Всем известна детская считалочка "На златом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, кто ты будешь такой?" Она помогала выбрать водящего и переложить на него начало игры.
Если считающий понимал, что очередь выпадет на него, он мог продолжить эту считалку и присочинить к ней дополнительные слова, перечисляя действия: "Выходи поскорей, Не задерживай добрых и честных людей" или "Да поторапливайся, Да поскорей!"
Круг считалки, наконец, замыкается глаголами повелительного наклонения и повторением наречия "поскорей". Такое кольцо считалки приводило к игре, когда найден водящий и можно начинать без промедления прятаться или догонять.
Вот и герой рассказа Сергея Макеева участвует в дворовых играх с ребятами своего дома, подмечая, как Витька использует считалку в своих интересах, чтобы не быть водящим. Но Вадик очень одинок, у него ссорятся родители, а поделиться ему не с кем. Его не забавляют игры во дворе, ему не хочется делать домашнее задание.
Вадику снится крыльцо из считалочки, но оно "бездомное"; не присоединено к дому, а стоит само по себе. А на этом крыльце словно в маскарадных костюмах сидят его родители и он сам: папа "бубновый король", мама похожа на "даму червей", мальчик точно "карточный валет". Как же ему хочется, чтобы всё наносное, неестественное, чужое, что появилось в его семье, пропало, как эти шутовские наряды!
Финал рассказа открыт. Читатель может догадаться, что произойдёт, когда учительница Глафира Павловна придёт домой к Бурцевым. Она сумела найти правду в "многословной и великодушной мальчишеской лжи" своего ученика.
Остаётся только пожелать читателям познакомиться с рассказом писателя. Пусть ссоры обернутся розыгрышем и счастливым смехом и не тронут семейного благополучия. Поверьте, этого хотят все дети на свете!
Сергей Макеев
На златом крыльце сидели
На первом уроке в понедельник лица одноклассников кажутся особенно сонными. Словно накануне ребят подняли ни свет ни заря. В понедельник утром всё делается в два раза медленнее. И голоса звучат как-то глухо, тише, чем обыкновенно.
Проносится слух, что учительница русского и литературы, их классный руководитель, заболела. Но даже эта весть не вызывает обычного оживления.
Вместо заболевшей входит Лидия Николаевна, преподаватель литературы в старших классах. Она долго листает журнал, расспрашивает старосту о последнем уроке.
Класс замирает в ожидании: портфели и ранцы на коленях, на парте ни одного предмета. Словно возможно чудо, и сейчас скажут: «Знаете что, идите-ка по домам!»
Но чудес на свете не бывает. И Лидия Николаевна наконец произносит:
— Поскольку новой темы вы не начинали, напишем сочинение...
Класс вздыхает — разочарованно или облегчённо, не поймёшь. Все защёлкали замками портфелей, зашелестели тетрадями.
Лидия Николаевна называет тему сочинения и пишет её мелом на доске:
«Как... я... провёл... выходной... день».
Она подчёркивает фразу широкой чертой. Мел крошится, сыплется на пол, и линия получается прерывистая.
Вадик Бурцев тоже лезет в портфель, ищет двойной лист. Выкладывает на парту ручки и карандаши. Пишет имя, фамилию, класс, выводит тему сочинения. Но его рука неожиданно рисует фигурки бегущих человечков, самолёты...
Проходит пять и десять минут. Вадик изредка отрывается от рисунка и заглядывает в сочинения соседей, читает их рассказы об увлекательных фильмах и футбольных матчах, о прочитанных книгах и загородных прогулках.
Он смотрит на часы. Осталось ещё пол-урока. Ему и в голову не приходит рассказать о своём воскресенье. Потому что для него это самый тяжёлый день недели. Не работает ни школа, ни продлёнка. А дома оставаться неохота. Именно в воскресенье его родители чаще всего выясняют отношения. Они всегда выясняют отношения, сколько Вадик себя помнит. Он старается им не мешать. Даже на продлёнку сам попросился.
«Скорей бы у них всё решилось!» — думает Вадик. Ох этой мысли сердце привычно вздрагивает, и мальчик чувствует одновременно и возможное горе и вероятную радость: «Я им мешать не буду, только пускай всё решится поскорей...»
Он выдирает из тетради новый двойной лист и почти без остановки пишет:
«Вчера был чудесный весенний день. Утром мы с папой поехали в зоопарк. Папа рассказывал мне истории про разных животных. Ещё я там катался на пони...
