Море, горячий песок, а над ними светлое безоблачное небо. Голубое чудо вверху и внизу!
Море дышит ровно и глубоко, как спокойно спящий человек: набегает волна — вдох, откатывается — выдох; всплеск — вдох, шуршание убегающей воды — выдох.
Бегут, сверкая пенистыми гребешками, волны за чертой прибоя — откуда они берутся, почему убегают?
Убаюкивающе, дремотно шумит свободная стихия, легко и просторно думается под этот ласковый гул.
Тоскливо кричат чайки. Они зависают над сверкающей взволнованной водой, словно бы размышляя, опускаться им или лететь дальше, а потом вдруг начинают нырять в прозрачную гладь, другие уже мирно покачиваются на невысоких волнах. Хорошо!
Море постепенно стихает, светлеет в лучах полуденного солнца. Вода больше не плещет, не шуршит, откатываясь с мелкими камешками и песком. Слышно лишь сонное бормотание прибрежных струй. И опять врываются посторонние звуки. Это, забравшись по пояс в воду в самом мелком месте бухты, мальчишки хлопают розовыми ладошками по воде — бульк! бульк! — разнося во все стороны солнечные солёные брызги. На горизонте небо и море свободно переходят друг в друга. Тихий шелест и едва различимые вздохи прибрежной воды медленно перерастают в далекий, но явственный гул пролетающего над морем самолёта, тень которого серебристым зайчиком скользит по слегка рябоватой глади залива.
Чтобы в воображении возникла живая картина моря, нужно мысленно услышать все его звуки, вспомнить краски и запахи, заново пережить свое восприятие моря. Крик чаек, плеск волн, гул высоко проходящего самолета, умиротворяющие всплески воды — так рождается живое чудо голубоватого цвета, с йодисто-чистым дыханием и томительно неустанным движением прибоя.
У каждого человека своё восприятие моря. Оно связано с тем, что запомнилось в детстве: отдых у моря с родителями, смешной случай на берегу, купание до посинения, солнечный удар, прогулки по набережной... А лучший вид на море, если забраться повыше, на какой-нибудь холм. Трудно описать словами красоту моря. Кажется, это удаётся сделать Артурчику, герою рассказа Э. Корпачева "Глоток моря". Море и горы, море и небо. Читаем рассказы об отдыхе на море!
О. Лебедев
Ночной гость
Папа с десятилетней Машей осторожно спускались по чёрным сланцевым осыпям к морю. Из-под ног сыпались ломкие, плоские камешки и каменными ручейками сбегали вниз.
На обрывистом берегу моря, среди корявого крымского дубняка, мужчина и женщина торопливо снимали палатку.
— Уходите? — спросил папа. — Жаль! Я думал, вы составите нам компанию.
— Неспокойно здесь отдыхать! — сказал мужчина, укладывая рюкзак. — Ночью возле палатки постоянно кто-то шастает. Окликнешь — сразу затаится в кустах, так что ещё страшнее становится. Мы с женой всю ночь глаз не сомкнули, всё прислушивались к шагам.
— Оставайтесь! — сказал папа. — Вместе будет не страшно!
Да и правда, кто ночью рискнёт добираться сюда по узкой горной тропинке, которая пьётся по самому обрыву и осыпается под ногами?
— Нет! — сказала женщина. — С нас хватит! Натерпелись страху! — И решительно взвалила рюкзак себе на спину.
Маша с отцом поставили палатку над морем, натянув её между причудливыми стволами фисташника. Едва успели поужинать — солнце стремительно нырнуло в море, не оставив на небе ни лоскутка зари. Тотчас наступила такая темень, что в спальные мешки пришлось забираться ощупью. И сразу заснули.
Среди ночи Маша проснулась от шума. Так и есть! Правы были мужчина с женщиной! Возле палатки кто-то бесцеремонно разгуливал, шурша высохшей травой. Вот подошёл совсем близко... Остановился... Дёрнул за верёвку, натягивающую палатку... Потом грубо провёл чем-то жёстким по пологу... Не иначе, как хочет срезать ножом застежки и влезть в палатку!
— Папа! — толкнула Маша отца в бок.— Кто-то ходит!
Отец проснулся. Прислушался... Тишина.
