею дальше считать, то я не думаю.
Вдруг отец засмеялся и сказал:
— Так вот оно что! Я понял! Он хочет сказать: один, два, три, четыре!
— Конечно! — сказал я и развёл руками в стороны, а голову склонил набок: мол, само собой разумеется, неужели так трудно было понять!
Теперь я уже мог до четырёх считать, все ножки стула пересчитать в один миг. И если к поломанному стулу с 2 ножками прибавить 2 ножки, будет 4 ножки, а если 2 потом отнять, снова 2 останется.
А дальше пошло!
Самое интересное впереди, а сначала я расскажу, как запутался.
СОБАКИ
Если бы я не наврал, я бы не запутался.
Всё дело в том, чти я немного прибавил, но только для того, чтобы интересней было.
К тому времени я уже до десяти считать умел. Даже больше. Но путался, вот плохо.
Подходит ко мне во дворе Алик в зелёной шапочке и просит меня, чтобы я ему рассказал что-нибудь ужасно интересное. Самое, говорит, интересное на свете.
Я думал, думал и вспомнил случай, как на меня собака напала и я от неё в магазин убежал.
Я ему рассказываю:
— Иду, значит, я по деревне, вдруг откуда ни возьмись 6 собак вылетают из-за поворота.
— Из-за одного поворота? — спрашивает. Странным ему, наверное, показалось, что из-за одного поворота столько собак выскочило. Этим он меня и сбил.
— Из-за одного, — говорю, — вылетают 3 собаки, а из-за второго ещё 5.
— Постой, постой, — говорит, — сколько же всего собак получается?
— Из-за одного 3, а из-за другого 5.
— Сколько же тогда выходит?
— Сколько сказал, столько и выходит.
— Ты же сначала 6 сказал, а 8 выходит.
— Почему это 8?
— 5 и 3 сколько будет?
— Действительно, 8! — Как же я сразу в уме не сосчитал...
Попался с этими собаками. Выпутываться начал.
— Кто тебе сказал, — говорю, — что они из-за двух поворотов вылетают?
— Ты сказал.
— Ничего я такого не говорил. 6 собак из-за одного поворота вылетели. И всё.
— Ну? — спрашивает.
— Чего «ну»?
— Дальше что?
— Известно что, — говорю, — вылетают и на меня налетают.
— Ну?
— Я от них.
— А они?
— За мной.
— А ты?
— А я... в магазин.
— А они?
— А они около магазина остались.
— А дальше?
— А дальше мне в магазине конфет надавали. За то, что я от собак убежал. За смелость.
Он подумал, подумал, потом говорит:
— Врёшь ты всё!
А ведь было так, всё было! И конфет мне надавали, было всё точь-в-точь, только одна собака за мной побежала. Но ведь я хотел, чтоб интересней.
Алик в зелёной шапочке ушёл, а я твержу про себя: 3 и 3 будет 6! К 5 прибавить 3, будет 8...
Чтобы никогда больше не попадать в такое положение.
СЪЕЛ СОБАК
На другой день встречаю во дворе Алика в зелёной шапочке и Алика в красной шапочке. Стоят они, обнявшись, и меня дразнят:
Если б ты считать умел,
Три собаки бы не съел!
— Никаких я собак не ел! — говорю.
— Съел! Съел! — кричат и хохочут, кривляются, а мне обидно.
Хорошо, Алика в зелёной шапочке мама позвала, а другой Алик за ним побежал.
Из-за каких-то трёх цифр так расстроился, не знаю, как мне быть. Всего-навсего три собаки, а такое скверное настроение!
Рассказываю вечером отцу эту историю, а он мне говорит:
— Выходит, ты сам задачку с собаками придумал, а решить её не смог. Не такая уж сложная задачка: до восьми сосчитать.
— Всё оттого, что я в поворотах запутался, до восьми-то и считать умею...
— Поворота-то всего два, — говорит отец.
Всего два...
Вот ведь как...
КИРПИЧИ
Теперь, казалось мне, я никогда не запутаюсь в двух поворотах с восемью собаками. Теперь я ни в чём не запутаюсь, тем более я уже до двадцати считаю.
С Аликами в разных шапочках я на другой день помирился, но тут чуть новая история не приключилась.
Дело было так.
Алик в зелёной шапочке нашёл на свалке 2 дырявых таза.
Алик в красной шапочке нашёл 1 ржавое ведро.
Я нашел 3 почти новых замка.
Потом Алик в зелёной шапочке нашёл 4 куска электрического провода. И ещё Алик в красной шапочке нашёл 2 старых чайника. И я потом нашёл 1 стальной прут.
Мы всё оставили на свалке, раз некуда было наши находки дома положить. Когда найдём место, куда всё сложить, тогда и возьмём.