После обеда мы всей семьей пошли в музей. Там было много посетителей, картин и статуй. Мама рассказывала мне про разных художников. Я узнал много нового...»
Оставшиеся пять минут до звонка Вадик смотрит в окно. Утренняя сонливость прошла, позади осталась и спасительная ложь. Настроение потихоньку налаживается. Как-никак весна на улице. Лёгкие мысли, всегда сопутствующие хорошему настроению, льются потоком в его рыжую голову.
«Вот и опять весна,— думает он.— Дни, значит, длиннее станут. Жаль только, что и воскресенье тоже...»
...Вадик проснулся, как всегда по выходным дням, рано. Было уже совсем светло, только по углам на потолке затаились синеватые ночные тени. Тихо кругом. Только бродит по трубам отопления вода да время от времени вздрагивает и гудит холодильник. Хлопнула соседская дверь — соседка вышла на кухню, поставила на плиту чугунную сковородку...
Родители вставали поздно — отсыпались. Они лежали, отвернувшись друг от друга, с сердитыми лицами, будто и во сне продолжалась вчерашняя ссора.
Вадик откинул одеяло и поднялся осторожно, чтобы не скрипнула раскладушка. Натянул брюки и свитер, подошёл к столу. В забытой со вчерашнего вечера хлебнице скрючились два подсыхающих ломтика хлеба и половинка овсяного печенья. Вадик запивал их холодным чаем из заварочного чайника, прямо из носика. Достать что-нибудь из холодильника он побоялся — слишком громко щёлкал замок.
Вадик тихо выскользнул в коридор. В своей комнате негромко разговаривали их пожилые соседи — Тит Петрович и Елена Ефимовна. Вадик часто смотрел у них телевизор и прислушивался к голосам родителей за стеной. Голоса то поднимались до крика, то превращались в ворчливое «бу-бу-бу». А когда совсем затихали, он шёл спать.
Тит Петрович работал официантом в ресторане. Вот и теперь собирался на работу. Вадик любил смотреть, как он одевается. Старик работал в одном из лучших ресторанов города, официанты там носили фраки, белоснежные сорочки и галстуки бабочкой. Елена Ефимовна не сдавала рубашки мужа в прачечную, стирала сама и крахмалила так, что они казались вырезанными из фанеры.
Тит Петрович как раз облачался в свежую сорочку. Она была старого фасона, надевать её приходилось через голову.
— Ну, до свиданьица!— сказал Тит Петрович, исчезая в рубашке. Накрахмаленная материя трещала, как будто старик продирался сквозь заросли сухого камыша. Наконец его раскрасневшееся лицо показалось в вырезе воротника.
— Ну, здрасте! —подмигнул он Вадику, заправляя подол рубашки за пояс.
Вадик видел этот фокус сотни раз и всегда улыбался.
Тит Петрович повязал галстук перед зеркалом, надел фрак. Подвигал плечами, поднял и опустил руки. При этом он почему-то шевелил бровями и губами. Физиономия у него получалась такая уморительная, что Вадик снова улыбнулся. Елена Ефимовна подошла со щеткой и несколько раз провела ею по плечам мужа.
— Спасибо, родная,—сказал старик и поцеловал жену в лоб.—Пошли?—кивнул Вадику и вышел в коридор. Там он надел скрипучее довоенное кожаное пальто, а Вадик накинул куртку.
Когда вышли на улицу, Тит Петрович обнял мальчика за плечи и, как всегда, предложил:
— Приходи ко мне обедать. Швейцару скажешь: «Я к Тит Петровичу». Он пропустит... А это тебе на кино.— Старик протянул Вадику двадцать копеек. — Беги, а то опоздаешь...
Вадик покраснел, сказал спасибо и поскорее сунул деньги в карман. Ему было стыдно этих денег.
Вадик посмотрел кино про войну. Он вообще все фильмы делил на два сорта: про войну и про любовь. Про войну любил смотреть, а про любовь не очень. Когда он видел, как молодые красивые люди жалеют друг друга, слышал, какие говорят друг другу ласковые слова, ему становилось душно, как бывает перед грозой.
Вместе с Вадиком из кинотеатра вывалила толпа малышей. Они толкались, размахивали руками и, перебивая друг дружку, кричали:
— Не-не, а помнишь: наш тому как даст! А тот нашему как врежет! Потом все наши как выскочат...
