В 1829 году польскому поэту Адаму Мицкевичу (1798-1855) было едва за тридцать. Он с восторгом был принят в русских литературных кругах.
Мицкевич дружил с Рылеевым, Бестужевым, Баратынским, Козловым. «Он должен 6ыть великий поэт»,— считал Жуковский. «Какой гений! Какой священный огонь!» — восклицал Пушкин.
По словам Вяземского, польский поэт был «умный, благовоспитанный, одушевительный в разговорах, обращения утончённо-вежливого... весёлого склада, остроумный, скорый на меткие и удачные слова».
Пробыв в России четыре с половиной года, Мицкевич написал немало стихов, в том числе «Сzаtу» («Дозор» или «Слежка», в пушкинском переложении – «Воевода»).
У Пушкина «Воевода» – стихотворение, имеющее сюжет, более или менее поддающийся пересказу. Романтическая баллада (в оригинале есть подзаголовок: «украинская»).
Об этом жанре Мицкевич писал: «Название баллады как будто прежде всего появилось в Италии... и относилось ко всем без различия весёлым песенкам, на что указывает само выражение «bаllаrе» (танцевать)... Английская баллада — это краткое повествование, сюжет которого взят из повседневной жизни или из рыцарских преданий и в которое для оживления обычно вводятся чудеса романтического мира... Такова же история баллады и у немцев...»
История, где завязаны конфликты – любовный, социальный и национальный, не потребовала введения никаких чудес. И без них она поражает воображение. Есть три, даже четыре версии о её источниках. То ли Мицкевич узнал о подлинном происшествии на Украине, то ли услышал этот рассказ от старого слуги в имении Головинских в Стеблеве. Он мог использовать мотив баллады Вальтера Скотта, а также народную балладу про пана старосту.
В подстрочном переводе: «От садовой беседки воевода, задыхаясь, бежит в дом (замок) в ярости и тревоге. Отодвинул занавеси, заглянул в постель своей жены. Глянул, вздрогнул, не нашёл никого».
Засада. (Украинская баллада). Подстрочник
Из садовой беседки воевода поутру
Бежит в замок с яростью и трепетом.
Отклонив шторы, посмотрел на ложе своей жены
Смотрел, дрожал, не нашёл никого.
Взгляд опустил к земле и руками дрожащими
Седые усы подкрутил, и задумался.
Взгляд от постели отвернул, назад рукава закинул
И позвал казака Наума.
«Эй, козак, почему в саду у ворот
Нет ночью ни собаки, ни стражи?
Возьми мою сумку барсучью и накидку гайдамацкую,
И моё ружьё-винтовку сними с крюка».
Они взяли оружие, вышли, в сад пробрались,
Где зарослями беседка обросла.
На садовом сиденье что-то белеет в тени:
Это сидит женщина в белой одежде.
Одной рукой свои глаза она закрывала локонами
И грудь вздымалась под белым платьем;
Другой рукой отталкивала от себя руки
Коленопреклонённого мужчины.
Тот, сжимая её колени и говорил: «Любимая!
Я уже всё, я всё потерял!
Даже ваши вздохи, даже руки пожатье
Воевода уже заранее оплатил.
Я, хотя и с таким пылом, столько лет тебя любил,
Я буду любить и страдать дальше;
Он не любил, не страдал, только кошельком забренчал,
Ты ему всё продала навеки.
Каждый вечер он будет тонуть в лебяжьих кудрях,
Старая голова на твоей груди качаться,
А твоих уст розовых лепестков и твоего лица румяного
Мне запрещено прикасаться.
Я на верном коне, в лунную ночь,
Скакал сквозь холод и слякоть,
Чтобы тебя приветствовать вздохом и на прощанье пожелать
Доброй ночи и долгой ласки!»
Она его не слышит, он ей шепчет на ухо
Новые жалобы и новые заклинания.
Почти теряя сознание, опустила руки
И застыла в его объятиях.
Воевода с казаком притаились за кустом
И достали из-за пояса патроны,
И откусили оболочки зубами, и забили шомполами
Пороха горсть и пули вдвоём.
«Господи! – козак говорит, – какой-то дьявол меня нападает,
Я не могу пристрелить эту даму;
Пока я курок взводил, холодная дрожь по мне прошла
И скатилась слеза на патроны».
«Тише, племя разбойничье, я тебя плакать научу!
Вот с порохом пороховица;
Подсыпь заряд, взведи курок,
Потом пальни в его голову или в эту девчонку.
Выше... правее... не спеши, жди моего выстрела,
Сначала в голову должен получить молодой пан».
Козак поднял ружьё, прицелился, не ожидая выстрела
И влепил точно в лоб воеводы.
«Подстрочный перевод никогда не может быть верен»,— считал Пушкин. Тем не менее нам понятно: воевода, заметивший в беседке женщину в белом, убедился, что это его жена. Теперь она «dziewkа» — изменница, распутница. Дальнейшее развивается быстро. Воевода (в Польше с XVI до конца XVIII века так назывался управляющий городом или округом) зовёт слугу-украинца, казака Наума (у Пушкина «хлопец», это слово употребляется у нас, когда говорят о молодом украинце). И вместо того, чтоб, выполнив приказание, убить женщину, слуга убивает господина.
Воевода. Перевод А.Пушкина
Поздно ночью из похода
Воротился воевода.
