Давно уж замечено, что лето — самое короткое время года. Не увидишь, как пролетит.
На пороге уже золотая осень. Нет-нет да и возвратит вдруг память то жёлтый, как солнце, песок на быстрой речке, то чёрные крылья ласточек над дорогой во ржи, то далёкие раскаты грома у синего горизонта, то прошитый птичьими трелями лес.
Скоро, очень скоро по дорожкам к школе заспешат ученики с яркими букетами цветов. Застучат каблучки новых туфелек, засверкают чёрные лакированные ботинки.
Ребята такие важные, праздничные, отдохнувшие. И цветы, цветы... Кажется, что в первый день осени вернулись майские праздники — так много вокруг цветов.
Ты тоже принесёшь свой букет учителю. Тому, кто научил тебя выводить на тетрадной странице первые буквы и слова, с кем посадил ты возле школы клумбу, кто открыл для тебя безграничную широту мира, кто ведёт тебя от ступеньки к ступеньке по нелёгкой лестнице знаний. И какой мерой измерить твоё чувство благодарности к учителю за сердечную заботу, радушие и теплоту!
Многолюдно на школьном дворе. Возгласам удивления нет конца. Ещё бы, ведь некоторые так выросли, что и не узнаешь сразу. А сколько историй о том, как прошло лето. И конечно, каждый хочет рассказать о чём-то интересном, необычном, самом-самом. Если внимательно прислушаешься, сразу станет ясно — все в каникулы стремились на природу: к реке, к морю, в горы.
Первый урок всегда шумный. Жалко расставаться с летом. Никак не совладать с обилием новых маленьких открытий и радостей, что подарило оно. Хочется всё сразу выложить соседу по парте, но не успеешь удивить его самой малостью, как чувствуешь на себе строгий взгляд учительницы, — остаётся ждать перемены.
На перемене переходят из рук в руки летние сувениры. Коричневая, с терпким запахом смолы кедровая шишка, огромная морская раковина, прислонишь ухо — и донесётся далёкий шелест зелёной волны, причудливо изогнутый сосновый корень — вылитый старик лесовик, фотографии летних путешествий и походов — словом, целый сувенирный набор. Пройдёт оживление первых встреч с одноклассниками, и начнутся уроки.
Долго хранит память летние встречи, и ты понимаешь, что иначе быть не может, что-то оставили они в душе, чему-то научили, сделали тебя мудрее. И плохо тому, кто возвращается с пустым багажом в душе.
Помнится, в детстве каждое лето отправляли меня к бабушке в деревню. Приятно было пропадать целыми днями на речке, бродить по лесу, собирая ягоды и грибы, пасти деревенских коров, запасать на зиму сено, в дождливый день читать книжку, сидеть ночью у костра и слушать таинственные шорохи в лугах.
Да, если и ты в школьные каникулы так же вот ходил на свидание с природой, оно подарило тебе многое.
Наблюдательность. Правильно говорят: поверхностный взгляд хуже слепоты. Сколько ни проходи знакомой поляной, всё кажется, что вокруг только белая кипень ромашек. Но остановишься однажды — и будто кто-то невидимый осветит полянку светом. Среди белых головок ромашек тянутся к солнцу синие чашечки колокольчиков, нет-нет да и мелькнут жёлтые огоньки зверобоя, а совсем рядом звёздочки полевой гвоздики.
Любознательность. Свидание с природой как новая книга. Листаешь, листаешь страницы и всё ждёшь: что там, впереди? И чем дальше, тем больше хочется узнать. А дальше новые встречи, новые поиски ответов на загадочные «как?» и «почему?».
Детские впечатления самые крепкие, они остаются на всю жизнь, составляют тот первоначальный багаж, которому школа только прибавляет весу. И если свидание с природой научило тебя удивляться окружающему, заставило мучительно и нетерпеливо стремиться проникнуть в тайное тайных, кто знает, может, оно стало той маленькой тропкой, которая обязательно приведёт тебя к большой науке.
Тёплый след в твоей душе оставило летнее свидание, потому что нет ничего выше светлой восторженности жизни, милой прелести очарования родной земли. И будь благодарен чародейке природе за то, что подарила она частицу своей доброты, проникновенной и мудрой доброты вечного цветения, крепости, силы.
С новым учебным годом тебя, юный друг! С первым уроком и первой отметкой в классном журнале! Пусть же этот урок, как и урок доброты, подаренный природой, останется с тобой на всю жизнь! Первый звонок — это старт в увлекательный и безбрежный мир знаний. Смотри же, не опоздай!
А пока можно сверить свои впечатления о летних каникулах с теми, о которых рассказывают герои книг. Как не позавидовать ребятам, которые умеют управлять водным транспортом, замечательно плавают. Удивительно, до чего некоторым везёт на рыбалке! Попался сом, да и не сом вовсе, а какое-то "раскладное яйцо": в брюхе у него кого только нет.
А как здорово управлять конём, помочь взрослым убрать сено, подоить корову, спасти зайчонка, познакомиться с девочкой, наблюдать за облаками и цветами, научиться плавать! Бывают и досадные недоразумения: забыл секретное слово от багажного шкафчика на вокзале, и сорвалась запланированная поездка на речку.
Печально, когда многое задумано на лето, но ничего не исполнено, всё время потрачено на какие-то мелочи, на ерунду. Ни похода, ни ежедневной зарядки, ни изучения английского языка... А теперь в последний момент нужно наверстать упущенное, успеть что-нибудь почитать, запомнить. Лето ушло, и настроение потому печально-мечтательное. Да, и такое тоже бывает!
А. Кокорин
В Рыбацкой Слободе
Лето я провёл в Переславле-Залесском. В этом древнем городе есть не менее древняя речка Трубеж, на берегах которой стоит старинная Рыбацкая Слобода.
Я жил в одном из рыбацких домиков, недалеко от того места, где Трубеж впадает в Плещеево озеро. Озеро это огромное, как море.
И на озере, и в Слободе на Трубеже — всё мне очень понравилось: и рыбаки с обветренными лицами, в огромных резиновых сапогах, и ребята, которые уже с детства по-серьёзному помогают своим отцам в трудном рыбацком деле, и рыбацкие домики с разноцветными наличниками, и лодки, выкрашенные в яркие краски и оснащённые подвесными моторами всех существующих марок, и удивительно красивая русская природа.