Вадика и смешила и злила эта малышня. Ничего они ещё не понимают, все им нипочем. А ему что делать? Разве он виноват, что уже вырос и научился всё понимать? Маленьким-то снова не станешь... Эх, скорей бы совсем вырасти!
Вадику отчего-то казалось, что взрослые всё чувствуют иначе и переносят легче, чем он. Он часто видел в кино и по телевизору, как мужественные герои стойко переносят самые страшные удары судьбы. Свои же собственные переживания Вадик считал чем-то вроде болезни, которую обязательно нужно скрывать.
Когда он вошёл в свой двор, ребята собирались играть в прятки.
— Эй, Бурило, иди к нам, считаться будем!— позвали они его.
Вадик встал в круг, и его одноклассник Витька Щеглов начал считать:
На златом крыльце сидели
Царь, царевич,
Король, королевич,
Сапожник, портной.
Кто ты будешь такой?
Но поскольку считалка заканчивалась на нём самом, хитрый Витька стал считать дальше:
Выходи поскорей,
Не задерживай добрых
и честных людей.
Снова выпало на Витьку, и он прибавил от себя:
Да поторапливайся,
Да поскорей!
Теперь выпало водить Вадику.
Но играли они недолго — скоро пробило одиннадцать часов, и все ребята заспешили домой: в этот час по телевизору показывали детские фильмы. Вадику очень хотелось, чтобы кто-нибудь позвал его к себе смотреть кино. Но никто не пригласил.
И он остался один во дворе. Он да старушки на лавочке у подъезда. Они только начали выходить на воздух после зимнего затворничества в своих квартирах. Теперь сидели, щурясь на солнышко, подставляя его молодым лучам морщинистые, как капустные листья, лица.
Вадик недолюбливал этих старушек. Они всё про всех знали. Когда он проходил мимо, они тотчас начинали шушукаться, близко наклоняясь друг к дружке...
Вадик поскорее вышел на улицу и отправился к Титу Петровичу.
Старый седой швейцар ресторана, весь в золотых галунах и лампасах, больше похожий на адмирала царского флота, уже узнавал Вадика в лицо.
— К Петровичу? Ну давай-давай. — И пропустил его в тяжелую дверь с медной витой ручкой.
В полдень посетителей в ресторане мало. Тит Петрович кормил Вадика не спеша и обильно. Сперва приносил салат в квадратной тарелочке с высокими стенками. Минут через десять — сборную солянку в круглой металлической миске с просверленными ушками. «Правильно следует говорить не «солянка», а «селянка»,— объяснял старик.— От слова «село», это сельское блюдо: собирали все продукты, какие были в доме, и ими заправляли суп. Потому и называется «сборная».
Потом, ещё минут через десять, Петрович приносил котлеты по-киевски на широченной тарелке. Торчавшая из котлеты косточка была кокетливо украшена закрученной бахромой из бумажной салфетки. Когда Вадик надавливал на котлету вилкой, она фыркала паром, и из неё бежал мутноватый бульон.
И, наконец, мороженое с джемом в высокой никелированной вазочке.
Всё было замечательно вкусно, но Вадик давился едой. И если бы не голодное бурчание в животе да ещё уйма беспризорного времени, ни за что не пошёл бы к Петровичу. Он прекрасно понимал, что Тит Петрович — хороший человек, хочет ему помочь и всё такое, но... всегда уходил из ресторана униженный и злой. Шёл и шептал: «Просил я его, что ли? Напрашиваюсь к нему, да? Сдались мне его котлеты...»
После обеда день катился скорее и незаметнее. Во дворе становилось многолюдно и шумно. Играли в прятки, в «сыщика и вора». Незаметно сумерки ложились в тесное ущелье их двора, зажатого двумя домами-утесами.
Вадик порой останавливался и отыскивал среди сотен светящихся окон свои. И жалел, что их квартира не на первом этаже. Тогда можно было бы заглянуть в окошко и, если все спокойно, идти домой. Ведь бывали же в его жизни и хорошие вечера. Отец доставал со шкафа мохнатую от пыли гитару и пел незнакомые песни, каких не поют ни по радио, ни по телевизору. Наверное, такие песни он пел маме, когда ухаживал за ней. Вадик так думал, потому что мама по-особенному улыбалась, слушая отца.
Но такие вечера случались всё реже...
