Это самый большой музей Санкт-Петербурга. Один из лучших музеев мира. Эрмитаж!..
Здесь собраны картины, скульптуры, украшения, созданные мастерами многих стран. Нередко эти вещи — единственное, что осталось от народов, уже исчезнувших.
Только по ним мы можем узнать, как жили, чем занимались, что любили люди в то время. А это очень нужно для нашей собственной жизни.
Музей живёт, активно развивается, бережно сохраняет сокровища культуры, радушно встречает посетителей из разных мест нашей большой России и стран мира. Все залы невозможно обойти за один-единственный визит. В Эрмитаж нужно непременно возвращаться, снова и снова открывать для себя великолепный мир искусства.
Прочитайте рассказ «Холст и краски», который написала Марина Владимирова. Обратите внимание, как работают сотрудники Эрмитажа, как ведут себя экскурсанты.
М. Владимирова
Холст и краски
Колина бабушка работает в Эрмитаже. Она сидит в зале Рембрандта на стуле, обитом красным бархатом, следит за посетителями. Вот и вся работа. А вокруг висят картины, и на них разные люди в старинной одежде. Некоторые старушки с картин даже похожи на бабушку. Коля так считает. Он однажды спросил, не с неё ли писали портреты. Бабушка обиделась и сказала, что, когда жил Рембрандт, её ещё и на свете не было. А Коле кажется, что бабушка была всегда.
В Эрмитаж бабушка приходит утром, когда посетителей ещё нет. Открывает свой зал, проверяет, все ли картины на месте, мягкой тряпкой вытирает потемневшие рамы.
Бабушка занимается уборкой, а со стен на неё смотрят люди. Смотрят и молчат. Она долго не могла к этому привыкнуть. Отворачивалась, пытаясь забыть. Не выходило. Даже дома бабушка продолжала чувствовать на себе их взгляды. Так и тянуло оглянуться. И она, не выдержав, оборачивалась, будто и впрямь ожидала увидеть посреди кухни, возле газовой плиты, какую-нибудь диковинную голову с торчащими кверху усами, в шляпе с пером или в огромном пенящемся воротнике, который назывался брыжжи и, как сказал Коля, был похож на кружевной ошейник.
Ни в каком другом зале не было таких странных картин — они любили определённое время дня — вечер, а из времён года — осень и зиму. Утренний свет и солнце им совсем не шли. Только одна картина была хороша утром. Может быть, потому, что на ней изображалась женщина, молодая и очень грустная, а на солнце она веселела.
Звали её «Флора». Что это значит, бабушка представляла смутно, но помнилось, что имя связано с цветами и весной. На голове «Флоры» действительно был венок, и жезл, который она держала, был увит цветами, но «Флора» не радовалась им. Просто была покорна и терпелива.
Однажды бабушка хотела заговорить и с «Флорой», по привычке разговаривать мысленно со всеми, кого видит, но спохватилась, что ничего не знает о ней. Тогда она пошла в библиотеку и попросила, чтобы ей дали всё о Рембрандте. Библиотекарь отыскала две тоненькие книжечки. Бабушка прочитала их от корки до корки и узнала, что женщина, изображённая на картине, не всегда была грустной. Вернее, она грустила именно в тот момент, когда её рисовали, и такой осталась для всех.
Теперь по утрам, после уборки, бабушка разговаривала с «Флорой». Сама задавала вопросы и сама отвечала. Потом стала беседовать и с другими портретами. Если Коля получал двойку в классе, или его родители ссорились между собой, или в троллейбусе, по дороге в Эрмитаж, бабушку нечаянно толкнули, они ей сочувствовали. Даже улыбчивый мужчина в кружевном воротнике хмурил брови, а девушка, без конца примерявшая серьги, забывала про них и проникалась серьёзностью бабушкиного положения.
Лишь во время уборки бабушка старалась не обращать внимания на портреты. Она слишком близко видела их потрескавшиеся от времени лица, с расплывчатыми, неузнаваемыми чертами, и тогда становилось ясно, что никаких людей здесь нет, что это просто холст и краски.
Часам к одиннадцати в бабушкином зале по одному-двое, потом группами и компаниями появлялись посетители, и портреты терялись среди них, отступали в тень. Они были беззащитны, и бабушка чувствовала себя возле них как часовой на посту.
К посетителям она относилась строго. Уважала тех, кто с уважением относился к картинам. Бродивших по залу с заложенными в карманы руками не любила и уж вовсе не выносила тех, кто влезал в картины чуть ли не носом да ещё норовил потрогать.
Особенно было много желающих коснуться босой пятки «Блудного сына». Картину огородили верёвочкой, но любопытных это символическое препятствие только подстёгивало, а дети запросто подлезали под верёвочку.
Пятка и правда выглядела как живая. Бабушку саму подмывало иногда проверить. Но что будет с картиной, если каждый потрогает пятку? И «блудный сын» обидеться может. Бабушка на его месте точно бы обиделась.
Зная её характер, Коля перед экскурсией в Эрмитаж предупредил одноклассников, Чтобы они пятку и ничего другого руками не трогали и не смеялись. «А то бабушка вам задаст». Ребята вели себя хорошо и даже разговаривали вполголоса. Бабушка растаяла и вечером, придя с работы, сказала Коле, что никогда ещё не видела такого дисциплинированного класса.