Почти вся жизнь здесь проходит на лодках. На лодках едут на озеро рыбачить, купаться, в гости, на базар; на лодке переезжают на другой берег за водой к колонке, на сенокос.
Все ребята в Слободе — настоящие рыбаки. Ночью они рыбачат на озере со взрослыми, а днём с удочками стоят на берегу. Все они отчаянно плавают и ныряют. Но особенно меня поразило то, что они прекрасно знают подвесной мотор и управляют им не хуже заправских рыбаков.
Я подружился с мальчиком Серёжей. Он, правда, ещё маленький, но мы с ним очень приятно проводили время. Он умеет грести веслом и любит всем помогать в чём-нибудь. Мне он тоже помогал переносить мою разборную байдарку. Но больше всего он любил сопровождать свою бабушку, когда она ездила куда-нибудь по делам на лодке.
Н. Сладков
Раскладное яйцо
В летние каникулы я путешествовал с моим другом Петей. Путешествие наше удавалось на славу. И вдруг кончились продукты. Я так расстроился, что заговорил стихами.
— Ну-ка, Петь,
Ты мне что-нибудь ответь, — забормотал я. И вывернул наизнанку пустой рюкзак.
Ничего не ответил Петя. Только показал рукой вниз под гору. Под горой озеро, из озера вытекает река.
Мы поняли друг друга.
Сверху озеро похоже на огромное синее яйцо. Но пока мы к нему спускались, озеро меняло цвета. То вдруг стало зелёным, к вечеру — жёлтым, а на самой вечерней зорьке — красным. Будто это было не простое яйцо, а ещё и раскладное: в синем лежало зелёное, в чёрном — жёлтое, а в жёлтом — красное.
— Вот здорово! — радовался я.
Но Петька сердился и торопил меня.
— Таким яйцом да твоими стихами сыт не будешь, — бурчал он.
К озеру мы спустились уже в темноте. Закинули на ночь удочки-донки. Крючки наживили большими лягушками: уж поймать, так чтоб хватило!
Ночью крючок с лягушкой схватил сом. Да здоровенный! Замучились с ним. Пока вытащили — солнце поднялось. Совсем мы отощали. А сомина жирный, чёрный, блестит. И с усами.
— Это, брат, тебе не раскладное яйцо, — дразнит Петька.
— Подожди, — говорю, — дай посмотреть.
Чёрный сом, а брюхо у него светлое. И такое брюхо толстое да жирное, так и хочется по этому мягкому брюху ладонью шлёпнуть. Я шлёпнул и чувствую: есть что-то в брюхе!
Разрезали мы чёрного сома, а у него внутри коричневый налим. И тоже хорош — с локоть. Свежий совсем: недавно, видно, попался. Налим весь в мутных пятнах, а брюхо, как у сома, светлое и тоже раздутое. Разрезали налиму брюхо. В брюхе у налима уж. Ужишка не очень большой, с карандаш. Серый, с оранжевыми пятнышками на затылке. А посредине будто узелок — тоже кого-то проглотил. Разрезали. Рыбка, краснопёрка серебряная, плавнички красные. У краснопёрки в желудке мошкара разная, кузнечик. У кузнечика тоже в желудке что-то есть, не разобрать только — что.
— А яйцо-то всё-таки раскладное! — кричу я. — В озере сом, в соме — налим, в налиме — уж, в уже — рыбка, в рыбке — кузнечик, в кузнечике — трава. — От удивления я опять пробормотал что-то вроде стиха:
— А сейчас Петро.
Это съест и то.
— Чур! — закричал Петька. — Я не раскладной!
Сложил он на лопушок налима, ужа, плотву, кузнечика и всё это выбросил назад в озеро.
А сома-то мы, конечно, съели.
А. Шманкевич
Храните шифр в строжайшей тайне!
На этот раз забыл не Витя, а Митя! Невероятно, но факт. Забыл самое главное, без чего ехать на рыбалку не было смысла: забыл дома мотыля. И обнаружилось это на вокзале.
— Со всяким может случиться… — слабо отбивался он от наскоков Вити. — Если припомнить, сколько раз ты что-нибудь забывал…
— Только не мотыля! Я первым делом хватаюсь за коробку с мотылём… — кипятился Витя.
— Что мы теперь делать будем? Котлеты на крючки насаживать или колбасу украинскую?
— Червей где-нибудь накопаем…
— Накопаем?! Пока ты их накопаешь, полдня пройдёт…
— Ну, поймаем на одну-две рыбёшки меньше, — всё пытался урезонить Витю Митя, но, видя, что бессилен, сказал: — Ладно, сиди сторожи вещи. Я мигом слетаю домой…
— Давно бы слетал… — проворчал Витя и уселся на вокзальный диван.
Однако сидел он недолго: сзади него как будто кто с силой закрыл дверцу холодильника. Витя вскочил и увидел, что это захлопнули дверцу камеры хранения ручного багажа.
Шкафчики-автоматы занимали весь простенок, на дверце каждого была никелированная ручка, прорезь для опускания монеты, окошечко для возврата монеты да ещё, в отличие от всяческих других автоматов, четыре чёрных ручки-вертушки для набора шифра и четыре чёрные ручки-вертушки.
Какой-то дяденька укладывал в шкафчик свой увесистый чемодан. Покосившись на Витю, он сказал сердито:
— Э! Что смотришь?
— Так… Просто смотрю… Тоже хочу сдать вещи на хранение, — почему-то сказал Витя.
— Смотри инструкция, если надо… — проворчал дяденька, захлопнул наконец дверцу шкафчика и попробовал за ручку — не открывается ли?
Согласно инструкции, Вите следовало сначала отыскать свободный шкафчик, вложить в него вещи, набрать на обратной стороне дверцы какую-нибудь букву и число из трёх цифр, опустить в прорезь монету и захлопнуть дверцу.
Конечно, шифр надлежало хранить в строжайшей тайне. Инструкция советовала не набирать год своего рождения. Жулик запросто может выпытать у вас сведения о вашем возрасте. Подойдёт и, к примеру, спросит:
— Мальчик! Ты на рыбалку едешь?
— На рыбалку.
