Глеб Горышин принадлежал к тем писателям, кто умел чувствовать природу, наблюдательным глазом подмечал малейшие изменения в ней, легко сходился с людьми обычными, простыми, оставался преданным раз и навсегда выбранному пути.
Бывали в жизни Глеба Александровича Горышина (1931-1998) большие перемещения, но навечно запечатлелись «остановки» — так писатель называл своё «сидение за столом». Оно требовало огромной усидчивости от автора, ведь создание прозы — дело долгое, трудное...
Около тридцати книг Глеба Горышина нашли своего читателя. Одни из этих книг были потолще, другие потоньше. Некоторые адресованы детям: «Фиорд Одьба», «Кто сидит у костра», «О чём свистнул скворец», «На Алтайской тропе», «Вниз по Ловати». Другие — взрослым.
В произведениях Горышина есть вымышленные герои: «Занонь», «Излука», «До полудня», «Мой дядюшка Егор», «Ударение на первом слоге». Можно найти и документальные повести, в которых судьба персонажа представлена в подлинном виде. Например, семейная хроника «Не только о погоде...». В глухом таёжном углу на берегу Телецкого озера, на Алтае, уединённо жил с семьёй наблюдатель поста гидрометеослужбы Николай Павлович Смирнов. На каменистом склоне горы он возделал сад — лучший в Сибири. С женою Дорой вырастил восемнадцать детей!..
Чаще всего внимание писателя обращено к самому главному, без чего и жизни не может быть,— к природе. Так, спасению Ладоги посвящены книги «Ладога. Пока не поздно», «Глядя в глаза Ладоге». Не оставлена без внимания и судьба малых рек России. Течёт себе на северо-западе нашей страны тихая речка Ловать, впадает в озеро Ильмень. И Ловать, и Ильмень — на новгородской земле.
итая повесть «Ловать», знакомишься с древней дорогой из варяг в греки. Течение в речке Ловать незаметно, здесь ей некуда спешить: её подпирает озеро Ильмень — восемь километров до озера. Когда-то давным-давно на выходе из Волхова в озеро Ильмень встречали гостей твердыни Новгородского Кремля, Юрьева монастыря. А провожала гостей в долгий путь вверх по Ловати деревня Взвад, известная ещё в XI веке.
Детство писателя прошло в посёлке Вырица под Ленинградом. Отец Глеба был лесничим, возглавлял трест «Ленлес», был репрессирован. Мама работала педиатром в Ленинграде, во время войны — главным врачом эвакопункта, в мирное время была участковым врачом в Новгородской области, выезжала к больным на попутках, дрезине, лошадях, добиралась пешком.
Мальчик любил классическую литературу, с увлечением читал произведения Пришвина, Соколова-Микитова, потом сам начал сочинять рассказы и эссе о лесниках, охотниках, геологах, призывая сохранять и беречь родной лес и его обитателей. В 1954 году закончил Ленинградский университет, в 1957 в журнале «Нева» напечатал первый свой рассказ, через год выпустил первую книгу.
Горышин много странствовал по белу свету: на летний сезон нанимался в геологическую или изыскательскую партию, работал на Восточном Саяне, в Забайкалье, на Ангаре, на Кольском полуострове. Иной раз отправлялся в командировку корреспондентом — на Сахалин, Камчатку, Курилы, Командоры. В рассказах писателя можно найти краски и приметы этих мест.
Побывал Горышин и в европейских странах: в Англии, Франции, Италии, Греции, Испании, Финляндии, Польше, Венгрии, Чехословакии, Румынии... И в Азии — в Японии, Китае, Индии, Шри-Ланке... Видел джунгли и саванну Западной Африки... Из своих странствий Горышин вынес самую главную истину: нет ничего лучше, чем его деревня Гора, что на Вепсовой возвышенности!
Время от времени Глеб Александрович присылал в ленинградский журнал «Искорка» свои письма из лесу и рассказывал о незатейливом деревенском житье-бытье. Обязательно находилось место для новых историй о знакомых односельчанах — деде Фёдоре и бабушке Татьяне Торяковых. Вместе с ними он коротал долгие зимние вечера, собирал вкусную ягоду морошку, прокладывал лыжную дорогу, любовался летними закатами и осенним увяданием рябин. Только вот о весне письмо так и не успел написать...