Труднее всего приходилось ей с иностранцами. Делать нм замечания было бесполезно. Они не понимали, что она хочет сказать, и продолжали громко рассуждать на своём языке, размахивая руками или похлопывая картину по раме, как собаку или лошадь — по спине. Такого обращения с шедеврами бабушка вытерпеть не могла.
Однажды вечером она взяла у Коли учебник английского языка и словарь и выучила несколько фраз, которые показались ей наиболее подходящими, — две очень грозные, две просто грозные, две предупреждающие и две вежливые — бабушка любила всё делать основательно, с запасом. Заодно она выучила несколько предложений, содержащих необходимую для посетителей информацию, вроде: «выход за углом налево», «туалет внизу», «буфет по дороге к гардеробу».
Затем бабушка пошла в библиотеку и выписала то же самое по-французски и по-немецки. Дома велела Коле отложить уроки и послушать её произношение. Она полагала, что поскольку он изучает английский язык, то должен и об остальных языках иметь представление.
Услышав бабушкин голос, старательно выводящий английские слова, Коля почему-то начал смеяться. Бабушка обиженно замолчала. Коля поперхнулся и объяснил, что просто представил, как удивятся иностранцы, когда услышат, что к ним обращаются на родном языке. Однако успокоить бабушку ему не удалось, и она долго не решалась применить свои познания на практике. Иногда уже открывала рот, чтобы сказать что-нибудь, но вспоминала Колин смех и замолкала.
Тем не менее она продолжала тренироваться и, если в зале было мало народу, вынимала из сумочки шпаргалку и шептала, беззвучно шевеля губами. Один раз бабушка поймала себя на том, что бормочет в троллейбусе по-французски, а пассажиры на неё оглядываются.
Неизвестно, когда бы она решилась заговорить по-английски, если бы не розовощёкий, упитанный иностранец, похожий на киноактёра. Сначала он долго глядел на «Флору» и рокотал что-то по-своему (на каком языке, бабушка не могла понять), потом стал постукивать толстым пальцем по холсту. Тут уж бабушка не выдержала. Она подбежала к нему и выпалила одну из «очень грозных» английских фраз — английский язык международный и все иностранцы должны его понимать.
Толстяк вздрогнул, отдёрнул руку и застыл, глядя на бабушку с изумлением. Почти испуганно. А бабушка обнаружила, что все остальные слова позабыла. И листочек остался в сумке на стуле, да и лезть за ним было бы неудобно. Она молча смотрела на толстяка, не зная, как выпутаться из создавшегося положения. Но вид у неё был решительный, отступать она не собиралась, и толстяк внезапно покраснел и боком пошёл из зала.
«То-то же!» — торжествующе подумала бабушка и, гордо подняв голову, двинулась к своему стулу.
Дома, однако, её мучили угрызения совести, она называла себя грубиянкой и корила за то, что из-за неё иностранец не познакомился с Рембрандтом и, может быть, больше его не увидит. Она пила валерьяновые капли, но к утру снова успокоилась и решила, что была права. Картины прежде всего.
На следующий день, вновь заметив расшумевшегося иностранца, бабушка сначала сосчитала до десяти, потом учтиво приблизилась к нему и произнесла самую вежливую, какую знала, английскую фразу. Для верности она повторила её по-французски.
Сегодняшний иностранец удивился не меньше, чем вчерашний, но посмотрел на бабушку с уважением и поднял вверх большой палец.
— Ошень карашо, — сказал он.— Больше не буду.
Бабушка отнесла комплимент своему произношению и с тех пор не упускала случая поупражняться в иностранных языках.
Практиковалась бабушка не только в беседах с иностранцами. Некоторые обычные посетители тоже предпочитали чужие языки. Их бабушка угадывала сразу.
Они ходили по залам со скучающим видом и показывали на картины пальцами. Бабушка делала строгое лицо и, подойдя поближе, с наслаждением произносила что-нибудь по-французски, чётко грассируя и выделяя носовые звуки. Что именно говорить, для таких посетителей значения не имело, и если бабушка, экспериментируя, а попросту выражаясь — хулиганя, произносила строчку из какого-нибудь французского стиха, при этом поэтически завывая на конце, эффект бывал ничуть не меньшим. Только что полные пренебрежения ко всему на свете, они вспоминали вдруг, что находятся в храме искусства, и проникались благоговением и к картинам, и к бабушке, и даже к киоску, торгующему сувенирами.
В хлопотах незаметно проходил день. К вечеру бабушка уставала и садилась отдохнуть. Она любила вечер. Любили его и картины.
В шесть часов бабушка провожала последних посетителей и вновь оказывалась наедине с портретами. Она не торопилась домой. Осматривала зал, потом гасила верхний свет, оставив маленько сигнальную лампочку над дверью, и, не обернувшись ещё к картинам, знала, что они ожили, засветились в полутьме, словно за каждым холстом была скрыта горящая свеча, дававшая ему жизнь. В отблесках пламени рельефно проступали лица, на плечах ощущалась тяжесть бархатной одежды. Тени трепетали по углам. И казалось, что «Блудный сын» вот-вот встанет с колен, а ребёнок, спящий в люльке, откроет глаза и засмеётся.
Бабушка сосредоточенно гремела ключами. Не столько из-за того, что это было необходимо, сколько по непонятной робости. Она не знала, что нужно делать, когда на глазах происходит чудо. Она хотела лишь отсрочить миг, когда запертая дверь скроет его, она выйдет на будничную городскую улицу и поймёт, что на стенах вокруг неё были только холст и краски. Только холст и краски.