— Как же тебя родители одного отпустили? Ведь там же вода, утонуть можно. Особенно такому малышу. Тебе, поди, ещё и десяти не стукнуло?
Ты, конечно, усмехнёшься и с достоинством ответишь: «Десяти? Хо! Да мне, если хотите знать, уже тринадцать стукнуло!» А жулику только это и надо. Что ему стоит от текущего года отнять твои тринадцать лет? Раз-два — и шифр у него в кармане.
Витя отыскал свободный шкафчик. С большим трудом он втиснул в него оба рюкзака и стал придумывать тайный шифр. Конечно, это должен быть такой шифр, чтобы самый опытный жулик и за сто лет его не расшифровал, но и такой, чтобы его нельзя было самому забыть. И вдруг он вспомнил, что буквально накануне у мамы был день рождения: ей исполнилось тридцать девять.
Витя стал отнимать в уме тридцать девять от шестидесяти семи. На бумажке он мог бы это сделать быстрее, но бумажки не было под рукой. Наконец он произвёл вычисление и установил на обратной стороне шифр: «М-927», опустил монету и со смаком захлопнул дверку.
— Порядочек… — сказал он и побежал к выходу.
— Я уже тут! — крикнул Митя ещё издали. — Знаешь как нажимал? Аж сердце чуть не выскочило. У нас ещё пятнадцать минут до поезда - пошли за билетами… А где вещи?
— В автомате… не должен же я сидеть около рюкзаков, как Бобик на цепи? А тут за пятнадцать копеек гуляй себе…
— Хорошо, хорошо… Доставай вещи. Как он открывается?
— Очень просто: надо набрать шифр — одну букву и трёхзначное число…
Витя подошёл к автоматам и вдруг остановился в нерешительности.
— Ну! — торопил его Митя. — Ты что остановился? Забыл номер?
— Чего мне забывать? Что, я не знаю, сколько моей маме лет? Маме тридцать девять, значит, тридцать девять надо отнять от шестидесяти семи…
— Будет двадцать восемь… — быстро сосчитал Митя. — Значит, девятьсот двадцать восемь… Действительно удобно. Набирай.
Витя набрал букву «М» и к ней число «928», дёрнул за ручку. Дверца даже не пошевелилась. Дёрнул сильнее — то же самое. Попробовал Митя — не открывается.
— Так… — многозначительно сказал Митя. — Вот и поехали на рыбалку…
— Может быть, ты не в этот шкафчик положил?
— Как будто в этот… А может… Давай посмотрим тут, — сказал Витя и стал набирать шифр в соседнем шкафчике справа. Не открылась дверца и у правого шкафчика…
— Тю-тю наш поезд… — прошептал Митя.
— Поедем на следующем… — ответил Витя, набирая шифр на всех шкафчиках второго этажа.
— Следующий будет через полчаса.
— Ну и что? Поймаем на две плотвы поменьше… Подумаешь!
Когда все шкафчики второго этажа стали показывать год рождения Витиной мамы, неожиданно появился милиционер.
— Я вещи спрятал, — торопливо стал объяснять Витя. — А автомат испортился…
— Зачем же вы тогда все шкафы пробуете открывать?
— Так он, — Витя кивнул на Митю, — решил, что я перепутал и положил в другой. А я в этот клал…
— Напутал что-нибудь молодой человек. Надо дежурного по вокзалу искать.
Пока ребята искали дежурного, и второй поезд ушёл. Митя так надулся на дружка, что тот даже заговорить с ним боялся. Наконец дежурного нашли.
— Какие вещи были сданы на хранение? Перечислите.
— Рюкзаки. Два рюкзака.
— Какого цвета? Новые, старые?
— Грязного. Были зелёными.
Дежурный вставил в замочную скважину плоский ключ и открыл шкафчик. Рюкзаки были на месте.
— Ну, что я говорил? Испортился автомат, очень просто! — закричал Витя.
— А вот проверим. Говори шифр, — приказал дежурный.
— Вчера маме исполнилось тридцать девять лет… — начал пояснять Витя, дежурный перебил его:
— Ясно… Ты должен был набрать «М928», а смотри, что набрано?
Витя посмотрел в окошечки на обратной стороне дверки и увидал цифру «927»…
— Подумаешь, на единицу ошибся, — проворчал он.
В. Березин
Как я спас сено
Мы убирали сено. Отец увидел на небе тучу и сказал:
— Дождь будет, беги скорее за лошадью.
Я схватил уздечку, корку хлеба и побежал. По дороге мне встретилась мать и тётя Груша. Они бежали с граблями помогать убирать сено.
— Возьми мою жакетку, — сказала мать, — если дождь будет, укроешься.
Я кинул жакетку на плечи и — дальше.
Прибежал к лошадям — нет Гнедка. Я туда, я сюда — нет. Тут увидел, обрадовался и — к нему. Грянул гром. А Гнедок затрясся весь и прижался к елям: видно, грозы испугался. Что делать? Гнедка сейчас и калачом не выманишь из лесу... А там сено вот-вот замочит.
Стоит мой конь, дрожит весь — хоть убей.
И вдруг вспомнился мне такой случай. Ехал раз наш завхоз Савельич в город. Ему надо было переезжать через железную дорогу. А как раз поезд идёт. Лошадь на дыбы, чуть телегу не опрокинула. Савельич не растерялся. Живо соскочил с телеги, закрыл лошади глаза. Когда поезд прошёл, сел спокойно на телегу и поехал дальше.
Тут и мне пришло на ум: дай-ка и я закрою Гнедку глаза. Снял с себя материн жакет и повесил ему на голову. Конь даже вздохнул. Я потянул поводья. И он как ни в чём не бывало пошёл за мной.
Привёл я Гнедка. И мы успели до дождя перевезти сено в сарай.
В. Лещёва
Ромашки
Мы с Маринкой просыпаемся пораньше. Быстро влезаем в сарафаны, берём полотенца, выбегаем на крыльцо и даже зажмуриваемся, потому что все вокруг серебряное: луг, крыши домов, тополёк, наш ровесник.
Мы бежим по росистому лугу. Умываемся речной жгучей водой. Наперегонки бежим домой. Бабушка даёт нам парного молока со свежим коржиком. Потом мы идём по пояс в траве к березовой роще. «Здравствуй, солнце!» — кричим мы. И солнце подмигивает нам рыжим глазом. В роще кукует кукушка и стоят белоногие берёзки — светлые, нежные и чистые.