— Спи, Маша! Это тебе приснилось.
— Нет, он точно здесь... Затаился у входа... Я боюсь, папа!
Отец нехотя вылез из спального мешка, расстегнул и откинул полог. В палатку хлынул призрачный лунный свет, порождающий видения... Заискрилась на море лунная дорога.
— Смотри сама — никого! — сказал отец.
Но едва они улеглись, как кто-то шумно зашуршал травой, удаляясь от палатки...
— Ушёл!
— Нет, загремел посудой, оставленной у кострища.
— Кто здесь? — закричал папа и выскочил из палатки с туристским топориком в руке.
К кусту держи-дерева быстро покатилась круглая тень. Но папа успел пересечь дорогу. Недовольно фырча, у его ног свернулся ёж!
— Ах ты, разбойник! — сказал папа и накрыл ежа шляпой. — Как мы его накажем, Маша?
— Накормим! — сказала Маша и налила в пустую консервную банку сгущённое молоко.
Папа приподнял шляпу. Ёж высунул из-под иголок подвижный черный носик, принюхался и бесстрашно направился к молоку.
Так состоялась первая встреча с ночным незнакомцем.
За пристрастие к котелку и кухонной посуде Маша прозвала его Поваром-Ёжкой. Он очень быстро освоился в новой компании и в последующие дни позволял поднимать себя за мягкий животик на руки и гладить по чёрному носику.
Стоило загреметь посудой, как он вылезал из-за неприступного куста держи-дерева и смело направлялся к костру — в гости. Только он вовсе не считал себя гостем. Повар-Ёжка полагал, что это он принимает у своего куста держи-дерева двух смешных, совсем беззащитных (без единой колючки!) существ, которые так нуждаются в его дружбе и защите.
И он был по-своему совершенно прав!
Э. Корпачев
Глоток моря
Ну как он расскажет московским друзьям про море? Какими словами заставит словно бы воочию увидеть эту голую синюю ниву? И поверят ли ребята, что едва посмотришь раз на эти синие мили — как тут же заболеешь жаждой зреть только море, ласкать взгляд морской синевой, слышать и ночью шипящие звуки волны, видеть и ночью, во сне, тот дальний и особенно синий ободок, где море становится небом, а небо становится морем, и утром опять, точно проголодавшись без настоящего, а лишь приснившегося моря, бежать на эту отринутую прибоем рябенькую гальку и вбирать, вбирать глазами упоительную эту гладь, — разве поверят во всё ребята?
А как рассказать про кольчатые пальмы, про золотые свечки кипарисов, про эвкалипты со странными, лишёнными коры и точно ободранными стволами? Как рассказать про этот вытянувшийся вдоль прибрежной каймы абхазский город и про горы, про эти поросшие, зелеными валами встающие вдоль побережья и как бы хранящие город со всех сторон горы, которые с берега, с моря, с Курортной улицы кажутся велюровыми?
И Артурчик, у которого глаза стали еще более голубыми здесь при виде моря, сначала решил непременно поведать о том первом своём впечатлении, когда он увидел всю эту величественную ширь, ахнул, сел в изнеможении от красоты и долго так сидел — точно без мамы, без людей, наедине с морем, и было такое ощущение, что он пьёт глотками вкусный напиток. Позже, в этот же день, уже окунувшись в море и поглядев при этом на себя с удивлением, точно он весь должен был окраситься в синее, Артурчик и вправду выпил с ладони морской воды. Это был глоток, всего лишь глоток моря, и море на вкус оказалось вовсе не горько-солёным, а приятно солёным.
Но теперь, только теперь, когда Артурчик с дедушкой Резо, у которого они с мамой поселились на месяц волшебной жизни, поднялись немного вверх, в эти начинающиеся велюровые горы, — только теперь Артурчик, обернувшись, увидел море как надо, в лицо: совсем близкое, накренившееся, выпуклое, поднявшееся к мглистому небу и такое глубокое, что захотелось погладить ого рукой. И он протянул руку, повёл ею, коснулся рукою всего моря — и осталось на пальцах нечто, как бы цветочная пыльца. И он даже запел что-то без слов, просто так, тра-ля-ля, потому что было у него такое ощущение, будто он но только стоит и смотрит, а подрастает, подрастает. Ах, вот оно какое, Черное море, и вот с какой высоты надо смотреть на него!