Перечитываем письма: одно, второе, третье... В них запечатлены мгновения жизни писателя-отшельника, раздумья путника, восхищённого лесом, озёрами, речушками, что окружали деревеньку Гору. Настолько велико ощущение восторга, что нередко послания сопровождаются стихами...
Когда вышла первая книга стихов «Виденья», можно было сразу догадаться, какой у неё адрес: деревня Гора, Тихвинского района, Ленинградской области.
Глеб Горышин писал стихи всю жизнь, но не публиковал их. В стихотворениях из последнего сборника «Возвращение снега» поэт — неунывающий путешественник, неторопливый, ироничный и добрый пешеход.
Как, из чего происходят стихи? На этот вопрос Глеб Александрович отвечал:
«Мне их нашёптывают леса, поляны, озёра, реки, стены моей деревенской избы, где до меня жили вепсы-крестьяне. А я их только записываю».
Г. Горышин
Ловать
(фрагменты из повести)
ЛАСТОЧКИ
Тёплое, долгое-долгое утро. В небе полно ласточек и ещё — ласточки сидят на проводах.
Я сижу на крылечке моей избы. Изба в два окошка на фасаде, с дощатой переборкой внутри, поделившей избу на кухню и горницу, с большой русской печью — печь хороша. Были бы сухие да ещё берёзовые дрова...
Низко, низко летают ласточки. К ненастью.
ТУМАН
Утро. В глубокой речной долине — вровень с крутыми берегами лежал туман. Я взял косу деда Тимофея, маленькую, как сам дед, коску, иззубренную, источенную, оббитую, но всё ещё рабочую косу, с вострым жалом, — и пошёл по росе, по траве. Трава по колено, роса — хоть черпай ковшом. И до того было тихо, что я не решался ударить бруском-оселком по косе. Однако ударил.
Когда я учился косить? Не помню. Да и учился ли я? Умение махать косой, свободно пускать её по земле и в то же время вкладывать силу, жать на пятку, вести прокос, — я унаследовал от отца, крестьянского сына, от моего деда Ивана, новгородского мужика, вот так же косившего эти травы, эти цветы, клеверища.
Я прошёл один прокос по высокой, росистой, густой траве, по клеверищам: коса зашивалась немного, но я не сбился. Прошёл ещё прокос, поправил косу оселком. Поглядел на скошенную делянку, порадовался.
Тут приехала на велосипеде соседская девочка Тоня Егорова и сказала:
— Ой, вы уже косите. И мама косит.
Я понял этот Тонин приезд, как приглашение к серьёзной работе. Пошёл по деревне, с косой на плече, встал рядом с мамой Тони Егоровой и начал косить.
ДОРОГА
Дорога идёт высоченным яром над Ловатью, но реки не видать, она скрыта зарослями лещины, кряжистыми дубами, липами, клёнами, осинниками, березняками, чёрной ольхой, папоротниками. И какое буйство стрикавы! Идёшь по дороге — крапива стрикает тебя: целует в щёки и в шею.
Лес разросся, кроны сомкнулись над головой, солнца не видно: дорога не просыхает даже в большую жару. Машинной колеи на ней нет и следа.
Дорога ведёт по берегу Ловати далеко-далеко.
ИВАНОВ МЁД
Я шёл к Ивану Петрову за хлебом и мёдом. Не шёл, а рыскал, всё норовил соскочить с колеи, углубиться в неведомый лес. Местами лес чуть-чуть расступался, можно было заглянуть в него, как всё равно в окошко чужого, большого дома. В потёмках ничего не видать и дверь не открыть, не достучаться. А надо...
Беру Иванова мёду.
Чем пахнет? Цветущим лугом: мятой, душицей, зверобоем, земляникой, иван-чаем, и ещё багульником, липовым цветом. В медовом букете столько оттенков, полутонов, чуть внятных привкусов, придыханий, сколько трав на ловатской пойме, сколько цветов на лугах. Мои дед и бабка знали, какие травы растут в лугах, от каких они лечат недугов. И мне говорили, да я позабыл...