И вдруг мы выходим на ромашковую поляну. Белым-бело, словно припорошена поляна снегом. Мы носимся среди солнечных ромашек, а вокруг хороводят берёзки. Падаем в ромашки, и нам очень радостно, и мы долго смотрим в бездонное небо, а вокруг терпко пахнет земляникой и мёдом.
Домой мы тащим охапку весёлых ромашек и лукошко красной земляники. Мы ставим белые ромашки в банку с водой на голубую скатерть. В комнате светло и радостно. Радует глаз белое на голубом!
В. Сычёв
Зайчонок
В начале лета возвращались мы с рыбалки. Тропинка шла лесом. Внезапно из травы, прямо из-под наших ног, выскочил зайчонок. Бежал он очень тихо, сильно прихрамывал, одна лапка волочилась по земле. Мы поймали его. Жалко стало зайчишку, которому не было еще, наверное, и двух недель. Мы взяли его домой, назвали Яшкой. Наложили на перелом две маленькие шины и забинтовали лапку. Налив в бутылочку с соской молока, мы предложили его Яшке.
Когда Яшка подрос, то с удовольствием ел траву, свежие осиновые ветки, но не отказывался и от молока. Особенно любил Яшка морковку. Зайчонок был очень веселый и непоседливый. Однажды он напроказничал: обглодал новый веник. Яшка стал совсем ручным. Вскоре срослась у зайчонка лапка, и мы сняли повязку.
Не подружился Яшка с соседским котом Пушком. Кот сильно испугался Яшки, и зайчонок обратил кота в позорное бегство.
Подошло к концу лето. Как ни жалко было расставаться с зайчонком, но пришлось выпустить его на волю.
С. Ильин
Как я учился плавать
Мне ужасно хотелось научиться плавать! За это я, как говорится, мог бы полжизни отдать. Тем более что в ту пору мне только исполнилось восемь лет и отдать полжизни было совсем не страшно.
Из-за того, что я не умел плавать, я не мог и купаться. Это раньше, в дошкольные времена, я, не стесняясь, барахтался у берега или ползал руками по дну. Теперь надо было плавать по-настоящему! Все мои знакомые ребята запросто заплывали на глубокое место, где было с ручками, с головкой. Они даже в салочки играли на адской глубине. Они мне кричали: «Эй, Серёга! Ныряй к нам!» А и сидел на берегу и плёл какую-то историю про воспаление среднего уха.
Именно тем летом я узнал, что в старину рыбаки выходили в лодке на середину реки или озера и выбрасывали мальчишку, не умеющего плавать, за борт. И тут уж хочешь — не хочешь, а поплывёшь! Это, конечно, не самый лучший способ, но я вам честно скажу, я не вру: я даже согласен был на это испытание. Однако таких отчаянных древних рыбаков теперь на свете не осталось.
Но мне повезло в то лето. Я познакомился с одним отличным человеком. Его звали Игорь Глухов. Он посмотрел на меня денёк-другой и сказал: «Я понял, Серёга. Ты плавать не умеешь». А почему он узнал, потому что у него было настоящее воспаление среднего уха. Игорь был старше меня года на три, и я без стыда признался ему во всём.
Через недельку, когда ухо у него прошло, Игорь стал меня учить плавать. Мои ребята тут же подняли жуткий гвалт. «Клоуны! — сказал им Игорь. — Серёга умеет плавать. Просто я учу его скоростному стилю «кроль».
Сперва я научился дышать в воде: нужно вдохнуть глубоко и опустить лицо в воду... Это было не очень приятно поначалу, но скоро я привык. Потом стал делать так: опущу голову в воду, сильно выдохну, поверну голову набок, вдохну ртом (обязательно ртом — в носу вода застревает), и снова выдохну в воду. Этому надо учиться долго, пока не освоишься.
Потом Игорь надул футбольную камеру, засунул её в авоську и надел авоську мне на спину, как рюкзак. Я должен был вдохнуть поглубже, оттолкнуться от дна и вытянуться в струнку. Мне было страшновато, но я сделал это!.. И знаете, я поплыл!.. Нет, я не сам, конечно, поплыл, меня камера держала, но всё равно. Я чувствовал себя словно космонавт в невесомости! В таком положении я снова учился дышать: поверну голову набок, вдохну ртом, а выдыхаю в воду: и ртом и носом вместе — как получится. Потом я стал учиться грести. Руки выпускал вперёд и чуть под себя и после толкал воду назад. А ногами в это время бултыхал вверх-вниз, не очень сгибая их в коленках и не очень напрягая. И тут я поплыл, честное слово, поплыл!
А потом мы с Игорем стали потихоньку спускать, спускать камеру. И наконец однажды я просто вышвырнул её на берег вместе с авоськой!
Вот и всё. Плавать я научился примерно за неделю...
А. Ярушников
Лаской и добром
Бабушка весь день сгребала сено в лугах и метала стога. А Наташа ходила с ребятами за земляникой, купалась и загорала на реке.
Вечером бабушка вернулась домой и стала готовить корове пойло. Намяла в ведро варёной картошки, муки подсыпала, из печки тёплой воды налила и всё рукой размешала. Потом хотела повязать косынку на голову, но вдруг заступило в поясницу, и бабушка села на кровать.
— Тебе, бабушка, плохо, да? — спросила Наташа.
— Ты вот что, Наталья... Беги Бурёнку сейчас встречать. А я что-то устала, я маленько отдохну, — сказала бабушка.
Круторогую корову Бурёнку девочка увидела за огородом. Ухватила Наташа с земли хворостину и помчалась за огород. Бежит, хворостиной машет и кричит:
— Бурёнка! Бурёнка! Пошли домой!
Но Бурёнка посмотрела на девочку и в другую сторону пошла.
— Куда?.. Куда? — закричала Наташа.
Хотела корову обогнать и к дому повернуть, только и корова побежала от неё. К реке, к кустам побежала.
Не смогла догнать Наташа корову. Только коленки сбила, голос сорвала.
Пришла домой, а бабушка на кровати лежит.
— Бабушка! Она чего-то бегает от меня!