Он слугам велит молчать;
В спальню кинулся к постеле;
Дёрнул полог… В самом деле!
Никого; пуста кровать.
И, мрачнее чёрной ночи,
Он потупил грозны очи,
Стал крутить свой сивый ус…
Рукава назад закинул,
Вышел вон, замок задвинул;
«Гей, ты, — кликнул, — чёртов кус!
А зачем нет у забора
Ни собаки, ни затвора?
Я вас, хамы!.. Дай ружьё;
Приготовь мешок, верёвку,
Да сними с гвоздя винтовку.
Ну, за мною!.. Я ж её!»
Пан и хлопец под забором
Тихим крадутся дозором,
Входят в сад — и сквозь ветвей,
На скамейке у фонтана,
В белом платье, видят, панна
И мужчина перед ней.
Говорит он: «Всё пропало,
Чем лишь только я, бывало,
Наслаждался, что любил:
Белой груди воздыханье,
Нежной ручки пожиманье,
Воевода всё купил.
Сколько лет тобой страдал я,
Сколько лет тебя искал я!
От меня ты отперлась.
Не искал он, не страдал он;
Серебром лишь побряцал он,
И ему ты отдалась.
Я скакал во мраке ночи
Милой панны видеть очи,
Руку нежную пожать;
Пожелать для новоселья
Много лет ей и веселья,
И потом навек бежать».
Панна плачет и тоскует,
Он колени ей целует,
А сквозь ветви те глядят,
Ружья наземь опустили,
По патрону откусили,
Вбили шомполом заряд.
Подступили осторожно.
«Пан мой, целить мне не можно, —
Бедный хлопец прошептал, —
Ветер, что ли, плачут очи,
Дрожь берёт; в руках нет мочи,
Порох в полку не попал».
«Тише ты, гайдучье племя!
Будешь плакать, дай мне время!
Сыпь на полку… Наводи…
Цель ей в лоб. Левее… выше.
С паном справлюсь сам. Потише;
Прежде я: ты погоди».
Выстрел по саду раздался.
Хлопец пана не дождался;
Воевода закричал, воевода пошатнулся…
Хлопец, видно, промахнулся:
Прямо в лоб ему попал.
Персонажи «Воеводы» — участники социальной и любовной драмы. Не случайно казака Наума воевода называет «гайдучье племя», гайдук — это и слуга в богатом доме, и участник народного движения за независимость. И ещё — богатство и бедность. Старый помещик, женщина, прельстившаяся на кошель (у Пушкина: серебро), бедный влюблённый дворянин, едва ли не двойник самого автора (Мицкевич тоже когда-то любил девушку Марылю Верещак, вышедшую замуж за другого, состоятельного).
И у Пушкина были свои личные мотивы, его волновала тема измены, в письмах он наставлял жену не кокетничать: «...кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона. В нём толку мало... Я не ревнив, да и знаю, что ты во всё тяжкое не пустишься; но ты знаешь, как я не люблю всё, что пахнет московской барышнею, всё, что не comme il faut, всё, что vulgar…».
Беспокойство Пушкина вызвано тем, что он уехал и оставил жену на четыре месяца. На рисунке, выполненном поэтом на листе со стихотворением «Осень», начатом в день лицейской годовщины 19 октября 1833 года, он представил Наталью Николаевну сидящей на диване в соседстве со склонившимся над ней молодым человеком, взирающей на неё дамой в чепце и барышней, отвернувшейся от них в порыве ревности, с рукой, положенной на сердце.
Переживания личного свойства были привнесены в переложение Пушкиным. У Мицкевича воевода приходит в спальню из собственного сада, где в садовой беседке, как ему показалось, увидел он свою жену с посторонним мужчиной. В пушкинской балладе воевода возвращается из похода. В этом изменении заметен автобиографический элемент, отражающий состояние Пушкина, уехавшего далеко от дома и думающего о поведении жены в своё отсутствие.
У Мицкевича панна падает в объятия возлюблённого, у Пушкина только «плачет и тоскует», оставаясь верна супругу, позволяя, правда, целовать ей колена. Не случайно на листе с черновиками стихотворения «Воевода» в очередной раз Пушкин рисует портрет жены.
Пушкин называет жену воеводы панной. Панна — по-польски девушка, и у Мицкевича этого слова быть не могло. Понимать его следует так: молодая полька.
Кроме того, Пушкин изменил размер подлинника: у него анапест стал хореем. За это его упрекали. Когда 1846 году Афанасий Фет перевёл «Дозор» размером подлинника («Не любил, не страдал он, лишь казной побряцал он, — и ты всё предала ему вечно»), всё-таки и он не сумел достичь звонкой пушкинской силы.
Но мог ли хлопец попасть воеводе в лоб? Ведь стояли они рядом или почти рядом, целились в одном направлении. А как же у Мицкевича?
«В сам лэб». Но «лэб» не значит «лоб». Это «башка». Казак Наум угодил воеводе в башку. У Пушкина «лоб» в общем-то и есть «башка» (вспомним старое выражение «лобное место»). Даже если «лоб» неточно, выразительней этого слова не найти (у Фета тоже: «И прямёхонько в лоб — воеводе»).
Интересно, что баллада Мицкевича положена на музыку немцем Карлом Леве и поляком Монюшко. А пушкинский перевод — Чайковским и Направником.