Сидим около парадной, в уме считаем, сколько мы всего вещей нашли. 2 таза + 1 ведро + 3 замка + 4 куска провода + 2 чайника + 1 прут. Сколько будет?
Встали, ходим по двору как сумасшедшие и всё решаем, решаем... Значит: 2+1+3+4+2+1... будет...
Так...
Итак...
Ничего у нас не получилось, никак не решить, галдёж стоит во дворе жуткий, каждый называет свою цифру, совсем запутались, побежали па свалку, чтобы все вещи сосчитать.
А их там уже нету.
Всю свалку увезли.
Дворник говорит:
— Кончилось ваше счастье. Не придётся вам больше в мусоре возиться.
Мы дворнику объясняем, что хотели посчитать вещи, которые нашли, а он нам отвечает:
— Завтра здесь будут деревья сажать, вот и приходите, посчитайте.
Мы отошли, сели на кирпичи.
Вдруг Алик в красной шапочке говорит:
— Давайте по кирпичам посчитаем, будто это те вещи, а не кирпичи. Надо же знать, сколько мы вещей собрали. Тем более мы их теперь больше никогда не увидим.
Мы разложили кирпичи в ряд, будто каждый кирпич — это вещь, а потом спокойненько посчитали, без всякого труда.
Сколько же мы всего вещей собрали? Попробуй-ка без кирпичей посчитать. Потом мы 3 кирпича отняли (то есть 3 моих замка). Сколько у нас осталось?
Потом ещё 1 кирпич отняли (то есть ржавое ведро). Сколько у нас осталось?
А потом 2 кирпича прибавили (то есть дырявых таза прибавили). Сколько у нас получилось?
Прибавляли, отнимали. Очень было интересно, настоящая игра! Без кирпичей попробуй так быстро прибавь да отними! А с кирпичами легко.
Да и не только на кирпичах считать можно, а на чём угодно: на пальцах (загибай себе пальцы да считай!), на кубиках (складывай да отнимай!), на листочках, игрушках, книжках, камнях, палочках, трамваях, троллейбусах (стой да считай, сколько троллейбусов проехало в одну сторону, а сколько в другую. Сколько проехало троллейбусов, а сколько автобусов). Можно считать на стаканах и тарелках (сколько стоит стаканов на столе и сколько тарелок? Тарелок или стаканов больше стоит на столе?).
Можно считать чашки, ложки, ступеньки, полотенца, двери, окна, шкафы, магазины, людей, кошек, собак, столбы, лужи, письма, города, килограммы и километры, моря, озёра, реки — всё, всё, всё...
ДЕРЕВЬЯ
Такие маленькие симпатичные деревца посадили возле нашего дома. Мы сразу их считать бросились. Ходим, гуляем и считаем. До двадцати сосчитаем — и снова начинаем. Дальше считать не умеем, а много деревьев остаётся. Значит, больше двадцати.
Ещё несколько мальчишек к нам прибавилось. Хохочем, прыгаем, скачем и считаем.
Школьники подошли, на нас смотрят. Видят, мы только до двадцати считать умеем, кричат:
— А дальше как?
А мы не знаем.
Алик в зелёной шапочке кричит:
— А дальше: и так далее...
— А дальше — 100! — кричат нам школьники.
Алик в красной шапочке говорит:
— Слишком много. Сразу 100 не может быть.
Школьники над нами хохочут, а мы уже не хохочем.
Обидно, что дальше считать не можем, возмутительная картина. Какой уж тут смех?
Тогда одни школьник посчитал дальше деревья до 30 и говорит:
— Вот теперь: и так далее.
Так я научился до 30 считать, а там уже легко и до 100 сосчитать, если понять «и так далее». Вы у своих родителей спросите, они вам с удовольствием объяснят, при чём здесь «и так далее».
Много нам деревьев посадили.
Алик в красной шапочке говорит:
— Как ты думаешь, чего больше: деревьев во дворе или людей в доме?
Дом у нас громадный.
— Людей, пожалуй, больше, — говорю.
Алик говорит:
— И я так думаю.
Значит, когда умеешь считать до 100, можно сразу на глаз определить, можно даже не считать в таком случае.
Вот она, какая штука!
ЗАДАЧИ
Мы стали выдумывать разные задачи и решать.
То Алик в краской шапочке ко мне подскакивает:
— Купили 5 килограммов картофеля, 2 килограмма, пока несли, из сетки высыпались на улицу. Сколько килограммов картофеля осталось в сетке?
То Алик в зелёной шапочке подбегает:
— Ехали 15 машин в одну сторону, а 13 машин в другую сторону. 3 машины остановились. Сколько машин не остановилось?