Открыла бабушка глаза, увидела хворостину в Наташиных руках и поморщилась:
— Хворостина-то зачем?.. Выбрось её, Наталья. Отломи хлеба, посыпь его солью и Бурёнку угости. Да смотри, руками не размахивай и голоса не повышай. Ступай, поздно уже.
Послушалась Наташа. И хворостину выбросила, и хлеб с солью Бурёнке в ладонях протянула, и ласковым голосом позвала:
— Бурёнка!.. Бурё-ё-нушка!..
Подняла корова голову от травы, протяжно замычала, сама к девочке подошла. Обнюхала Бурёнка ладони и хлеб, хлеб съела и отправилась домой. И подгонять не надо. Большая, грузная, как баржа, покачиваясь, по улице поплыла.
А девочка рядом пошла и руку Бурёнке на спину положила. Теперь-то Наташа вспомнила, что именно так бабушка встречала корову по вечерам. И ещё бабушка обязательно с Бурёнкой разговаривала. И Наташа заговорила:
— Видишь, как дружненько идём. И бегать, оказывается, не надо за тобой.
Сказала это Наташа, и вдруг захотелось ей самой корову подоить. Потёрлась Наташа щекой о тёплый Бурёнкин бок.
А что, большая уже! А тут главное, всё по-бабушкиному делать и бабушкиными словами говорить. Верно ведь?..
Наташа разговаривала с коровой и представляла, как придёт домой и попросит у бабушки разрешения Бурёнку подоить.
Только бабушку и просить не пришлось. Натрудилась бабушка за день, намахалась граблями и вилами — и уснула. Не стала её Наташа будить, вышла из горницы, осторожно прикрыла дверь и за дело принялась.
Перво-наперво вымыла с мылом руки и повязала перед зеркалом белую бабушкину косынку — так бабушка перед дойкой делала. Зачерпнула в печке ковшом тёплой воды и, как бабушка, обмыла вымя Бурёнке, чистым полотенцем вытерла.
За подойник — чистое алюминиевое ведро — взялась, даже руки от волнения задрожали. Только всё же решила Наташа довести дело до конца. Вышла на двор. Пойло Бурёнке поднесла. А сама к вымени подсела и подойник утвердила на земле. Перевела дух Наташа, огладила рукой вымя и пропела-выговорила бабушкины слова:
— Матушка, доёнушка, гладкие бока, принесла нам с полюшка много молока...
Именно так бабушка делала всегда и бралась за сосок. И Наташа взялась. Робко-робко потянула — и робкие капли молока выкатились и упали в подойник. Потом смелее потянула. Да так разошлась, что молоко тугими струями полилось. И дно у подойника сразу скрылось, и белая пена появилась и шапкой закачалась над молоком.
Доила Наташа Бурёнку, а сама всё побаивалась: не забыла ли, не напутала ли чего? Бурёнка — корова нравная. Лягнёт, пожалуй, опрокинет подойник с молоком. И Наташа с опаской на корову поглядывала. Бурёнка уже выпила и вылизала пойло из ведра, подняла тяжёлую рогатую голову, но стояла смирно.
И Наташа поторапливалась. Молоко в подойнике выше середины поднялось, пена покачивалась вровень с краями. Меньше и меньше стало выдаиваться молока.
«Всё, подоила!» — радостно подумала Наташа. Но виду, что обрадовалась, не показала. Она ещё не довела дело до конца. Бабушка всегда подойник с молоком относила под навес тесового крыльца, потом снова вымя Бурёнке чистым полотенцем протирала.
Поднялась Наташа со строгим лицом и всё-всё по-бабушкиному сделала. И тёплый Бурёнкин бок огладила, и опять пропела-выговорила бабушкины слова:
— Красна баба повоем, а корова удоем!
Тут Наташа, наверно, сфальшивила. Корова мотнула недовольно головой, мыкнула и направилась к сараю. Но Наташа не расстроилась, а вдруг обхватила шею Бурёнки руками, чмокнула корову в тугой завиток вихра возле уха и звонко-звонко рассмеялась.
Наташа была счастлива. Она добилась своего — подоила!
И когда бабушка вышла на крыльцо, Наташа крикнула:
— Бабушка, бабушка! Я Бурёнку подоила!.. Сама!..
Не поверила бабушка, но увидела полный подойник, удивилась:
— Как же это ты смогла?!
— Обыкновенно, — сказала Наташа. — Сначала тобой притворилась, даже твою косынку надела. А после по-твоему опять — всё лаской и добром. Нашу Бурёнку иначе не подоить — не подпустит. Я это сразу после хворостины поняла.
Вечером Наташа и бабушка долго сидели и разговаривали за столом. Настроение было самое праздничное, спать не хотелось. У бабушки сегодня закончилась покосная пора — последний стожок поставила. А Наташа впервые корову подоила. Устала, конечно. С непривычки побаливали руки и спина, но говорить об этом Наташа не собиралась.
Наташа слушала бабушку, в окно заглядывала яркая круглая луна, звенящая тишина стояла над бревенчатым домом и двором.
М. Фофанова
Пеструшка
Неправда, что у всех коров грустные глаза. Я знаю одну корову и сама видела, как она улыбалась. Причём глаза у неё при этом светились так, будто наполнена она была счастьем вплоть до копыт. А дело было так.
Однажды с края деревни показалось шумное, многоголосое стадо: коровы, телята, овцы, козы орали на разные голоса.
Вовка схватил меня за руку и потащил в палисадник. Мы спрятались в кустах акации и стали ждать.
— Видишь Пеструшку? Во-он, первая бежит. Она всегда первая. Домой спешит.
Если бы Вовка мне не сказал, я ни за что бы Пеструшку не узнала. Она бежала, пританцовывая, крупная, сытая, с раздувшимися боками. Возле дома Пеструшка замедлила бег и уже шагом подошла к закрытым воротам двора.
— Двор-то закрыт! — сказала я.
— Тише, ты! — одёрнул меня Вовка.
Корова, постояв немного, пошла к крыльцу, ловко забралась передними ногами на скамью, на которой мы только что сидели, всунула морду в открытое окно и издала протяжное «му-у-у».
Я засмеялась. Вовка прикрыл мне рот рукой и приказал молчать.
— Ещё не то будет, — прошептал он.