— Артур! — с каким-то клекотом позвал его дедушка Резо, такой древний, с лицом, напоминающим сушеный абрикос, и Артурчик с воодушевлением полез по кремнистой тропе, боясь оборачиваться и зная: каждый раз море будет представляться всё более необъятным, всё более голубым. С высоты, с высоты надо смотреть на него!
Наконец-то он дождался этого дня, когда белёсая мгла во все небо и когда бесполезно загорать, и вот они вдвоем взбираются по узловатой тропе меж кустов дикой ежевики; старик то и дело останавливается и как-то беззвучно вздыхает, точно в сотый раз потрясенный видом своего моря, своих гор.
— Горы! — с клёкотом произносит старик, хотя смотрит в это время на выпуклое море. — Горы!
И Артурчик, так понимая дедушку Резо, вся жизнь которого прошла здесь, у моря, у подножья велюровых гор, и которому все труднее видеть море с высоты, охотно подхватывает:
— Агоры, дедушка, агоры!
Вот старик, снова беззвучно, по-рыбьи вздохнув, устремился вверх, Артурчик полез следом, уже про себя, молча развлекаясь необычным этим, чуточку переиначенным на абхазский лад словом: агоры.
— Агоры, велюровые агоры!
Помнится, сегодня он так и попросил старика: «Ну, пойдёмте, дедушка, в агоры», — так и попросил, почти безнадёжно, потому что уже не раз просил, но вот мглистое небо, вот совсем другая погода — да, другая погода, и старик абхазец как будто другой, хотя все тот же древний, хворающий старик, но всё-таки другой старик, потому что тут же согласился сводить его в горы. Тут же согласился, стал суетливым, стал хвастать, что ужо пятьсот раз поднимался на самую высоту, в хозяйка дома, такая же старая, как и он, качала головой и смотрела на него с сожалением. А может, и она понимала, что если пятьсот раз поднимался в горы, то эта привычка уже не покинет во всю жизнь?
Ловко взбирался по тропе старик, ловко поднимал вверх свое легкое тело, да и помогал он себе клюкой, как бы слившейся с рукою, такой же коричневой, как рука. И только, оборачиваясь, как бы зевал, глотая воздух, и Артурчик сначала думал, что старик наслаждается, что для него ценен каждый глоток этого воздуха, что он заново потрясён высотой и видом непроливающегося моря с высоты, а потом понял, насколько трудна ему каждая пядь тропы.
И он, так сожалея старику, его ушедшей силе и молодости, захотел пройти вперед, повести его за собой, но едва попытался, как абхазец загородил дорогу и недружелюбно спросил:
— Стой! Дорогу знаешь?
И Артурчик сник, ругал себя за то, что вот обидел старика, вот напомнил ему про годы, про ушедшую силу и молодость ушедшую...
Море, если обернуться, все прибывало, все распахивалось неоглядное, в горы все не приближались, всё были в отдалении их велюровые вершины. И Артурчик был рад тому, что ещё долго идти, карабкаться, лезть, и только неудобным казалось, что вот он мучает старика и гонит его впереди себя, и думалось с опасением, что если старик устанет и не сможет идти, то не сможет идти дальше и он. «Стой! Дорогу знаешь?» — всё звучали эти слова, сказанные недружелюбно.
На перевале, на этой плоскости, откуда начинался самый крутой подъём и где стояла заляпанная понизу дождевыми потоками дощатая, должно быть, чабанская будка, старик сел на седловатый выступ и смежил глаза. Артурчик понуро подумал, что вот и всё, конец восхождения. Разве он будет просить древнего этого человека сделаться молодым и сильным? Всё, конец пути, конец восхождения, и можно сколько хочешь смотреть на голубую ниву, смотреть, думать, упиваться...