Остаток вечера Вадик коротал у соседей, смотрел телевизор. Елена Ефимовна, дожидаясь мужа, раскладывала пасьянс — странную игру, в которой, по мнению Вадика, не было никакого смысла, потому что никто в ней не выигрывал. Потом соседка вышла на кухню вскипятить чайник. А Вадик начал строить карточные домики: из двух карт ставил шалаш, рядом другой, третий. На крыши клал карты-перекрытия, на них — новый этаж. Получалось только до третьего яруса, а дальше всё рушилось и летело прахом. В вихре маленькой катастрофы мелькали невозмутимые лица королей, дам и валетов.
Фильм окончился. Вадик выключил телевизор и пошел на кухню сказать соседке «спокойной ночи». У двери своей комнаты он задержался на мгновение, прислушался и вошёл.
Мама уже спала. Отец под настольной лампой склонился над чертежом —курсовой работой. Он учился заочно в институте. Раньше, когда Вадик был маленьким, отцу не хватало на учебу времени, и теперь он навёрстывал упущенное.
Вадик разделся и лёг. Ему вдруг стало спокойно-спокойно оттого, что отец здесь, рядом, будто охраняет его и маму. Опять предательски сладко заныло сердце. А отец, словно услышав его мысли:
— Тебе свет не мешает, сынок?
Вадик просто задохнулся от волнения, похожего на мгновенный ужас. Чтобы не расплакаться, он изо всех сил стиснул зубы. И только через несколько долгих секунд ответил:
— Что ты, папа, совсем не мешает. Спокойной ночи!
— Спокойной ночи...
Вадик чувствовал, как щекотно наворачиваются слёзы под закрытыми веками, как они раздвигают ресницы и медленно ползут по щекам к носу и подбородку. И как холодят кожу, высыхая...
Вадику снилось золотое крыльцо. Просто крыльцо, бездомное. На ступеньках этого крыльца сидели: его отец в короне и со строгим ликом бубнового короля, мама в кружевной накидке, похожая на даму червей, и сам Вадик, только почему-то с маленькими чёрными усиками, точь-в-точь как у карточного валета.
Они сидели и смотрели на того, другого, спящего Вадика очень серьёзно и сосредоточенно. Так продолжалось страшно долго и уже начало томить того, спящего Вадика.
И вдруг вся эта компания дружно расхохоталась. Они сорвали с себя свои дурацкие короны, кружевные накидки и маленькие чёрные усики и залились счастливым смехом. Всё кругом наполнилось небывалым золотым светом: он был тёплый, и его можно было потрогать руками. И тот, другой, спящий Вадик каким-то чудесным образом понял, что его здорово разыграли, и ему тоже захотелось смеяться этой безобидной шутке.
Такой весёлый сон ему приснился...
Лидия Николаевна не успела проверить сочинения шестого «а» и в тот же вечер отнесла их домой к заболевшей учительнице Глафире Павловне.
Глафира Павловна зажгла настольную лампу и села проверять сочинения шестиклассников.
Когда очередь дошла до листочка Вадика Бурцева, учительница нахмурилась, что-то вспоминая. Поднялась из-за стола, подошла к книжному шкафу и растворила скрипучие застеклённые дверцы. Там она хранила все сочинения своих учеников за последние пять лет работы в этой школе. Стопки тетрадок и листков были аккуратно перетянуты крест-накрест бечёвками. Учительница хранила их, конечно, не только на память. Когда она переставала понимать кого-то из своих учеников, то доставала и перечитывала все его сочинения. И многое становилось ей яснее.
Глафира Павловна отыскала нужную пачку и поднесла к глазам прошлогоднее сочинение Вадима Бурцева на вольную тему «Мой выходной день».
«Вчера был чудесный зимний день,— писал пятиклассник Вадим Бурцев. — Утром мы с папой отправились на лыжную прогулку. В лесу было очень красиво. Папа рассказывал мне про разные хвойные и лиственные деревья...»
Учительница вспомнила, что они действительно писали это сочинение зимой, в конце второй четверти. А где же музей? Ага, вот он...
Глафира Павловна посмотрела на часы. Бурцевы, должно быть, уже пришли с работы, а Вадик вернулся с продлёнки... Учительница ещё раз перечитала оба сочинения, словно старалась выискать ещё больше правды в этой многословной и великодушной мальчишеской лжи.
Глафира Павловна накапала в стакан сердечных капель, долила воды и выпила. Положила в карман плаща алюминиевый столбик валидола — «на дорожку» и вышла из дома.
«Раз-два-три-четыре-пять! Я иду искать!» — кричали мальчишки во дворе.