И тут мы услышали голос тёти Тани:
— Пеструша! Дорогуша моя. А где же Вовка? Я же ему приказывала меня разбудить, когда стадо погонят.
Пеструшка осторожно слезла с лавочки и направилась опять к воротам. Тётя Таня впустила её во двор и прикрыла ворота. Мы с Вовкой подкрались и стали наблюдать в щель, что будет дальше. Тётя Таня, кряхтя, уселась на нижнюю ступеньку моста. поставила рядом подойник и позвала
Пеструшку, которая аппетитно жевала сено. Вот странная! Будто в поле не наелась?
— Пеструша-дорогуша, иди сюда, я тебя подою, — тихо и очень радушно позвала тётя Таня.
Корова, продолжая на ходу жевать, подошла и встала так, чтобы тёте Тане удобно было её доить.
— Умница ты моя. Ох и нагуляла ты молочка сегодня! — погладила Пеструшку тётя Таня.
И корова ей улыбнулась. Да, да! Улыбнулась.
Звонкие струйки молока забились о дно подойника.
— Повернись, милая, не достать мне,— сказала тётя Таня.
И Пеструшка осторожно, чтобы не задеть подойник, повернулась и стала к ней другим боком.
Тётя Таня кончила доить, закряхтела и сказала:
— Ох, ноженьки мои! Сил нет подняться.
Корова опустила голову и подставила свой единственный рог тёте Тане, та ухватилась за него, и Пеструшка, медленно поднимая голову, помогла ей встать. Держась за рог и подхватив другой рукой ведро с молоком, тётя Таня поднялась по ступенькам, а корова вернулась к сену.
— Вот и всё! Представление окончено! — сказал Вовка и пошёл в дом.
Б. Громов
Облака
Лёньке хорошо. Он лежит на прохладном ещё песке, слушает сонное чмоканье волн и смотрит на облака. Они тут и там прилипли к высокому утреннему небу — мягкие, как деревенские тюфяки.
Лёньку не видно: вокруг рыжие камыши и осока, и только по бревенчатым полусгнившим мосткам можно добраться до этого потаённого места.
Недалеко от Лёньки плещется на отмели сизая речная галка. Время от времени галка поднимается в воздух и, часто-часто перебирая кривыми, похожими на арбузные корки крыльями, повисает над водой. Потом мягко шлепается обратно, кося на Леньку осторожным глазом.
Тихо.
Изредка потянет свежим ветерком, и Волга вздрагивает, покрывается рябью. И опять тихо.
Лёнька щурится: так легче смотреть. И интересней: облака принимают самые причудливые очертания.
Вот одно, небольшое, с рваными краями, оно очень похоже на кляксу. Только клякса белая, а бумага синяя...
Лёнька смотрит на другое облако и щурится больше.
Появляется верблюд.
Он медленно выходит из-за слоистого манного бархана, важно качая головой. Звенит бубенец. Но верблюд какой-то странный! Ленька всматривается и видит, что у верблюда только один горб.
«Ну и что ж, — не удивляется Ленька, — есть и такие». Он читал где-то об этом, только забыл, как они называются.
Так же неторопливо верблюд скрывается за соседним барханом. Лёнька закрывает глаза. Лежит и чутким ухом ловит утренние звуки. В стороне сильно ударяет по воде.
«Щука», — думает Ленька и настораживается, услышав шлёпанье чьих-то босых ног по мосткам. Оно всё ближе и слышней.
«Рыболов, небось, — гадает Ленька. — Не спится чудакам».
Шлёпанье стихает. Кто-то спрыгивает с мостков, раздвигает осоку. Останавливается.
«Ну чего он, — недоволен Лёнька, — проходил бы, что ли...»
Ему лень повернуться и посмотреть, он просто ещё больше закидывает назад голову и открывает глаза. И сразу садится: рядом с ним на песке стоит невысокая, тоненькая девочка в цветастом коротком сарафане. В одной руке у нее — голубая резиновая шапочка, в другой — книга. На шее — полотенце. По всему видно, что она никак не ожидала встретить здесь Лёньку. Она неловко смотрит на него, не зная, то ли повернуть назад, то ли остаться, потом неуверенно улыбается и говорит:
— Здравствуйте... Можно я... Можно мне посидеть здесь?..
Ленька пожимает плечами с таким видом, будто хочет сказать:
«А мне-то что?!» — и снова откидывается на спину.
— Садитесь, раз пришли...
Девочка расстилает полотенце и садится на него шагах в двух от Лёньки. Кладёт книгу рядом.
Оба молчат. Девочка рассматривает воду, а Лёнька — небо.
Лёньке очень неудобно лежать вот так, вытянувшись во весь рост, в одних плавках, но непонятная ему робость сковала всё тело. Он молча злится на себя и на девочку, но долго не выдерживает и садится, обхватив руками колени.
Девочка поворачивается к Лёньке.
— Скажите, вы тоже дачник? — очень вежливо спрашивает она.
— Нет, — как можно невозмутимее отвечает Лёнька и незаметно ёжится: у него сильно чешется спина. К ней пристал песок, и нужно только поднять руку, чтобы стряхнуть его, но Лёнька ни за что на свете не хочет выдать себя. Он терпит.
— Значит, вы местный? Да? — наклоняется девочка к Леньке. — А как вас зовут?
— Лёнька, — отвечает он по привычке и думает: «Ну и глазищи...»
— А меня — Таня...
И они снова молчат, словно бы не решаясь переступить ту невидимую черту, за которой начинается обыденность.
Таня покусывает травинку, а Лёнька чертит пальцем по песку. Ему необходимо что- то сделать, но что, он не знает. Он встает и медленно идет к мосткам. Песок скрипит у него под ногами, как будто он ступает по крахмалу.
У перил Лёнька останавливается. Сейчас он похож на йога — с заметными ребрами, высокий, дочерна загорелый. Перила высокие, но грудь Леньке. С минуту он стоит перед ними, потом отступает назад, упруго отталкивается и ласточкой перелетает через них. Сочно, без брызг смыкается над ним вода.
Таня что-то кричит, а Лёнька резкими саженками уже плывет к берегу. Там он по-собачьи отряхивается от воды и бросается на песок. Его душевное равновесие восстановлено.