И он сел и не отводил уже глаз от моря, а потом услышал тихие, ласковые голоса людей, спускающихся с гор, уже открывших эти велюровые горы, и нарочно не глядел в их сторону, в когда совсем вблизи глянул, то рассмотрел, что это женщины в шортах. Такие спокойные, улыбчивые сходили по тропе эти покорительницы гор, державшие о руках ананасы. Но вот он различил, что это не ананасы, а необыкновенные, огромные шишки, и вспомнил про эти реликтовые пицундские сосны, которые росли не только в Пицунде, но и здесь, в горах, и он с завистью посмотрел на шишки в их руках и на сосновую ветвь с длинными, как пальцы, и синеватыми иглами.
А женщина в шортах, от которой повеяло теплом, загаром, проницательно посмотрела ему в лицо, проходя мимо, и положила в ладони шишку.
Вскоре и они с дедушкой Резо оказались в той роще первозданных сосен, и Артурчик принялся собирать на земле шишки. Они выскакивали из рук, он их собрал целую горку — зачем ему столько, унесёт ли он всё это? Он даже в растерянности посмотрел на старика, а тот, поглядывая вверх, всё вверх, сказал ему:
— Пятьсот раз я поднимался и смотрел оттуда. А теперь буду смотреть твоими глазами. Иди!
Артурчик улыбнулся, напоминая:
— Стой! Дорогу знаешь?
— Иди! — настаивал абхазец.
И тогда он, подкидывая в ладонях шишку, с недоуменной улыбкой на лице повернулся, поискал взглядом тропку, но тропы уже не было, можно было взбираться по крутизне, торить свою тропу. Он полез, думая о странностях стариков, об их причудах и полагая, что старик направил его первым, а сам будет пробираться следом. Но как только обратил взгляд назад, заметил старика на прежнем месте, напряжённого какого-то, и старик даже вскинул руку с клюкою: иди, иди!
Нет, это совсем удивительно — увидеть мир оттуда, с вершины, его, Артурчика, глазами!
Злой и весёлый одновременно, он захотел поскорее скрыться из виду, если уж остался абхазец сторожить горку шишек, и поскорее покорить вершину.
Вверх и вверх, обходя заросли, кусты, опасаясь сбиться с дороги, хотя никак не собьёшься: стремись вверх и вверх!
А когда, взмокший, взбудораженный от восхождения, тяжело дышащий, как финишировавший бегун, он захотел увидеть внизу, на той маленькой равнине, на том горном лугу старика, то никого не увидел: так плотно заслоняла хвоя и море, и небо. Только голубыми лоскутами проглядывало море, только белесыми лоскутами проглядывало небо.
И тогда, отдыхая, успокаиваясь и боязливо посматривая на эти заросли, он представил, что заблудился, стало ему жутко и одновременно радостно. Нечто похожее с ним ужо было в Москве, когда однажды во двор заехал на грузовике Валеркин брат, а они с Валеркой незаметно залезли в кузов, свернулись там и затихли; а потом катили по Москве, которую в этот миг не видели, катили бог знает где, какими улицами. Только крыши мелькали по сторонам, только верхние этажи, только стрелы подъемных кранов; и как только грузовик остановился на окраине Москвы, окутав себя облаком пыли, они вывалились из кузова, из облака этого, как с небес свалились, и Валеркин брат грозным голосом стал кричать им, как легче добраться домой. Они ответили, что сами знают, и тут же покинули стройку — чтобы идти, плутать, чтобы воображать себя разведчиками где-то в чужом городе, а затем разойтись в разные стороны, поодиночке добираться к дому. Да, восхитительная то была игра в огромной Москве, и сейчас начиналось что-то похожее, только никто тут но поможет, и если заблудишься, то по-настоящему.
Неожиданно он оказался на той высоте, когда выше ужо некуда подниматься, и хотя по-прежнему густая хвоя скрывала от взгляда то, что кругом и что осталось внизу, всё-таки он был на вершине, всё-таки видел он край выпуклого моря и потому улыбался. Он так стоял и улыбался неизвестно сколько, удивляясь самому себе.
А вниз стал сходить каким-то новым человеком, покорителем этих гор, и в радости то катился, цепляясь за кусты, то пытался бежать под уклон, колотя пятками о землю, как бы тормозя, и голые руки, лицо были исхлёстаны, а он всё не замечал этого в радости.