Иванов мёд, вобравший в себя весь нектар, всю сладость, все ароматы лесов и лугов Новгородчины, был тёмен, густ, вязок — такого мёду я не едал.
СОЛНЦЕ САДИТСЯ
Дневное освещение сменялось вечерним. Солнечные глянец и лак уступали место матово-глубокому, насыщенному, влажному тону. Синева переливалась в лиловость, зелень в синеву, голубизна в дымчатость; низкое солнце запаляло правобережные обрывы в карминно-гранатовые кострища. Пейзажи обретали строгость, стройность обрамленных картин. Чем ближе к вечеру, тем дичее казались по-таёжному заросшие берега.
И всё лучше была река, вступая в лучшее своё время, успокаиваясь, отдыхая, отдавая накопленное за день тепло, дыша настоенным на разнотравье воздухом. Каждый следующий плёс выставлял себя краше пройденного. На перекатах днище лодки зыбилось, как живое, ощутимой делалась сила реки, перехватывало дух, кружило на скате в плёс, и долго потом доносилось урчание порога, а где-то внизу подавал уже голос новый порог-говорун...
А как красивы излучины, с отмытыми добела песчаными косами, с протоками-старицами! В каждой по солнцу...
Наконец, открылась первая прогалина в ловатских дебрях, молочно-спелый разлив ржаного поля на косогоре, глубокая тропа во ржи; где-то там наверху должна быть невидимая с реки изба Ивана Карповича.
ШКИПЕР
На реке ударила рыба.
— Это жерех бьёть, — сказал Иван Карпович, — щука, голавль — те кругами ходють, а этот бьёть, как палкой... У нас река рыбная. По большой-то воде на байдарках ездиють, у берег ткнутся и по суткам живуть, загорають...
Мы вышли к маленькой речке, в высоких, как у Ловати, бережках. Рыбак прилёг грудью на гальку, припал губами к бегучей воде, легко поднялся.
— Вода — студёная. Летом студёная, а зимой не замерзаеть. Места у нас вольные. Весной черёмуха цветёть, летом липа, — воздух такой бываеть, любую болесть излечить. Я пчёлок держу, двадцать пять домиков. Майский мёд наилучший. Ко мне приезжають, которые знають, и просють: «Дед, нету ли майского мёду?» «Есть, как не быть».
Мы шли тропинкой во ржи.
— Прежде по Ловати баржи гоняли, сынок. Мой дядя Иван Михайлович Яблоков был шкипером на барже. Он мне говорил: «Хочешь, Ивашка, пойдём со мной». Я говорю: «Давай». Мне четырнадцать лет, два класса у меня кончены. Больше не учился, времени не было. Да. Ходил, приглядывался, что, как. Подшкипером ходил. И шкипером — по Ловати, по Ильменю, по Волхову в Ладогу, и в Питер.
АВГУСТ
Вдруг сделалось ясно. Всё было марево, знойная сутемь, не воздух, а цветочный настой, медовый сироп. Краски расплывались от зноя. И не понять было, что на той стороне: деревня Ракитно или серые валуны.
За ночь охолонуло, всё умыло, воздух стал прозрачен. Ракитно — вот, рядом, рукой подать. Хорошо видны избы, пристройки, углы, окна с наличниками. Окна тёмные, наличники светлые, углы бурые, стены изб сизые. И слышно, как кричат ребятишки.
Глеб Горышин
Кто зимует в деревне
Второе письмо из лесу
...В этот раз приехал я в предзимнюю пору. Переплыл на пароме Большое озеро — как раз против деревни Корбеничи, вышел на берег и тут же узнал: не живут больше Торяковы на Горе! (Помните? Деду 88 лет, бабке — чуть меньше.) Перевезли их в живое — с магазином, почтой, сельсоветом — село Корбеничи.
Зашёл к Торяковым в новую избу, Татьяна Максимовна как раз ставила самовар (в трубу насыпать углей, туда же опустить зажжённые лучинки), пригласила попить чаю с калитками.
— А где дед Фёдор?
Оказывается — приедет он вторым рейсом.