Или я подскакиваю к двум Аликам:
— Купили ребёнку пальто. Он полез через забор и разорвал пальто в одном месте на 25 мелких кусочков, но они ещё держались. В это время на него напала собака и вырвала те 25 кусочков и вдобавок вырвала ещё 13 кусочков. Сколько всею кусочков вырвала собака? Алики кричат:
— Что же у него тогда от пальто осталось? Ничего, выходит, не осталось?
— Какое ваше дело? — говорю. — Осталось что-нибудь или не осталось, вы в сторону не отвлекайтесь, я спрашиваю: сколько всего кусочков отлетело от пальто?
Алик в красной шапочке говорит:
— Раз всё пальто разлетелось, так нечего и считать.
— Какое ваше дело, — кричу, — разлетелось всё пальто или не всё пальто? Вы мне кусочки сосчитайте!
Алик в зелёной шапочке говорит:
— Зачем же всё-таки считать, раз пальто ничего не осталось?
— Ага! — говорю. — Не можете сосчитать! К пальто привязались, а кусочки сосчитать не можете!
— А пуговицы куда делись?
— Про пуговки и будет другая задача.
В конце концов они кусочки сосчитали, всё правильно у них получилось, долго спорили. Я им про пуговицы предложил: «Один мальчик проиграл в пуговичный футбол 28 пуговиц. Ни одной пуговицы у него не осталось. Сколько было у него пуговиц?»
— Тут и считать нечего, ясно — 28.
— Молодцы! — говорю. — Талантливые вы ребята, сразу догадались, что считать нечего!
СОСЧИТАЙ-КА
Однажды Алик в красной шапочке мне такую задачу задал: «20 верблюдов шли в пустыне, устали, дальше идти не могут. Тогда им на помощь послали 40 вертолётов, и на вертолётах верблюдов увезли домой. Сколько было верблюдов и вертолётов?»
Я сразу сказал, что верблюд на вертолёте не поместится, а он говорит: «Смотря какой верблюд, очень даже поместится». Я по этому поводу даже в газету написал: «Дорогая редакция, очень вас прошу ответить мне, может ли верблюд поместиться в вертолёте?» И ещё я никак не мог понять, с какой стати 40 вертолётов послали, если верблюдов 20? На одного верблюда по два вертолёта, что ли? Оказывается, просто так, чтобы труднее было сосчитать.
Самим выдумывать задачи не так-то просто, вот у нас и происходили споры.
НОВОСТИ
Однажды отец меня спрашивает:
— Сложение и вычитание ты знаешь, а умеешь ли ты делить?
— Чего делить? — спрашиваю.
— А можешь ли ты умножать? 3 помножить на 2, сколько будет?
Я не знал, сколько будет.
— А 8 разделить на 2, сколько будет?
Я молчал.
Я не мог ни делить, ни умножать. Я такое впервые слышал.
— Подумай, подумай, — сказал отец, — раздели 8 на 2 части.
Я крепко думал, отвернулся, чтобы отец не видел, как я на пальцах высчитываю, и так ничего не высчитал.
Тогда сказал:
— Вот ещё новости!
И рукой махнул, будто я просто не хочу решать, а на самом деле не мог. Отец сказал:
— Впереди у тебя ещё много будет новостей, не воображай, пожалуйста.
Я ещё раз махнул рукой и пошёл к ребятам, а отец вслед мне засмеялся:
— Эх ты, четырьмя...
Алики сначала не поверили, что деление и умножение бывает, они думали, всю арифметику уже знают.
— А может быть, твой отец пошутил? — говорят. — Может он так шутить, как ты думаешь?
— Нет, он не шутит, — сказал я.
— Вот ещё новости! — сказали Алики.
— Сплошные новости, — сказал я.
ДЕСЯТИКЛАССНИКИ
Мы поняли в конце концов, как делить и умножать, и с утра до вечера только и делали, что делили и умножали. Родители даже беспокоились за наши головы, как бы они не устали. Мы родителей уверяли, что ничего с нашими головами не произойдёт, тем более у нас их целых три: моя голова, Алика в зелёной шапочке и голова Алика в красной шапочке.
Мы нашли задачник и решали по задачнику.
Мы могли любому первокласснику дать фору, если б захотели.
— Эй, школьник, — кричали мы, — скажи: сколько будет два помножить на три?
Первоклассник растерянно останавливался.
— Мы ещё умножение не проходили, — говорил он испуганно.
— А разделить ты что-нибудь можешь?
Оказывалось, они ещё деление тоже не проходили — и он не мог ничего разделить.
— Что же вы так медленно учитесь? — кричали мы. Первоклассники очень удивлялись, звали нас к себе в класс учиться, а мы говорили:
— Чего нам с вами учиться, нам с вами нечего учиться, нам сразу в десятый класс надо, последний год отучимся и на работу пойдём!
— Неужели в десятый?— удивлялись они.
Мы ходили с гордо поднятой головой, как настоящие десятиклассники. А потом пошли в школу, в первый класс.