Таня набирает горсть песка и пересыпает его из руки в руку. Исподтишка смотрит на Лёньку. Кажется, она ещё хочет спросить его о чём-то, но не решается. Она бросает песок в воду, спугивая галку. Галка кругами носится над ними и пискливо кричит. Из-под ладоней они следят за галкой.
— Смешная какая, — говорит Таня. — Плюшевая вся, и глаза, как шарики.
— Да, — соглашается Лёнька с чисто мужской снисходительностью. Лёньке немного холодно: кожа у него ещё не обсохла, и на ней выступили мурашки,
— А на море чайки... Ты был когда-нибудь на море?
Её доверительное «ты» застает Лёньку врасплох. Он медлит.
— Нет, — говорит он наконец, и голос у него на этот раз смущённый, словно он виноват в том, что никогда не был на море.
— Там красиво, — продолжает Таня — только ужас сколько народу. Ты даже представить себе не можешь. Ну прямо как... как на стадионе, — заключает она.
Солнце уже высоко, песок нагрелся, и Лёнька с наслаждением прижимается к нему всем телом. Смеясь, Таня пригоршнями сыплет песок Лёньке на спину. Лёнька блаженствует.
— Ты после школы куда думаешь? — спрашивает Таня, отрывая от газеты, в которую обернута книга, узенькую полоску. Лизнув полоску, она приклеивает её себе на нос.
— Не знаю, — беззаботно говорит Лёнька и глубже зарывается в песок.
Лёньке скоро тринадцать. Осенью он пойдет в седьмой, и он действительно не знает пока, кем ему быть. Но если разобраться, чаше всего Лёнька видит себя художником.
— Я люблю облака...
— Облака? — переспрашивает Таня и невольно смотрит вверх.
— Ну да, облака. Они, как бы тебе это объяснить, — морщит лоб Лёнька, — ну, в общем, они всегда разные...
Потом они вместе купаются, и Таня, отжимая кончики светлых, выбившихся из-под шапочки волос, говорит:
— Мне пора.
Она надевает сарафан прямо на мокрый купальник и протягивает Лёньке руку.
— До свидания, Лёня.
Лёнька неумело жмет тонкие Танины пальцы и молчит. Смотрит, как Таня, мелко переступая босыми ногами, уходит. Дальше, дальше. У конца мостков она останавливается и машет Лёньке шапочкой. Потом скрывается в кустах.
Лёньке грустно.
Вот уже третий день он приходит сюда, на старое место, ложится и ждёт.
Но Тани нет.
Лёнька смотрит на облака. Они перестали подчиняться его фантазии. Они бегут и бегут за горизонт, и сколько он ни щурится, всегда видит одно и то же: деревянные мостки, а на них — лёгкую фигурку босой девочки с голубой шапочкой в руках. Лёньке чудится, что вот сейчас она прыгнет с мостков... Так ясно он это видит, что сам приподнимается на локтях, готов вскочить, и кинуться в воду, и спасти её!
Но Таня умеет плавать. Да и нету Тани...
Лёнька понимает, что теперь он часто будет думать об этой девочке, понимает, что будет скучать по Тане...
К. Васильев
Журнал под диваном
День тянется, тянется... А потом вдруг наступает вечер.
Встать, умыться, застелить кровать, попить чаю, сходить в булочную, посидеть на диване, полистать журнал... Всё лето ушло на какие-то мелочи! Пройтись по улице, постоять у витрины, дома поужинать, лечь спать... Вся жизнь уходит на какую-то ерунду!
Вся надежда у Славки была на это лето, он и план примерный набросал: сходить в поход на несколько дней, в заброшенную шахту спуститься, овладеть английским языком — пригодится в будущих странствиях... Но вот сегодня — последний день каникул, и не было ни похода, ни шахты... Учебник английского, правда, он взял в руки — один раз, перелистал. Ему попался текст про мальчика, который встаёт утром в семь часов, делает утреннюю гимнастику, завтракает, идёт в школу, где у него пять или шесть уроков...
Завтра первое сентября! Славка встал стремительно, пошёл на кухню, как будто собираясь схватиться за какое-то дело, ремонтировать что-нибудь, сверлить, забивать... Потом он вернулся в коридор. Там пальто висят, обувь стоит на полке... Дверь на балкон была открыта настежь — из-за духоты. На улице тоже душно. Ставка взялся за перила балкона, представляя, что стоит на капитанском мостике. Он напряг мускулы — словно проверяя прочность ограждения Словно собираясь сломать его — не столько руками, сколько напряжением воли!
Рядом с домом проходила дорога. За дорогой — речка: слабая, городская, сдавленная с двух сторон толстым, грубо залитым бетоном. За речкой стояли дома — такие же пятиэтажки, как и Славкин. Такого же цвета, с такими же балкончиками.
В комнате журнал подвернулся под руку, Славка взял его, начал читать с середины первое попавшееся... Сейчас оказаться бы снова в начале лета, по-новому прожить бы эти три месяца. Он разозлился сам на себя: а, фантазии строишь! Время вернуть? И убил бы его так же точно — впустую, всё впустую.
Он отбросил журнал: читал я его, он старый, валяется тут сто лет... Ставке казалось, что и он сам как-то сильно сдал за это лето, постарел, как будто ему самому сто лет уже, не меньше — такая усталость на него напала.
Журнал потом под диван завалился. А Славка сидел за столом. Дождь пошёл бы... Есть что-то спасительное в дожде.
Мать вернулась поздно. Ставка слышал: открылась входная дверь, увидел краем глаза: зажёгся свет в коридоре. Он лежал на диване. В темноте. А что? Кому какое дело? Хочу и лежу, да, в темноте... вам-то что? Он заранее рассердился на мать: ведь обязательна поинтересуется, почему он сидит без света? Все вокруг какие-то страшно любопытные!
— Ты где? — позвала мать.
— Здесь, — он не сразу откликнулся.
— Спишь?
Славка чуть не взорвался: если б спал, то молчал бы, а он подал голос, так что само собой ясно, что не спит, зачем задавать кучу ненужных вопросов?
— Ужинать будешь? — спросила мать.