И как же поразился он миражу, вдруг возникшему перед ним! Ведь шёл он как попало, лишь бы вниз, катился радостно и безрассудно с горы, а вот же показалась на свету, на виду та же плоскость, тот же луг, та же чабанская будка, но только теперь отара овец усыпала это плоскогорье, отара курчавых овец под призором двоих чабанов. Такой счастливый мираж!
— Артур! Артур! — с прояснившимися лицами закричали чабаны и бросились навстречу, роняя свои бурки.
И когда понял он, что всё это правда и что старик, поделившись своим горем с чабанами, ушёл искать его, он крикнул в сердцах:
— Да ведь он погибнет один! — и кинулся опять туда, откуда пришел исхлёстанный ветвями, в разодранной рубахе, покоритель гор.
А только не пришлось ему лезть вверх и вверх из последних сил, потому что выходил ему навстречу из лесу абхазец, тоже исхлёстанный, исцарапанный, без клюки, без этой каракулевой шапки своей, такой потный, глотающий воздух, как рыба, и Артурчик, поглядев на него с виною, понял, что не смог старик оставаться сторожем при горке шишек, что он сказал чабанам про него — и тут же вверх, вверх, что он, наверное, видел его, Артурчика, когда ломился он через кусты, но не звал, не окликал, не мешал ему рисковать и страх испытывать...
— Горы! — только и сказал мечтательно абхазец, подходя к ному и кладя влажную руку на плечо. — Горы!
Артурчик же подхватил, укоризненно так:
— Агоры, дедушка Резо, агоры!
Чабаны что-то варили на огне очага, бойко заговорили со стариком на своём языке, все трое стали покачивать головами, посмеиваться, восторженно перебивать друг друга, и слушала всех троих овчарка, глядевшая то на одного человека, то на другого.
Артурчик сел с подогнутыми ногами, теперь некуда спешить и можно до вечера, до сумерек смотреть на неувядаемое, голубенькое море.
Вечно шумит оно, вечно стоят велюровые горы, вечно растут эти диковинные, первобытные сосны с синеватыми иглами, а люди все едут сюда, люди, старые и молодые, глядят во все глаза на море, на горы; и пройдут годы, состарится он, Артурчик, подобно дедушке Резо, а всегда, всегда будет голубое море и всегда будут зеленеть эти горы.
Знакомым, похожим на клёкот голосом его окликнули от очага, он не отозвался, увлечённый этой мыслью, впервые пришедшей к ному и сделавшей его угрюмым и задумчивым: что вечно шумит море, вечно стоят горы, а люди так жаждут увидеть и море, и горы. Увидеть, открыть, прикоснуться...
С. Георгиев
Южное небо
Месяц назад Лёшка вернулся из «Артека».
Он привёз множество значков, забавные поделки, а кроме всего прочего — коробку с морским песком и круглыми, обкатанными камешками, солёную морскую воду во фляжке и совсем немного... южного неба.
Лёшкин друг Витька долго и уважительно перебирал всё это богатство, а южное небо отставил в сторону без всякого интереса.
— Банку-то пустую зачем привёз?!
— Это небо! — объяснил Лёшка. — Южное небо!
— Чего?! — ушам своим не поверил Витька.
— Южное небо, — повторил Лёшка. — А вот это песок и галька... Вот здесь вода... А это небо...
Витька долго хохотал до слёз. Потом вдруг замолчал и с жалостью посмотрел на друга.
— Ты там ничем не болел?
— Ничем! — Лёшка обиженно отвернулся к окну.
— Да нет, я же ничего такого!.. — Витька понял, что перегнул. — Лёха, я вот о чём... Ну, воды ты зачерпнул в море... Гальки насобирал... А с небом-то как?!
— Да мы в поход ходили, — начал объяснять Лёшка. — На гору Роман-Кош... Там, на вершине, уже небо! Облака — между деревьями ползают, за кусты цепляются...
— Вот так идёшь, а на ветках облако висит! Как простыня?
— Ну да, точно, — подтвердил Лёша. — Так мы там, на вершине, обед варили. И зелёный горошек ели из банок... Я и догадался, банку помыл, просушил... А потом набрал немножко неба и завинтил крышкой!
— Просто воздуха, значит, набрал и завинтил? — снова рассмеялся Витька. Он взвесил на ладони банку.
— Хорошо, хоть этикетку отмыть догадался! А то было бы южное небо марки «Зелёный горошек»! Давай откроем?