Учитель удивлялся, как мы быстро, легко решаем любые задачи, интересовался даже, как нам это удаётся. А мы отвечали:
— Очень просто.
Нас всем ставили в пример.
Мы всегда поднимали руки, когда учитель спрашивал, такого случая не было, чтобы мы не знали.
Иногда весь класс не мог решить задачу, кроме нас троих.
Мы-то всегда могли.
СЛУЧАЙ
Один интересный случай произошёл с двумя нашими одноклассниками, которые не умели считать.
Недельный школьный завтрак стоил 96 копеек. Родители им давали 1 рубль, так что 4 копейки у них каждую неделю оставались.
Тогда они решили копить остатки: они мечтали купить на двоих какую-то вещицу, кажется, электровоз на восьми батарейках. В течение года они могли бы накопить некоторую сумму.
Они держали свои деньги по очереди друг у друга.
Сегодня один носит их с собой, завтра другой носит.
Мол, сумма общая, значит, и носить по очереди надо. Они друг другу вполне доверяли свои сбережения.
Родителям они ничего не сообщали, — может, напрасно, но не в этом суть. Может, им хотелось удивить родителей: на свои личные сбережения, мол, вещь приобрели, не досаждали папе с мамой; плохого в этом так или иначе ничего нет.
Теперь дальше.
Кое-что у них накопилось, до покупки, естественно, пока далеко. Один другого спрашивает:
— Сколько у нас там?
Тому не хочется сознаваться, что он считать не умеет.
— Я посчитал, — говорит.
— Так сколько же у нас?
— Я посчитал, а сколько — не знаю.
— Ну-ка, дай я посчитаю.
Считает, считает и говорит:
— Я знаю, сколько тут.
— Сколько?
— Ровно столько, сколько получилось.
— А сколько получилось?
— А тебе-то какое дело?
— Как так? Деньги ведь общие!
— Бери тогда сам считай.
— Я посчитаю.
— И я посчитал.
— Так сколько же у нас получилось?
Они стоят со своими деньгами, не зная, сколько у них.
Один говорит:
— Электровоз стоит пять рублей, а у нас больше или меньше?
Другой говорит:
— Может быть, у нас уже набралось пять рублей, давай кого-нибудь спросим.
— Может быть, у нас на два электровоза набралось, тогда каждому по электровозу получится?
— А вдруг на три электровоза набралось, куда тогда мы третий денем?
— Хорошо, если на четыре электровоза хватит, каждому по два достанется.
Они договорились до того, что если каждому по пяти электровозов будет, они потом будут копить на заправочную станцию.
В это время мимо проходил второклассник, и они его попросили посчитать.
Тот согласился, но поставил свои условия. Он сказал:
— Мне некогда считать ваши копейки. У меня дел по горло. Но если вы мне дадите на билет в кино «Три мушкетёра», я вам с удовольствием помогу.
И он посчитал им всё как есть, честно, ни копейки не утаив, и они дали ему на билет в кино 36 копеек, хотя он просил 35. Он сказал, что с детства любит сидеть на хороших местах.
После чего у них осталось 4 копейки.
Ровно столько, сколько осталось у одного из них после первой недели.
— Чего же вы к нам не обратились, мы бы вам без всякого билета посчитали,— сказали мы.
Они испуганно говорят:
— Мы сами... мы сами...
Очень даже справедливые слова!
Если ты не знаешь цифр, то сядешь не в тот трамвай, автобус, троллейбус и поедешь не в ту сторону.
Ты не сможешь различить время на часах и всюду опоздаешь.
Не будешь знать, что значит много и что значит мало.
Если человек не умеет считать, он становится таким беспомощным, что на него грустно смотреть.
А если бы ни один человек на Земле не умел бы считать, так это даже трудно себе представить, что тогда было бы.
А если бы люди путались, как я запутался с собаками в таком пустячном счёте? Тоже трудно себе представить.
Если, к примеру, в космическом корабле произойдёт малейшая ошибка, совсем вроде бы ничтожная, если в таком деле ошибиться в счёте хотя бы на одну самую маленькую цифру, произойдёт катастрофа, погибнут люди, пропадёт корабль.
Если бы архитекторы не высчитали всё до точности, все дома свалились бы до того, как их закончили строить.
Если бы люди не умели считать, они безразлично смотрели бы футбол, волейбол, баскетбол, хоккей и другие игры.
Ведь они не могли бы посчитать, кому сколько мячей забили. Такое тоже трудно себе представить.
С. Конев
В книгах и в жизни
«Была победа. Салют. Радость. Цветы. Солнце. Синее море...
— Ура! — орал Боба. — Ура!
Возвращались домой солдаты.
Но мой папа, мой добрый папа, никогда не вернётся...»