Чаёвничать я отказался: мне ещё предстояло чапать из Корбеничей до Горы. А давно уже, с утра, шёл снег, тут же превращаясь в воду, со всех сторон шелестело, струилось, текло.
Я облачился в старую армейскую плащ-палатку, натянул сверху капюшон и оказался в сухом, изолированном от внешнего мира коконе. Как бы в автономном плавании. И пошёл по лесной дороге, в резиновых сапогах с поднятыми заколенниками.
В этом, собственно, и состоит моя цель, за этим вот уже десять лет и приезжаю я из города — идти по лесу, покуда ноги несут.
Шёл я бодро, с лёгким сердцем: в туманном мельтешении мокрого снега лаково алели гроздья калины; багровели огрузшие ожерелья рябины; редкие вымытые листья красовались всяк в своём собственном цвете. Озабоченно вереща, перелетали с ветки на ветку сороки, разными голосами выкликивали что-то важное сойки. Прилетел, сел на ольху серый рябчик, принялся вертеть головой, посвистывать. Из лесу доносился необыкновенно острый запах можжевельника, багульника, хвои, вянущего листа.
Лес внятно вздыхал, переживал смену времён года: из осени в зиму.
На желтизну березняков,
На зелень дымчатую елей,
Согласно графику веков,
Ложился снег.
Без дальних целей.
Позимовать и стать водой,
Недолго побелев на ветке...
Снежок летучий, молодой,
Без подкрепленья,
Как в разведке.
Студёно-хмуры октябри.
Пора глуха и непогожа,
Однако, что ни говори,
Зима на осень не похожа.
От светового солнцедня
Едва осталась половина,
Но изумрудны зеленя,
Как заливная луговина.
Парила в озере вода,
Как бы над каменкою в бане,
В тот переломный миг, когда
Зима того гляди нагрянет...
Большой жёлтый трактор, со стогом сена на санях, с Фёдором Ивановичем в кабине попался мне навстречу.
Мы поздоровались с дедом Фёдором за руку, что-то сказали друг другу, но ничего не услышали из-за рёва трактора. Так же и попрощались.
...А на Горѐ деревенька совсем притихла, будто ждала кого-то. Крыши от снега стали белыми, выбелилась трава. И ещё добавился какой-то новый, чуть слышный жалобный звук. Он исходил от избы деда Фёдора с бабой Таней...
Я подошёл к избе Торяковых: у входа на снегу сидел пёс Малыш. Он время от времени коротко взлаивал, будто плакал. Этот новый звук я и уловил.
Завидев меня, Малыш всем видом показал, что надо взойти в избу и жить в ней. Он подошёл к двери, ткнулся в неё носом, выразительно на меня посмотрел: открой, войдём. Малыш родился в этой избе, его тут кормили и ласкали, отсюда он уходил с дедом в лес, разнюхивал чудные запахи лесной птицы; здесь было ему тепло в зимнюю стужу, сухо в ненастье. Избу следовало охранять, это Малыш воспринял от своей матери Тоськи, ревностного сторожа. Малыш не пенял, как можно уйти из этого лучшего в мире места, не поверил, что ушли совсем. Верный пёс дожидался своих хозяев.
Я погладил Малыша, пригласил его побыть со мной, но Малыш не внял моему- приглашению, хотя прежде охотно ко мне наведывался. Он остался сидеть у входа в свою родную избу.
Ночью я слышал, как подвывает Малыш. Помочь ему было нечем. Я сидел у стола, писал письмо из лесу, с Горы. В избе грела печь, был свет, а на воле, на все четыре стороны, простиралась глухая чёрная ночь предзимья.
О зиме в нашей деревне я ещё напишу, пока всё приходят на память осень да лето.
...Как-то вечером зашёл я к деду Фёдору с бабой Таней. Посидели ладком. Дед высказал мне предложение:
— Давай завтра встанем с утра пораньше, переедем на моей лодке на ту сторону, там вырубка есть. Может, брусники наберём, не обобрал ведь...
Я говорю:
— Ну давай...
Так мы и сделали.