— Нет! — Лёшка проворно подскочил к другу и вырвал заветную банку.
— Ты чего?! — изумился Витька. — Или в самом деле думаешь, там что-то особенное? Такой же воздух, как у тебя в комнате! Небо... ведь небо — это...
Витька на несколько секунд задумался, пытаясь точнее определить, что такое небо.
— Небо — это тьфу! — наконец выпалил он.
Но Лёшка словно его и не слышал, рассказывал:
— Ночью я ставлю эту банку на подоконник. Если долго на неё смотреть, то можно увидеть звёзды...
— Ну да, конечно, — согласился Витька. — Звёзды! На небе появляются звёзды и в банке твоей отражаются!
— И небо там совсем другое, в банке... — так же тихо, не глядя на Витьку, продолжал Лёшка. — Оно тёмное, почти чёрное, не такое, как наше... И звёзды другие, южные — крупные, яркие.
— Ерунда всё это... — неуверенно отозвался Витька, не отводя глаз от таинственной банки.
Лёшка молчал.
— Слушай, а если я к тебе ещё сегодня забегу? Вечерком, попозднее? — вдруг попросил Витька.
— Забегай, — улыбнулся Лёшка.
Он понял: его друг своими глазами хочет увидеть ночью южное небо. И в чёрном небе — яркие звёзды.
Виктор Голявкин
Отдохни, Саня!
Мальчик Саня приехал с мамой на море, и у него начались новые дни. Он беспрерывно носился с ребятами по пляжу, купался, играл, а к вечеру спрашивал маму:
— Что мне теперь делать? — Это был неутомимый мальчишка, он нисколько не уставал.
Мама ему отвечала в таких случаях:
— А теперь ты отдохни.
От маминых слов он сейчас же убегал к ребятам, но ребята все разбредались по домам, и он продолжал играть сам с собой. С самим собой ему играть быстро надоедало, и он кричал маме в окно:
— А что мне теперь делать?!
Мама брала его за руку, приводила домой и укладывала в постель, но он сейчас же вскакивал и спрашивал со слезами:
— А теперь что мне делать?
Он долго не мог уснуть, вспоминая прошедший день: замечательный тёплый песок, зелёно-синее море, как он залезал в лодки, катера и представлял, что плывёт в дальние страны, хотя лодки и катера покачивались на привязи и никуда не плыли. Как он катался на велосипеде по тропинкам леса и даже налетел на дерево, но всё благополучно обошлось. Как он быстро и ловко промчался через рыболовецкий совхоз, куда вход категорически воспрещён. И многое, многое другое.
А утром начиналось все сначала, и опять к вечеру он спрашивал маму:
— А что мне теперь делать?
И мама ему снова отвечала:
— Отдохни.
Но он не хотел отдыхать. Он сказал:
— Как жаль, что я не могу ходить на руках! Я вымыл бы в заливе ноги и пришёл на руках домой. И мне не пришлось бы дома мыть ноги.
— Тогда пришлось бы мыть руки, — сказала мама.
— Я мог бы вымыть руки дома, раз мне нечего делать. Хотя какая разница, что мыть.
После лета он приехал с мамой домой и сейчас же спросил:
— Что мне делать?
— Завтра тебе в школу, — сказала мама, — ведь ты хорошо отдохнул.
— Разве я отдыхал? — удивился Саня.
— Сейчас хоть отдохни,— сказала мама.
— Скорей бы в школу! — вздохнул он. — Тогда бы я знал, что мне делать! — И он побежал во двор к ребятам рассказывать, как он отдыхал летом.
Да отдохни ты, Саня!
О. Назаров
Отдохнул!
Конец лета. Во дворе собралось человек пять ребят — мальчишек, девчонок. Они с нетерпением ждут, когда из подъезда появится Квочкин. Еще бы! Ведь Квочкин отдыхал на море! Ребята переговариваются.
— Везёт же Квочкину — в Крыму побывал!
— Небось, из моря не вылезал...
— На крабов охотился...
— Со скал нырял...
— Медуз ловил...
— Ракушки собирал...
Наконец, из подъезда появляется Квочкин. Все бросаются к нему, галдят:
— Рассказывай скорее, где был, что видел!..