Так кончается повесть. Когда я прочёл её впервые, эта последняя фраза долго звучала в моих ушах. И всплывала потом всякий раз, когда я открывал любую из голявкинских книжек.
Много личного, выстраданного вложил писатель в свою лучшую повесть. Правда, его собственному отцу удалось вернуться с войны, но создавалась повесть вскоре после его смерти, которую сын, видимо, пережил тяжело. Повесть автобиографична: «добрый папа» очень напоминает отца Виктора Голявкина.
«В жизни мой отец был человеком честным и редчайшей доброты,— вспоминает писатель.— Он отдавал всё нам, детям. Он очень любил нас. Был трудолюбив. Мне легко было писать книгу о своём отце. Так что считайте: писателем мне отец в какой-то степени помог стать... Сейчас мне очень печально: отец мой умер, так и не увидев ни одной моей книжки».
Великая Отечественная была уже второй войной для голявкинского отца: ещё в Гражданскую он (как и герой повести) скакал «на коне с шашкой», чем и покорил прекрасную бакинку, дочь русского межевого инженера Шарина, свою будущую жену. А потом окончил консерваторию и хотя и не стал дирижёром, но, по словам своего учителя, будущего дирижёра Большого театра Н.С. Голованова, был рождён для того, чтобы держать дирижёрскую папочку...
Имена у папы в жизни и папы в книге одинаковые, да и в характерах много общего. В «Арфе и боксе» есть эпизод, основанный на подлинном случае из жизни писателя. Когда Виктору было пять лет, подошли они с отцом к лотку выпить газировки. Пока продавец наполнял стаканы, малыш стал крутить краник, и вода брызнула в лицо продавцу. Тот дал мальчонке подзатыльник, а отец в ответ стукнул продавца кружкой, чтоб никогда не смел бить детей. Скандал, шум, угрозы... «Папа, пойдём домой!» — умоляет мальчик. А отец отвечает невозмутимо: «Нет, почему же, вот теперь мы и выпьем спокойно газированной водички...»
Странно, казалось бы, сравнивать Голявкина и Гайдара: слишком разные это писатели. Разные, да не совсем: добрый папа — герой как раз гайдаровского типа. То есть не просто гайдаровского, он напоминает самого Гайдара. По своей биографии, по жизненной позиции, по реакции на окружающее... В годы, когда автомобиль был большой редкостью, Гайдар однажды на последние деньги заказал такси, выбрав самую роскошную по тому времени машину, посадил в неё кучу ребят и отправился с ними за город. Когда ему кто-то попенял на эти «напрасные расходы», он отвечал, улыбаясь: «А вы видели: на этой машине антенна! Там же радио! Подумайте только: машина мчится сто километров в час, вокруг берёзы, поля, колокольчики, а мы — слушаем Чайковского!!!»
Как это похоже на доброго папу (из повести Голявкина), который приносит домой целыми ящиками мандарины, а если дети просят мороженого, дает им под мороженое целый таз, а на возражение жены отвечает: «Больше они не съедят, чем смогут!» Да и сами фразы доброго папы очень напоминают гайдаровские. На вопрос жены: «Как с деньгами? Сумеем ли мы всё же съездить на дачу?» — папа отвечает: «— Может, мы сумеем. Но может быть, и не сумеем. Но если мы даже и не поедем, то не беда — жизнь и так прекрасна!» И философия, и стиль типично гайдаровские!
По-гайдаровски просто реагирует папа на объявление войны: «...Вошёл и сказал одно слово:
— Война!
Он не любил говорить много слов».
Образ доброго папы оказался в повести столь безраздельно главным, что другая повесть Голявкина, как бы продолжающая эту, «Полосы на окнах», где отец рассказчика уже ни разу не появляется на сцене, при всех своих достоинствах оказывается куда беднее этой. Хотя и там есть сильные, хватающие за душу сцены.
Повестью «Мой добрый папа» Голявкин доказал, что его необычный и, казалось бы, по самой своей природе несерьёзный стиль пригоден для выполнения самых больших и сложных художественных задач.
Почти столь же значителен, как добрый папа, другой герой Виктора Голявкина учитель рисования Петр Петрович из повести «Рисунки на асфальте». К слову сказать, ему не повезло в критике. Даже упомянутый нами Сергей Владимиров, лучше других понявший творческую манеру Голявкина, остаётся в недоумении, когда заходит речь об этом герое. Ему кажется, что судьба этого человека «настораживает, немного пугает». «У Петра Петровича было всё, чтобы стать художником: любовь к искусству, готовность отдаться своему делу, уверенность в правильности пути, может быть, даже талант. Почему же он терпит неудачу?»
«Терпит неудачу», по-видимому, здесь означает: почему он только рассказывает ученикам о великих мастерах, а сам создаёт одну-единственную картину, да и то, как можно понять, далеко не великую?