Шли на вырубку по тропе, заросшей хвощами и папоротниками. Тропу перебежал ручей: я спустился в него, перебрёл, шлёпая резиновыми сапогами. А дед маленько поразбежался и перепрыгнул. Деду восемьдесят восемь, мне — на тридцать лет поменьше. Я выразил деду своё восхищение: «Ну, Фёдор Иванович, и горазд же ты прыгать». Дед хитровато сощурил глаза, принялся как бы оправдываться: «Да я, знаешь, зиму всё больше полёживал. И такая, знаешь, слабость одолела, сил нет. Думал — ног не потяну. А как лето стало, полёживать неколи: тут, знаешь, и картошку садить, и сена накосить... В лес первый раз пошел, дак еле до избы потом приволокся. Ишо раз сходил — и вроде ничо... Морошки у меня принесено, и волнухи насолены, и брусники с ведро собрано. Стал ходить, знаешь, и разошёлся, а то бы каюк. Главное, скажу тебе,— паниковать не надо...»
Вот видите, как деревенский дед Фёдор своим умом пришёл к тому же самому выводу, что и учёные мужи: болезни, слабость, даже старость — от неподвижного образа жизни. Перележишь на лежанке — и ослабеешь; поддашься собственной слабости — и пиши пропало. Главное — не паниковать!
В русском лесу сила наша и наша отрада. Даже и в историческом смысле. Восемь веков тому назад татаро-монгольские конники рыскали по необъятной русской равнине, обкладывали данью города, но остановилось войско хана Батыя у края лесов — у владений Великого Новгорода. Северные леса явили собою крепость: приступом не овладеть, осадой не обескровить. Для русских воинов-крестьян, для исконных жителей-лесовиков: веси, чуди, меря — леса послужили оплотом против иноземных захватчиков. Для северянина лес — дом родной; для пришельца-супостата — дебри таинственные, страшные, неодолимые...
Поздней осенью 1941 года немецко-фашистские войска вели наступление в приладожских лесах, с тем чтобы замкнуть второе кольцо блокады вокруг Ленинграда. В ноябре пал город Тихвин... (Деревня Гора, из которой я пишу вам письма,— Тихвинского района.) Однако победа не далась в руки врагу: крупповские танки оказались бессильны против дремучей здешней тайги. В лесном сражении под Тихвином в 41-м победил советский воин; непроходимые чащи, болота, холмы и лога Вепсовской возвышенности, реки, озёра сослужили ему верную службу соратника в бою. Слышите? — соратника, то есть сотоварища по рати. Фашистов остановили, отбросили. Тихвин взяли — праздник на нашей улице, одна из первых спасительных побед в Великой Отечественной... Фёдор Иванович Торяков участвовал в том бою, солдатом, неподалёку от своей родной деревни.
...Пришли мы с дедом Фёдором на обещанную им старую вырубку: вся брусника на ней оказалась целёхонька, никто до нас не бывал.
В Архангельской области, на Пинеге, на Мезени клюкву зовут клюквой, чернику — черникой, малину — малиной, а бруснику — ягодой. Брусника — ягода в высшем смысле, царица среди всех ягод. И собирать её — одно удовольствие: запустишь руки в разложенные на кочке, развешанные гроздья, процеживаешь сквозь пальцы стебли, жёсткие листочки брусничника, и набирается в пригоршнях весомое — ягодка к ягодке — крепенькое на ощупь добро. Донесёшь его до берестяной, вепсами сплетённой, корзины, часть высыплешь, часть отправишь в рот. И облизываешься, как торяковский кот Мурзик, поймавший мышку в траве.
Часа два собирали мы с дедом бруснику, и стало мне это дело наскучивать, как всякое дело, хотя бы и сладостное, но монотонное.
— Ну что, Фёдор Иванович, может, хватит? Оставим для другого раза?
Но дед — ни в какую!
В неодинаковом подходе к собиранию брусники сказалась моя и дедова жизненная выучка: я брал ягоду для собственного удовольствия, как турист, а дед огребал по-крестьянски — в зиму для пищи насущной.
Фёдор Иванович приналёг на бруснику с неубывающим усердием. А я гулял по вырубке, сочинял стихи:
На этом месте лес рубили.
Что увезли, а что забыли.
Быльём делянка поросла,
И нет следов рукомесла...
