18 января 1943 года навсегда останется в памяти ленинградцев как праздник. Перед частями 2-й ударной и 8-й армий командующим войсками Волховского фронта ставилась задача «совместно с войсками Ленинградского фронта окружить и уничтожить немецкие войска, разбить 6локаду вокруг Ленинграда...»
Боевая задача была ясна до предела каждому: сломать, разметать по болотам хвалёное немецкое «бутылочное горло», разорвать стальное кольцо, соединить отрезанный врагом Ленинград с большой землёй. Соединить навсегда!
О прорыве блокады мы узнаём из воспоминаний фронтовиков-ветеранов. Интересно пишет об этом событии журналист и поэт Павел Михайлович Булушев (1925-1991), один из тех солдат, кто сражался на Ленинградском фронте в 1943 году. По его словам, в день сражения после оглушающего грохота артподготовки первыми в бой вступили... музыканты из прославленной дивизии генерал-майора Николая Симоняка.
Повсюду разлилась торжественная и гордая мелодия из медных труб.
На невский лёд!
Вперёд, друзья!
На пулемёты!
На миномёты!
На огнемёты! —
толкать не надо!
Пошла пехота!
За ротой рота!
Первыми достигли занятого фашистами левого берега Невы самые выносливые бойцы штурмовых групп. Этот берег высился над рекой как неприступная крепостная стена. Фашисты облили высоченный обрыв водой, надеясь, что мороз превратит его в ледяной каток. Бойцы к штурму такого невиданного препятствия приготовили «кошки» — длинные и прочные верёвки, к концу которых привязаны стальные якоря. В зимнем обмундировании с тяжёлым оружием они по-кошачьи карабкались на ледяную стену и сразу же открывали по врагу шквальный огонь из автоматов. А следом за ними волна за волной двигались по льду реки цепи стрелков, пулемётчиков, миномётчиков. Артиллеристы впрягались в пушки и катили их через Неву.
Первый отбитый в то утро населённый пункт — деревня Марьино. Теперь там стоит памятник героическому прорыву. И вот уже по всей береговой полосе враг либо уничтожен, либо отброшен в глубь своей обороны. Трещало, дробилось «бутылочное горло». И перед воинами двух фронтов открылась заснеженная полоса, нашпигованная минами, опутанная колючей проволокой, простреливаемая врагом вдоль и поперёк. Именно эту полосу блокадного кольца фашисты назвали «бутылочным горлом».
В январе 43-го наши войска прорывались через огонь и смерть навстречу друг другу семь долгих дней и ночей!
Им приказывать не надо.
Их подталкивать не надо.
Им всё ясно без доклада:
За спиной у них — блокада.
В сентябре 1941 года фашисты вышли к истоку Невы и захватили Шлиссельбург, отрезав все сухопутные пути, соединявшие Ленинград со страной. Единственными «дорогами» к осаждённому городу были лишь синее небо над головой — для самолётов, да воды Ладоги — летом и ледовые её поля — зимой. Вечным памятником той безмерно тяжёлой и героической поре остались Пискарёвское мемориальное кладбище, большие и малые братские захоронения времён блокады.
Через две недели после прорыва на Финляндский вокзал прибыл первый прямой поезд с сорока грузовыми вагонами с Урала, везущими для ленинградцев продовольствие.
Эти точные сведения о прорыве блокады эмоционально дополняют воспоминания поэта Леонида Хаустова (1920-1980). Почему ему особенно запомнилось 18 января 1943 года? Этот день он встретил в госпитале уральского городка. Вечером по радио он услышал сообщение о прорыве блокады Ленинграда. Радостная весть подняла на ноги всю палату, в которой находились раненые ленинградцы. Они обнимались и пели, не могли уснуть до утра. А потом дежурная сестра охраняла их сон днём и вечером, не давая никому шуметь: «Ленинградцы спят. Им сегодня можно — блокаду прорвали!»
Леонид Хаустов
Возвращение в Ленинград
Если бы меня спросили, какой день изо всех дней войны мне особенно памятен и дорог, я бы безо всяких раздумий ответил: «Восемнадцатое января 1943 года». Я встретил его в просвистанном метелями Невьянске, в госпитале. Поздно вечером я услышал по радио сообщение о прорыве блокады Ленинграда, и мне показалось, что здесь, в уральском городке, где под окнами намело огромные сугробы, брызнуло режущими лучами солнце. Солнце нашей Победы.
И я увидел Ленинград — чётко, ясно, как никогда, тот Ленинград, с которым прощался восьмого ноября 1942 года. К моей койке подошла тогда начальник отделения госпиталя Наталья Александровна и сказала категорично: «Вы должны уехать. Приказ о вашей эвакуации уже подписан. Собирайтесь». Вскоре мне принесли из каптёрки гимнастёрку и брюки, сказали: «Одевайтесь! Шинель сейчас принесут». И тогда я впервые в жизни, на двадцать третьем году, отрезал: «Если вам так нужно, то одевайте сами!» Но им не было дела до моей интонации, и меня поспешно снарядили в путь.
С Мойки маленький автобус вылетел на Невский, утренний, солнечный, но абсолютно пустой, как главный университетский коридор во время занятий, и я смотрел на него, будто видел в первый и последний раз. И вдруг почувствовал, что глазам стало горячо.