Но ведь причины этого отлично объяснены в повести — там, где герой подслушивает рассказ Петра Петровича, доносящийся из учительской сквозь скрежет трамвая (стилистическая манера Голявкина приходится тут как нельзя кстати): «— Настроение... положение... состояние... Ленинград. Я... Академия художеств... провалился... волновался... женился...
Всё это время трамвай скрежетал. Скрежещет на повороте. Петр Петрович стал совсем тихо говорить:
— Так же, как и я, Суриков... в своё время... сын родился... второй раз провалился... учился... в конце концов... недоучился... Война... дожди... болота... ранен... Волга.. Днепр... ничего не поделаешь... Одер... Варшава... Кёнигсберг... Берлин... шесть, семь, восемь... Баку...»
Кому всё ещё неясно, поясним: Петр Петрович просто не успел стать художником: война, ранения, большая семья, учёба урывками. Он без остатка отдал себя людям, а до себя самого у него попросту не дошли руки. Но я не рискнул бы назвать его судьбу несчастливой. Да, сам он не стал большим художником, зато, может быть, он воспитал таковых. Да и из сыновей его могут вырасти хорошие люди. Пусть старший сын пока только ищет себя и изображает отца в виде кубика и квадрата (увы, здесь писатель иронизирует над самим собой...), но после смерти Петра Петровича он ведь устыдился этого и уничтожил свой «шедевр»...
Нет, не поворачивается язык назвать Петра Петровича «терпящим неудачу»! Да, ему не удалось осуществить всё, что он задумал. Но сам образ его жизни был великим примером для других. Быть настоящим человеком, независимо от профессии, это тоже талант. И если бы, скажем, Альберт Эйнштейн не был физиком, Антуан де Сент-Экзюпери — лётчиком и писателем, а Михаил Светлов — поэтом, они все равно были бы замечательными людьми, потому что у каждого из них был ещё один, не менее удивительный талант — талант человечности.
Г. Черкашин
...И рисунки автора
Девочка играла с папой в города. Я стоял за ними в очереди.
— Оренбург, — сказал папа.
Девочка наморщила лоб. Следующий город должен был начинаться на «г». Она морщила лоб и молчала. Папе надоело ждать.
— Ну вспомни, — сказал он.— Есть такой город, названный в честь известного писателя.
— Голявкин?! — обрадованно воскликнула девочка. На лице её папы отразилось недоумение.
— Что, есть такой известный писатель? — спросил он почему-то у меня.
— Конечно, есть!— сказала девочка.
— Есть, — подтвердил и я.
— Надо же, — произнёс папа, — а я не читал.
Этот разговор я передал Виктору Голявкину. Он решил, что я его разыгрываю. Он не допускает, чтобы кто-то разыгрывал его. Когда ему кажется, что его разыгрывают, он начинает смеяться. Он смеётся так громко и заразительно, что любой собеседник начинает невольно вторить.
Через три минуты уже было непонятно, кто кого смешит.
— В следующий раз думай, что говоришь, — сказал он мне па прощанье. Я лишь кивнул, потому что говорить был уже не в силах, ослаб до предела от безудержного смеха, которым он меня заразил. В отличие от меня сам Виктор был свеж и полон сил. Я с завистью смотрел на него и думал: «Есть же на свете такие редкие люди, которые владеют тайной смешить людей».
В Ленинграде Виктор Голявкин стал известен как писатель, когда был ещё студентом Академии художеств. В академии опытные преподаватели учили его рисовать и писать картины, а он писал ещё и рассказы, короткие и смешные. Эти рассказы кочевали по студенческим общежитиям, исторгая фонтаны смеха. Никто не предполагал, что происходит рождение замечательного детского писателя. Думали, вот закончит Виктор Голявкин свою академию, станет художником. Будет выставлять рисунки на выставках или иллюстрировать книжки. Он и в самом деле вскоре проиллюстрировал книжку для детей, автором которой был... Виктор Голявкин. Она называлась — «Тетрадки под дождём». И сразу же стал и знаменитым, и любимым детским писателем.
Далеко не всех писателей могут узнать и полюбить по первой книжке. Его же вхождение в детскую литературу было мощным и загадочным. Он никогда не был писателем начинающим, он сразу же стал известным Виктором Голявкиным.
Его повесть «Мой добрый папа» является, на мой взгляд, одной из самых замечательных книжек во всей мировой детской литературе. Когда она вышла в свет, её читали по радио. Много раз. По ней сделали фильм. Её перевели на многие языки мира. Повесть начинается фразой: «Я никогда не хочу обедать». Она о человеке, который не пришёл с войны. Грустная повесть. Светлая повесть. Очень-очень человечная.