Квочкин не торопится.
— Ну, что вам рассказать? — начинает он. — Много чего я там видел. Такого, что вам тут и не снилось.
Такой фильмец про гангстеров видел, что закачаешься. Они там банк ограбили, а другие гангстеры их подстерегли, а эти бежать, а те с собаками, а эти — вжих! — лассо, а те — бац! — по голове, а те ка-ак двинут, а эти ка-ак врежут!.. — Квочкин размахивает руками, захлебывается. — В общем, знатный фильмец.
Все молчат.
— Ну, а еще чего там в Крыму интересного? — спрашивает девочка со скакалкой.
— Вообще-то там и другие фильмы будь здоров! — продолжает Квочкин. — Вот, например, про привидение. У-ух, содрогается он, закачаешься! — Глаза Квочкина стекленеют. — Там, в замке, привидение завелось и давай народ пугать. А шериф его стал ловить, а оно от него, а навстречу графиня, а оно как затрясется, а графиня в обморок, а шериф из пистолета, а оно в дымоход, а тут его помощник, а оно как завоет, а помощник глухой, у него голова как отвалится!..
— Постой, постой,— прерывают Квочкина самые нетерпеливые. — И это все, что ты в Крыму видел?
— Совсем, что ли? — Квочкин даже пальцем у виска крутит. — Я же целый месяц отдыхал, как же может быть все? Про любовь, например. Он её увидел и сразу, — Квочкин подмигивает, — того... И она его увидела и тоже того. Но в другого. А тот в другую, в которую первый не того. Но тот, как увидел, что он тоже того, и что она не того, он первой, в которую сам того, письмецо, что, мол, я вас того, а он не того... Что потом было!.. Закачаешься!
Ребята вокруг и впрямь начинают качаться.
— Квочкин, — выдавливает, наконец, из себя очкарик. — Ты нам вот что расскажи, Квочкин... Море-то там в Крыму есть?
— Море? — чешет в затылке Квочкин. — Какое море? Море нам в кино не показывали!
Морская викторина "На море-океане..."
М. Бородицкая
К морю!
Летом, летом
По билетам
Едет к морю весь народ:
Москвичи садятся в поезд,
Ленинградцы — в самолёт!
Москвичи садятся в поезд
(На исходе месяц май!),
Эскимосы — на оленей,
Одесситы — на трамвай.
М. Бородицкая
Мы в поезде
Мы в поезде, мы в поезде
Полдня уже живём!
Читаем книги в поезде
И чай, как дома, пьём.
Светло и чисто в поезде,
И есть, где есть и спать.
А сколько уж проехали —
Всего не сосчитать:
Пятьсот двенадцать домиков,
Семь речек небольших.
Пять моросящих дождиков,
Четыре проливных...
Уже глаза слипаются,
Заснём — заснём — заснём.
...Наутро просыпаемся,
И — море под окном!
М. Бородицкая
Море — великий циркач
Мне рассказывал
Старый клоун,
Будто море —
Великий циркач,
Самый лучший в мире
Циркач,
Акробат,
Жонглёр
И силач.
Он жонглирует
Островами,
Дрессирует
Усатых китов,
Прогибается
Под кораблями,
Балансирует
Меж ветров.
Он глотает
Платки и галоши,
Кувыркается на бегу...
— Слышишь?
Зрители бьют в ладоши
Далеко — на том берегу.
М. Бородицкая
Мальчик вдоль моря идёт
Мальчик вдоль моря идёт —
Правой ногой по песку,
Левой ногой по воде.
Мокрый песок его за ноги тянет,
Море водой обдаёт,
Мальчик идёт по границе:
— Слушайте, море и берег!
Хватит вам драться-толкаться,
Хватит шипеть и плеваться,
Хватит, пора помириться!
Людям охота купаться.
М. Бородицкая
Ракушки
Мы с братом весь день собираем ракушки.
«Гляди, что нашёл я», — кричим мы друг дружке.
Не спим, не едим, не играем —
Ракушки весь день собираем.
Ракушки как ложки, ракушки как плошки,
Ракушки-ладошки, ракушки-лепёшки,
И тонкие, как лепестки,
И толстые, как черепки.