На Московском вокзале нас выгружали из автобуса и ставили носилки перед составом. И я вновь прощался с Ленинградом.
На Ладоге мы трое суток прожили в брезентовой палатке, основательно промерзая и слушая бесконечный вой ветра. И тогда я думал о Ленинграде. Только о нём. Да ещё о восемнадцатилетней медсестре нашей палатки. Нас было тридцать, и она делала для нас всё: кормила, поила, мыла, успокаивала, пела нам песни, жалела нас, ругала, плакала и смеялась над нами.
Она пробыла с нами три дня, а мне казалось, что знаком с нею я годы. Мне до сих пор кажется, что она и не спала ни минуты в эти три дня. Я верю — она не погибла, ведь мы были последней партией, ехавшей пароходом: на Ладоге уже становился лёд. Скорее всего, она пробыла блокаду на высоком посту — сопровождающей. Вижу, как сейчас: всех нас вынесли санитары, а она, оставшись в пустой, сразу ещё более похолодавшей палатке, села, опустив руки, на ящик около печки, прислонилась к тёплой ещё железной трубе и сразу же заснула каким-то детским безмятежным сном. И она была для меня Ленинградом.
Любому встреченному на Большой земле ленинградцу я радовался, словно солдату, вернувшемуся после боевого задания в свою роту. Под Новый год на Урале судьба свела меня с одним юным инвалидом— лейтенантом, оказавшимся ленинградцем. Весь вечер и всю ночь мы говорили только о нашем городе, вспоминали всё — даже номера и цветовые огни трамваев. Потом записали адреса друг друга. Оказалось, что из окна моего дома видна его улица. Далеко было до наших пустых квартир. Далеко...
Услышав весть о прорыве блокады, я стал будить нашу палату, полностью ленинградскую по составу. Мы целовались, обнимались, пели, и нас не могли утихомирить ни сёстры, ни врачи. Часов в восемь утра мы уснули как убитые и спали до ужина. Дежурная сестра охраняла наш сон, покрикивая на проходивших мимо: «Тише вы! Ленинградцы спят. Им сегодня можно — блокаду прорвали!»
И вот я стою перед столом медицинской комиссии, слушаю свой приговор — инвалид третьей группы. Спрашивают, куда я хочу ехать. «Только в Ленинград!» — отвечаю. «Только не в Ленинград»,— отвечают мне и выписывают литер до Кирова.
Целых полгода прожил я в родном своём селе Новотроицком. Раньше оно мне казалось самым родным местом на земле. И вдруг понял, что это не так. Всё бы отдал за то, чтобы вернуться в Ленинград. Ездил в райцентр, просил взять меня проводником вагонов для скота, идущих к Ленинграду,— это давало возможность побывать там хотя бы дня два. Не взяли. И тогда я отправился в Тихвин, зная, что в родное село до конца войны уже не вернусь: что значат милые воспоминания детства по сравнению с кровью политой ленинградской землёй, которую отстаивает моя, уже ставшая гвардейской дивизия!.. «Не прорвусь в Ленинград, поживу немного в Тихвине»,— думалось мне.
А когда в Тихвине вместе с сотней других израненных и подлечившихся я встал в очередь на приём к заместителю председателя горисполкома, то волновался не меньше, чем на экзамене по физике в десятом классе. Плотный, очень серьёзный человек в гимнастёрке, которому я подал свои документы, долго смотрел мне в глаза — и я стал совершенно спокоен. Я понял, что уже почти дома.
...Стоял сентябрь сорок третьего года. В городе не чувствовалось бабьего лета, но я успел повидать его по пути домой. Хорошо, что на станции Ладожское Озеро я не стал дожидаться поезда, а по старой фронтовой привычке проголосовал. Эта дорога была увертюрой моего возвращения в Ленинград. Ветер мешал дышать, а я думал, что это — и от счастья тоже...
Леса красовались, жёлтые, сухие. Парадные. Ладога мелькнула очень синей — с белой каймой пены вдоль усыпанного галькой пустого берега. А первыми ленинградцами, которых я увидел, были ребятишки — они играли на крыльце деревянного дома в Парголове.
Грузовик, на котором я приехал с Ладоги, резко затормозил возле Металлического завода. Я расцеловал шофёра, стал совать ему деньги, которые у меня были, а он не в шутку рассердился. Я почувствовал, что никогда ещё в жизни не был так благодарен людям, я понял, что ничего ещё не потеряно и не растеряно, что есть счастье, что оно будет, хотя впереди ещё немало горя и испытаний. Но мне было бы ещё труднее, если бы мой город не позвал меня и моё сердце не привело бы меня к нему.
...Потом я шёл пешком на свою Петроградскую сторону по набережной Невы. Она — моя главная дорога в Ленинграде. На площади Пушкина рвались снаряды, но мы вместе с другими прохожими старались не обращать на них никакого внимания: ведь все мы — ленинградцы, фронтовики.
И тогда я понял, что окончательно вернулся в Ленинград.
Литература
1. 900 дней жизни. Хроники блокады — спецпроект ТАСС / http://tass.ru/tsp/900days
2. Булушев П. Пароль — «Победа»! / Искорка. — 1983. — №1.
3. Гоппе Г. Последняя поверка / Нева. — 2005. — №5.
4. Хаустов Л. Возвращение в Ленинград / Искорка. — 1988. — №1.