Потом пришёл черёд «Рисунков па асфальте». Книжка о мальчишках, мечтающих стать художниками. Книжка, написанная художником о своём детстве. Когда я читал эту книжку, я думал о том, что художники видят острее, чем мы — обыкновенные люди. Они понимают язык красок и линий. Я думал о том, как художник Виктор Голявкин помогает писателю Виктору Голявкину. Улицы, дома, асфальт, излучина залива, зной, ветры — благодаря писателю и я острее всё это видел, чувствовал, ощущал.
Никто не может определить, насколько мы становимся богаче, прочитав книгу талантливого писателя. Да и как это сделаешь? Одно только ясно: если ты читал книгу запоем, если ты смеялся или плакал над её страницами, твоё сердце научилось любить сильнее, чем прежде. Если тебя восхитил описанный пейзаж, значит, тебе стала доступнее земная красота. Если ты почувствовал музыкальность фраз, заметил ритмику, то, значит, ты стал на шаг ближе к постижению гармонии. «Ничто ниоткуда не возникает без причины»,— утверждали ещё древние. Поэтому личные наши достоинства определяются и тем, сколько мы прочитали в детстве книг, и тем, как мы их читали. Премудрость читать книги открывается далеко не сразу. Но тем, кто очень стремится к этому, она рано или поздно откроется.
Что же касается книг Виктора Голявкина, то у них есть ещё одно замечательное свойство — они и просты и сложны одновременно. Они смешат. Но вдруг ты ощущаешь в горле комок и тебе хочется плакать. Чтобы создать такие книги, нужны большой талант и высокое писательское мастерство.
Возьмите в библиотеках его книги «Мой добрый папа», «Рисунки на асфальте», «Один, два, три...», «Города и дети»... Прочитайте его повести и рассказы. Перечитайте их заново, если вы их уже когда-то читали.
И ещё: пусть, как всегда, в его книгах значатся слова: «Рисунки автора».
Г. Горышин
Польза рукопожатия
— Вы слышали, что Виктору Голявкину исполняется шестьдесят лет? — спросил меня один товарищ.
— Как так шестьдесят? Откуда взялись? — удивился я такому повороту событий. — Я его знал вот такусеньким, с чёлкой, он тогда из Баку приехал в Ленинград учиться в Академии художеств. Такой весёлый был, всё смеялся. Как будто его щекочут.
— И вот ему уже шестьдесят лет, — настаивал на своём товарищ.
Я задумался и вдруг вспомнил, что мне тоже скоро будет шестьдесят лет. Сначала было пятьдесят, до того сорок, тридцать, двадцать, десять, а в самом начале ничего не было. Теперь стало шестьдесят.
Я поехал к Виктору Голявкину, пожал ему руку, сказал:
— Поздравляю тебя, Витя, с твоим шестидесятилетием.
Он засмеялся:
— А я тебя с твоим.
— Чего же ты смеёшься? — спросил я у Виктора Голявкина. — Чего же тут смешного?
— А смешно, — сказал он,— у меня моё, у тебя твоё. Давай сложим вместе и отметим с тобой наше стодвадцатилетие.
Я напомнил ему, что мне ещё нет шестидесяти. Он сказал:
— А мы подождём. Нам теперь спешить некуда.
Лицо Виктора Голявкина не выражало ничего другого, кроме доброты ко мне. Я надеюсь, моё лицо выражало доброту к Вите Голявкину, товарищу моей молодости. За всю нашу общую с ним жизнь мы ни разу не рассердились друг на друга. На сердитых воду возят.
Путь у нас с Виктором Голявкиным был тернистый. Кому попалось на пути больше терниев, не в этом суть. Тернии — это такие колючки... Путь настоящего мужчины всегда тернистый. Особенно если мужчина при выборе профессии решит стать писателем. Тут без колючек не обойтись. Не всё сразу, не всё сразу. Об этом у Виктора Голявкина есть рассказ «Среди потока самотёка».
«Убедившись в том, что я ничего не умею делать, я начал писать рассказы. Я посылал их во все журналы и везде получал отказы.
Но это меня не останавливало. Многие писатели начинали таким же образом, можно вспомнить Джека Лондона. Он тоже не сразу пробился, не сразу стал великим писателем. Мысль, что я не умею писать рассказы, мне даже в голову не приходила. Невозможно же, в самом деле, даже рассказы писать не уметь!»
Виктор Голявкин много работал над собой и научился писать рассказы — только держись!
— Знаете, ребята, писателя Виктора Голявкина?
Воображаю себе, как поднимается лес рук, будь то в классе, в целой школе, в пионерлагере — всюду, где научились читать:
— Знаем, знаем! Как же, как же: «Как я под партой сидел», «Никакой я горчицы не ел», «Тыква в сундуке», «Пара пустяков». И многое другое.