Ракушки в полоску и в крапинку тоже,
И те, что на радугу цветом похожи,
И розовые, как утро,
С изнанкою из перламутра.
Ракушки простые, ракушки витые,
Солёной водой до краёв налитые,
Бороздчатые, зубчатые,
Распахнутые и сжатые.
Ракушки-смуглянки, ракушки-белянки,
Невзрачные сверху, цветные с изнанки,
И гладкие, и ребристые,
Прозрачные, серебристые...
Закроешь глаза, приклонишься к подушке,
И сразу — ракушки, ракушки, ракушки...
Не выбросим ни одной,
Все-все увезём домой!
М. Садовский
***
Есть тихое слово морское
На шёпот похожее: штиль.
Улягутся волны на поле,
Осядет дорожная пыль.
И даже осиновый листик,
Шутя, не нарушит покой.
И, значит, отчаянно близко
Косой, громовой, проливной.
Уварит нежданно и рьяно,
Как бьёт музыкант барабан,
Раскатисто ухнет басами
Небесный огромный орган.
Осветит огнём мегавольтным,
Продует могучей струёй,
Безбрежный, беспечный, раздольный.
Косой, громовой, проливной...
Т. Дрокина
Обида
Нам с сестрёнкой не понять:
Море как могли назвать
Чёрным, а не голубым?
Мы во все глаза глядим:
Море, явно, голубое,
В середине — золотое,
Дождиком с утра умыто,
Тёплым солнышком прошито.
Тот, кто так его назвал,
Видно, поздно ночью встал,
Не заметил красоту...
Нам обидно — и ему!
Это догадалась Лида:
Подбирается обида
К сердцу моря иногда,
И штормит оно тогда.
А. Краснов
Цветные камешки
Я их собрал на берегу
И рассказать о них могу.
Вот красноватый сердолик,
А это халцедон.
Пускай совсем он невелик,
Но как прозрачен он.
А тот, который полосат,
Зовётся коротко — агат.
А это дымчатый топаз,
Его нашёл я только раз.
Когда ещё он встретится?..
Полью я камешки водой
И, словно полные зарёй,
Тотчас они засветятся.
Сперва, как бы с испугу.
Он покатил по кругу,
Но, сделав полный оборот,
Пошёл он задом наперёд.
Так до воды добрался
И в море бух! — сорвался.
А. Краснов
Краб
Я накупался и озяб
И сел на берегу.
Смотрю — на самом солнце
Краб
Лежит и ни гугу.
Его я чуть пошевелил,
Он изо всех рванулся сил!
А. Краснов
Дельфин
Я видел дельфина,
Он плыл далеко,
Потом над водою
Взлетел высоко.
Потом глубоко-глубоко
Он нырял
И вновь высоко
Над волною взлетал.
Здесь море и ветер,
И зелень долин...
А плавать я буду,
Как этот дельфин.
А. Краснов
Цикады
Здесь горные громады
Над берегом висят
И по утрам цикады
Трещат, трещат, трещат.
И, кажется, друг дружке
Кричат:
— А ну сильней! —
Как будто в погремушки
Играют сто детей.
А. Краснов
Ночью
Я притворился, что уснул,
И все ушли в кино.
Я слышал моря дальний гул
И распахнул окно.
Вот кипарис, как часовой,
Вот спящая сосна.
И много звёзд над головой,
И белая луна.
Она, как будто снежный ком,
Как блюдце с молоком,
Такое ставит дед Пахом
Перед своим котом.
И снова гаснет длинный свет
Прожектора.
Темно.
Я жду родителей.
Их нет.
Они ушли в кино.
А. Краснов
Вечер
Стихает вечером залив...
Закат над морем так красив!
Всё в брызгах солнечных лучей:
Скала и пляж,
Листва аллей
И небо синевы густой,
Там, над малиновой водой,
Уходит солнце на покой,
И я машу ему рукой.
С. Воеводская
Чёрное море
Как ты изменчиво,
Море Чёрное!
Плещешь днем тихо
Зелёными волнами!
Тянется к вечеру
Рябь серебристая.
Утром ты синее,
Чистое-чистое!
В шторм сине-белое
И непокорное.
Только лишь ночью
Действительно чёрное.