...Сядь на пенёк
И примечай:
На мху брусника рудо рдеет,
Малинник рьяно молодеет,
На чурке греется змея,
Как шрам, бугрится колея...
На этом месте лес рубили,
Что увезли, а что забыли...
...Утром к моей избе прибежал Малыш. У пса подвело живот: третьи сутки жил некормленый. Я поделился с ним трапезой — отдал ему полкило ветчины (формовой, колбасной), ни разу в жизни до сего утра им не пробованной. Малыш проглотил ветчину как-то безотчётно, не разжёвывая. Я дал ему полбуханки хлеба. Хлеб он разжевал, тоже весь съел, до крошки. Он успокоился, не лаял, не выл, по-видимому, согласился пожить со мной, подождать хозяев.
Я сел на лавочку, поставленную таким образом, чтобы видеть Большое озеро в одну сторону до протоки, соединяющей его с маленьким озером, в другую — до излучины. Озеро было тихое, задумчивое. Малыш прижался к моей ноге. Нам было хорошо сидеть над озером просто так, любя друг друга. Малыш ещё не знал, что и я скоро уеду отсюда, как уехали дед с бабкой. Как уехали все.
Как поступить с Малышом?..
В лесу не бывает праздных раздумий. Надумал — и делай, никто за тебя не сделает. Я накачал резиновую лодку-байдарку, спустил её по осклизлому травяному склону в озеро.
Малыш пришёл на берег следом за мной. Я сказал ему:
— Ну, садись. Поплывём к деду с бабкой.
Малыш отошёл от лодки подальше и сел в траву. В глазах у него было: «Я остаюсь».
Я сел в лодку, поплыл по тихой тёмной воде. Малыш шёл берегом, провожал меня. В том месте, где тропа забирала вверх к избе, пёс решительно повернул в гору и, не оглядываясь, побежал домой.
...В Корбеничах я зашёл в новую избу Торяковых. Во дворе дед Фёдор вытёсывал из чурки какой-то предмет для хозяйства. Поздоровались. Говорю:
— А Малыш-то у старой избы сидит. Воет.
Дед сокрушённо развёл руками:
— Как ехали на тракторе, взяли его в кабину. Дак он на ходу выскочил — и давай бог ноги...
...Я спустился к лодке. Уже смеркалось, в Корбеничах зажигались редкие огни.
Не забывайте о тех,
Кто зазимует в деревне.
В городе много потех,
В сёлах — безмолвие древне.
Осень намочит стога,
Окна нальются слезами.
В зиму завоет пурга
Злыми, как век, голосами.
Радио скажет: «Вперёд!
К новым зовущим вершинам...»
Сдуру коза заорёт.
Шумно в подполье мышином...
Не забывайте о них,
Кто поутру спозаранок,
Не побывав в мире книг,
Ходит проведать баранов,
Кто в непроглядной ночи
Свет зажигает в окошке,
В грозно гудящей печи
Варит кисель и картошку.
Не забывайте о них —
Наших несгинувших предках,—
Кто головой не поник
В сёлах печальных и редких...
Не забывайте о них...
***
Такая в мире тишина
Стоит задумчивым дозором,
Что можно истину до дна
Увидеть просветлённым взором.
Упала капелька с весла,
Как будто благовест раздался.
Запела медь... Колокола...
И тихий звон в душе остался...
Нынче в зиму почта на Гору не ходила, моя связь с миром — по озеру, по лыжне.
Лыжню, понятное дело, надо было сперва накатать! Так всю зиму и прожил со снегом наперегонки: снег мою одноколейную дорогу завалит, а я её заново проложу...
В зелёный лёд оделся плёс.
Как на примерке, швы трещали.
В ночи крепчающий мороз
Палил, как пращур из пищали.
Во глубине остылых вод,
Чуть помавая плавниками,
Стояли рыбы. Наперёд
Им так назначено веками:
Стоять под остеклевшим льдом,
Как напоказ в окне витрины,
По первозимку. А потом
Всё застит снеговей-ветрило...
Бывают дни: выйдешь на волю — и окунёшься в белизну с синевой... Снег хрустнет у тебя под ногой, как капустный кочан. Сорока слетит с куста калимы, осыплет целый сноп — нет, целую феерию блёсток.