Виктор Голявкин пишет рассказы для детей и для взрослых. Особой и разницы не делает между детьми и взрослыми: дети подрастут, станут взрослыми, ещё поживут и опять впадут в детство. Рассказов Голявкин написал штук двести.
Такое множество рассказов не упомнить даже по названиям. Рассказы — короткие, есть по полстранички, даже по несколько строчек. Рассказы сложены в книжки, каждой книжке автором придумано интересное название: «Тетрадки под дождём», «Рисунки на асфальте», «Привет вам, птицы», «Я жду вас всегда с интересом».
В 1969 году вышел в свет роман Виктора Голявкина «Арфа и бокс». Роман большой, в нём много страниц, множество разных действующих лиц, юных и взрослых, всяких событий, происшествий, движений души, благородных и скверных поступков, как в жизни бывает. Герои романа «Арфа и бокс» живут в городе Баку, на берегу Каспийского моря. Погода там большей частью жаркая, солнечная. Роман неоднократно переиздавался: выйдет в свет — его тут же и раскупят, так интересно читать.
Но почему «арфа», почему «бокс»? В отношении «бокса» сразу отвечу: Виктор Голявкин, когда жил в Баку, учился в школе, занимался боксом, даже стал чемпионом в юношеском разряде. Про «арфу» поищем ответа у самого автора. И найдём:
«Итак, я занялся арфой, — пишет Виктор Голявкин. — Арфа была куда хуже рояля. Струны всё время рябили в глазах, и я дёргал не ту струну. Мой педагог нервничал. Он кричал мне прямо в ухо: «Не та струна, бог мой, совсем не та, я буду бить вас по пальцам». Я сносил оскорбления и подзатыльники. И продолжал дергать струны не те, что нужно.
После нескольких лет занятий на арфе я вдруг увлёкся боксом. Этот спорт восхитил меня. Удары по носу, по челюсти, в печень, в селезёнку приводили меня в восторг. Я пропадал в спортзале целыми днями. У меня опухали нос и губы, и синяки закрывали глаза. Я был счастлив».
Синяки лучше, чем арфа, так думал герой романа, но не сам его автор. Сам автор покончил с боксом, поехал в Ленинград поступать в Академию художеств, учиться живописи, то есть опять-таки искусству. Арфа — тоже искусство.
Получив диплом Академии художеств, Виктор Голявкин... забросил живопись, принялся сочинять рассказы, повести... Хотя... как так забросил? Голявкин не пишет рассказ, а живописует, находя свои краски, каких ни у кого больше нет.
И сам рисует картинки к своим книжкам: к «Тетрадкам под дождём», «Рисункам на асфальте», «Скачкам в горах»...
Писатель Виктор Голявкин много, много смеётся... Но иногда, редко, он плачет. У него есть повесть «Мой добрый папа» о том, как... у мальчика был добрый папа. Папа был музыкант, в Гражданскую войну был красным конником. У него сохранилась с Гражданской войны большая шашка. Мальчику хотелось, чтобы папа опять стал военным, надел бы шашку... Потом началась война, папа ушёл на фронт воевать с фашистами. На фронте папу убили...
«...Папа мой украшает ёлку. Сначала мы украшали все вместе — я, мама, Боба и папа, — потом мы пошли спать, а папа остался. Он ходил вокруг ёлки на цыпочках и говорил сам с собой. Но я слышал, что он говорил, хотя он говорил очень тихо, я видел его и слышал: «Вот этот заяц пойдет сюда, нет, пожалуй, сюда... А вот этот шар перевесим вот так... ну, а это уже никуда не годится — три шара вместе! Куда ни шло два, но не три же! Мы их перевесим...» — «Иди спать», — говорит ему мама. «Спите, спите, — говорит он, — я хочу этот шар перевесить. И вот эту грушу...» Потом он садится на стул. Долго смотрит на ёлку...
Это было в прошлом году.
Больше я не увижу папу.
Мой папа убит...»
В повести «Мой добрый папа» Виктор Голявкин рассказал про своего папу и про себя. Эта повесть о том, что нет ничего на свете выше, чем доброта. Всё творчество Виктора Голявкина учит нас доброте друг к другу, любви...
Литература
1. Голявкин В. Один, два, три... - Л.: Детская литература, 1969.
2. Голявкин В.В. Болтуны: Рассказы, повести.- М.: Стрекоза, 1999.
3. Горышин Г. Польза рукопожатия. О рассказах В. Голявкина / Аврора. — 1997. - № 10-12.
4. Конев С. В книгах и в жизни. К 60-летию В. Голявкина / Семья и школа. - 1989.- № 8.
5. Поликовская Л. Виктор Голявкин / Антология мировой детской литературы. Том 1. А-Г. - М.: Аванта+, 2003.
6. Черкашин Г. И рисунки автора... К 50-летию В. Голявкина / Искорка. - 1979. - № 8.