— Нет, — бросил Славка. Он встал, включил свет, достал учебник с полки он только что принял решение и торопился исполнить его. Всё-таки английский! Всё-таки — до завтра ещё остается какое-то время и он успеет что-нибудь подчитать, запомнить... И получится, что лето всё же не полностью пропало, хоть что-то полезное он сделает в последний момент! Английский пригодится тебе, когда отправишься в путешествие, и можно английских писателей в оригинале читать, и... вообще, это как первый шаг, первый решительный поступок, а следом и остальное приложится: походы, в спортивную секцию записаться, бегать кросс по утрам...
Славка достал тетрадь — новую, чистую. На обложке тетради он написал аккуратно: English. Буква «S» вышла не очень красиво, он расстроился, чуть даже не бросил ручку. А потом взял другую тетрадь. А эту, вроде как испорченную, спрячем куда-нибудь подальше... На столе валялись книги и журналы. Славка убрал их: расчистил поле для деятельности. Книги — на полку, а журналы в стопку, по номерам. Одного номера не хватило — того, что соскользнул с диванной спинки на пол. В принципе — пусть там валяется... Нет. Славка полез доставать его: перед тем как за дело браться, нужно полный порядок вокруг навести.
Казалось бы, чего проще: поднять журнал с пола, а целая проблема выросла. Сверху до него не дотянуться, с одного бока стол стоит впритык. Если стол отодвинуть... Нет, его и некуда двигать, шкаф не пускает. Если уж отодвигать, то сам диван!
У Славки голова вдруг закружилась — от того, что наклонялся, тянул стол, пытался приподнять диван... Душно. Вот так всегда: человек собрался работать, изучать иностранный язык, творить что-нибудь... и сразу куча препятствий: какой-то дурацкий диван не сдвигается с места, какой-то журнал не вытащить из-за него!
Славка ещё потянулся — как будто надеясь, что пальцы удлинится каким-то образом или сам журнал придвинется... Но нет, нет, поражение, всё безуспешно, всё зря.
Он прижался щекой к диванному боку: душный он, колючий... неласковый. Весь этот диван — толстый, душный, набитый ватой... какая-то обреченная сдавленность в нём: чем-то начинили и зашили наглухо, пружины сдавили, и они должны существовать там в темноте, без воздуха... не разогнуться! Славка чуть не заплакал, думая то ли о диване, то ли о себе самом: что же никак не выпрямиться, не расправить плечи, не вдохнуть полную грудь воздуха — холодного, чистого, на ветру?
Прижимаясь к дивану, он видел одним глазом: за диваном свой особый задиванный мир. Свет от лампы падает вдоль стены, стена вся в неожиданных буграх и вмятинах, а всегда казалась ровной. Шершавая некрашеная фанера сзади такой диван, в то время как спереди, сверху, то, что на виду, обтянуто красивой материей, подлокотники покрыты лаком. На фанере лежал толстый слой пыли. Дохлый паук валялся вверх лапками, отбрасывая косую мизерную тень. И журнал туда упал — как космический корабль в лунный безжизненный пейзаж. Упал и покалечился, подмялись страницы, обратно ему не взлететь...
Английский он отложил. Не насовсем, а до завтра. Завтра — первое сентября, первый день учебы, первый день осени как бы отчетливая черта, от которой лучше всего начать новый разбег.
Славка уложил учебники в портфель.
Мама повесила отглаженную рубашку на спинку стула.
— Слава, вот рубашка на завтра.
— Да, — сказал Славка.
Он сидел на краешке дивана. Мама присела на стул.
— Все уложил — учебники, тетрадки? — Она дотронулась рукой до его портфеля.
— Да, — ответил Славка. Ему хотелось, чтобы мама еще что-нибудь сказала — что-то значительное и... утешительное, даже ласковое. Раньше было много разговоров — с учителями, с родителями, с одноклассниками... со многими людьми, но все обрывалось, не дойдя до чего-то главного, до самой важной мысли.
Мама поднялась.
— Ну ладно. Завтра рано вставать, ложись.
Славка кивнул слабо: да, вставать, рано... Лето кончилось, как его и не было. Снова по кругу: первое сентября, осень, постепенно переходящая в зиму, зима... Славка сидел, сгорбившись, подавшись вперёд, рассматривая ножку стола и плинтус. Если лечь и выключить свет, то это уже всё, день кончился безвозвратно, а так... вдруг что-нибудь случится под конец? Вдруг кто-то из одноклассников прибежит, несмотря на ночь, с важным известием. Или почтальон постучит: вам срочное письмо! Или красивая девочка попросится на ночлег: она из другого города, из Москвы откуда-то... даже из какой-то другой страны, чуть ли не из космоса, с другой планеты, она заблудилась, потеряла спутников, постучала в случайную дверь. Он поставит чайник, нарежет хлеба, сыра, колбасы, они будут сидеть на кухне...
Было около одиннадцати. Делать нечего — нужно ложиться.
Ночью звуки доносятся очень отчетливо: вот машина проехала, вот женские каблучки застучали торопливо по тротуару, вот закричали кошки, что-то не поделив, ссорясь. Фонарь с улицы освещал сквозь штору часть стены, краешек географической карты. Славка смотрел на карту — каждый вечер он играл в одну и ту же игру: намечал маршрут для своего будущего путешествия. Главное на первой стадии — добраться до Чёрного моря. Из Чёрного — в Средиземное через Босфор. Мимо Мальты, мимо Гибралтара выходим в Атлантику, сворачиваем на юг к Святой Елене и дальше выдерживаем курс на мыс Доброй Надежды...
Огибаешь Землю и возвращаешься в то место, откуда выступил!
Всё-таки странно, что Земля круглая. Вернее, не странно, а иногда просто не укладывается в голове, что земной шар, вращаясь, летит в пустом пространстве. На шаре — моря, леса, люди в городах и маленьких поселениях... Если издали взглянуть, огромная планета выглядит как мячик. А если из очень дальнего космоса бросить взгляд, тогда всего лишь светлая точка среди многих других точек, среди миллионов планет и звёзд. И ничем не выделяется среди них, никак не даёт знать о себе, ни особым свечением, ни размерами... То есть... да, если есть другие люди, цивилизации, разумные существа, как же они узнают о нас, что мы здесь существуем: живём, дышим, ходим туда-сюда, разговариваем, встаём утром, ходим в школу, ложимся вечером спать, чему-то радуемся, от чего-то мучаемся... Как они догадаются об этом?