Станешь на беговые лыжи, задашь себе урок, скатишься на озеро (в сугробе искупаешься) и пошёл по лыжне, со стуком и свистом. Скажешь себе спасибо (больше некому сказать): какой же ты молодец, что лыжню протоптал-укатал, не поленился, снеговею не уступил!..
В мгновение ока домчишься до Корбеничей и так, на лыжах, и явишься к деду с бабкой Торяковым.
Первым тебя учует пёс Малыш, залает: «Принимайте гостя!»
— Здравствуйте, хозяева!
Гостю, разумеется, рады.
— Садись, чаю попьём, — потчует Фёдор Иванович.
Меня долго уговаривать не надо. К чаю я совершенно всегда готов.
Татьяна Максимовна принесёт глиняную миску морошкового варенья, скажет:
— Ешь варенье. Мало, дак ишо принесу.
— Буде можа супу похлебаешь,— от всего сердца хочет меня уважить Фёдор Иванович, — эва, килька в томате у нас взята: магазин теперича под боком.
Я похлебаю супу, не побрезгаю килькой в томате. Целый день на морозе пробудешь — быка съешь, а уж барана-то точно. Или хотя бы кильку в томате.
И потечёт наша беседа, как ручей зажурчит.
Придут коты, помурлычат. Малыш ткнётся мордой в колени. Всё семейство Торяковых в сборе, прижилось на новом месте...
Морошковое варенье загустело, как выстоявшийся мёд, сладостно на вкус, хрустко на зубок — с семечками, сохранило запахи лета... И беседа наша с дедом и бабой куда бы ни завернула, всё возвращается на морошку.
Пить чай с морошковым вареньем в зиму — экое благо!
По морошку, по морошку,
Ну-ка стану на дорожку,
Отыщу среди болот
Сладкой ягоды... Сей год...
А в июле в том году у нас на Горе о морошке витали разноречивые слухи. Одни говорили, что недельку ещё подождать надо, другие — что уже потекла. Морошка — ягода текучая. Как снегурочка: покрасуется и растает-утечёт.
Помню, вскочил я утром, на морошку заряженный и нацеленный. Чай пью, обжигаюсь, будто мне на службу к девяти. Кидаюсь в ближние боры, дальние в уме оставляю: не здесь, так уж там-то!.. А лес в июле зелёный, нехоженый, незапыленный, будто умытый и причёсанный к празднику. Хочется идти по нему осторожно, не нашуметь, не натоптать сапожищами, не спугнуть сторожкую тишину. Того гляди выйдет вон из-за того выворотня Хозяин Леса, с лишайной бородой, спросит: «А ты зачем пожаловал?»
Как зачем? За морошкой!
Переваливаю горбину, тут тебе, по правую руку, болото... А там...
Как птенцы, длинношеи, сторожки,
Потаённо раскрыв лепестки,
Народились царевны-морошки,
Солнцеликие, с лёгкой руки...
Пробую на зуб одну морошку, другую: поспела, тает во рту, дух захватывает от сладости. Облизываюсь, как пёс Малыш. Набираю, чтоб дно в корзине закрыло, и со всех ног бегу к деду Фёдору с бабой Таней. Несу им из лесу первый гостинец и, главное, важную новость: настало время морошки. Пора!
Литература
1. Беззубцев-Кондаков А. «Я только сочинитель…» К восьмидесятилетию Глеба Горышина / http://www.topos.ru/article/7605
2. Горышин Г. Размышления юбиляра. «Так вышло, что мне исполнилось 60» (К 60-летию Г.А. Горышина) / Искорка. - 1991. - №3.
3. Горышин Г. Кто живёт на зелёной Горе? Первое письмо из лесу / Искорка. - 1989. - №8.
4. Горышин Г. Кто зимует в деревне? Второе письмо из лесу / Искорка. - 1990. - №11.
5. Горышин Г. Ловать / Костёр. - 1986. - №1.
6. Горышин Г. Письма из лесу / http://www.vokrugsveta.ru/vs/article/1724/
7. Петров М. Слово о Лешем / http://www.rospisatel.ru/petrov-goryshin.htm