Тоненькие книжечки с рисунками Юрия Васнецова мы знаем с самого детства. Сказка связала художника с книжками для самых маленьких.
Малыш держит эти книжки с картинками, разглядывает зверушек и птичек и постигает азбучные истины, учится видеть мир, различать добро и зло. Именно через сказку, через чудесное он движется к настоящей жизни.
Любая сказка живёт в слове, но существует много способов создать её зрительный образ. Оставили своё видение и «безымянные украшатели крестьянского быта», и знаменитые художники. А Васнецов сотворил своё чудо: создал классический образец сказочного мира. Ожили звери, ожили цветки, заговорили с читателем на своём языке и пригласили войти к себе в жилища.
Вот норка домовитой мыши, за которой наблюдает коварная лисица, а вот терем-теремок, объединивший бездомных животных, или лесная кухонька сороки-белобоки. Художник часто рисует печку. Она служит не только для обогрева или приготовления еды. На печной стенке нарисованы сказочные цветы, висит полотенце с красными петухами, лежат полосатые половички, и лоскутным одеялом укрывается кот.
Держа в руках книжку-малышку, мы устраиваемся поудобней и переносимся в уютный мирок, где, к примеру, спит на своих пуховых перинах котик, а мыши вокруг его кроватки-лежанки кружатся в хороводе и пищат песенку, смеясь над котом-врагом. И замирает сердечко, когда девочка с косичками блуждает в лесной чащобе и набредает на бревенчатый домик с маленькими окошками, не подозревая, что медведи вот-вот вернутся домой.
Если присмотримся внимательнее, то обнаружим, что все сказочные персонажи-зверюшки в обуви и одежде: у кого-то валенки или чудные сапожки с блестящими калошками, у других сарафанчик или фартучек, юбочка с оборочками или кумачовая рубаха с цветастым поясом, затейливые рукавички или полушалочки.
Сюжет у потешек короткий, и Васнецов что-то домысливает и дорисовывает необходимое. К примеру, козлика привязывают к берёзе, чтобы стоял и не бодался — и всё. А на рисунке к нему, огорчённому, подходит ёжик и говорит что-то, будто утешает. И за козлика становится не так обидно. Или шагает Кузьма из кузницы — два молота на плечах: «Накуём гвоздей!» А за Кузьмой и пёс поспевает, и поросёночек торопится, и гуси гогочут, словно поддерживают трудовой порыв.
В «Радуге-дуге» поражает своей красотой конь с бантом в гриве и бантом на хвосте. И барашек с козлёнком тоже украшены цветными бантами. Разве можно встретить такое в реальной жизни? Оказывается, есть и такое чудо в реальной жизни! Издавна повелась традиция на Егорья вешнего выгонять на первую весеннюю траву домашних животных с тряпичными бантами. Значит, не выдумал художник, а взял из народного быта.
Мы замечаем, что Васнецов рассказывает сказку в картинках чуть-чуть по-своему. Кажется на первый взгляд, что это просто. Но не совсем! Нужно сделать как-то так, чтобы быть узнаваемым. И Васнецов нашёл такой способ! Читатель невольно ощущает запах парного молока, испечённого хлебушка, тепло домашнего очага, сырость росистого луга, аромат ягодки.
Особым обаянием проникнуты зимние рисунки. Перед нами деревенская зима, избы с узорчатыми ставенками и резными наличниками, прямым столбом поднимается дым, вокруг снежные просторы, инеем покрыты кусты. Нехитрый мир уходящей провинции художник знал не понаслышке и воссоздал его в своих работах. И хоть с юности художник жил в суровом Петербурге и знал блокаду и голод, он прекрасно помнил город детства.
«Был я очень впечатлительный мальчишка, помню, как уютно в Вятке было…»
«...Красиво в Вятке зимой — город на трёх горках стоит. Дома снежными шапками покрыты, из труб дымок вьётся. Люди ходят в расписных валенках, в шубах, подпоясанных яркими шерстяными поясами... Снег возили на лошадях далеко на реку. Корзины громадные, плетёные. Нанимают мужиков, а мы, ребята, едем обратно, в пустой корзине, только головы торчат».
«Катаемся с гор на санях, на лубках липовых, на лыжах. Санки с кольцами — со звоном! Катки на дворах делали, я фонари сочинял из красной и зелёной бумаги, внутри свеча в жестяном подсвечнике — звезда блестит — красиво! Бегаешь в шубе овчинной, весь вываляешься».
«Шарманщики по Вятке ходили, с попугаем, с мышками, с обезьянкой, со свинками, во дворы заходили. Под осень — Семёновская ярмарка, лошадиная. В хвосте у лошадей мочала заплетались, и грива тоже заплеталась мочалом... Лошадку запомнил вятскую — мохнатенькая, чёрненькая на снегу зимой, какая-то добрая, милая такая лошадка».
Читаешь эти воспоминания и словно чувствуешь дыхание рассказчика, слышишь переливы интонации, запоминаешь каждую зримую деталь.
Юрий Лошиц рассказывал, как не раз разоблачал легенду о трёх Васнецовых:
«Жили-были, мол, в Вятке три брата, три художника — Васнецовы. Самый младший для детей книжки делал, замечательные...
Да, говорю, все три Васнецова из Вятки вышли. Но братьями были только Виктор и Аполлинарий. Что же до Юрия Васнецова, то он — их однофамилец, не более того.
Виктору Васнецову сказка открылась в своё время эпической, монументальной стороной.
С него-то и началось в нашем изобразительном искусстве настоящее освоение фольклорного мира. Это был первый, романтический по сути, порыв в область родного, но забытого. Васнецов и своих былинных богатырей видел сквозь призму сказки. И героев, павших на поле боя — сквозь ту же призму. В романтическом подходе к преданию всегда есть преувеличение, лишние градусы поэтому даже чисто сказочные сюжеты, например, «Иван-царевич и Серый волк», Васнецов вставлял в широкие рамки эпоса (может быть, и непосильно широкие для этих сюжетов).
В работах Аполлинария сказочное выглядит совсем иначе. В своих картинах и рисунках, посвящённых старой Москве, шёл он к археологической точности, к строгим реконструкциям архитектуры и быта допетровской столицы. Это был аналитический метод, сходный в чем-то с методом учёного.
…Словом, была ли Москва точно такой, какой ее показывает Аполлинарий Васнецов, мы не знаем, но нам, как и ему, в каком-то детском порыве хочется верить, что она когда-то была такой вот уютно-сказочной... В сумерках серым бархатом глядится дерево теремов, яснеет за кровлями купол ближнего храма, и в малом затерянном чьем-то оконце уже теплится свеча.
Рядом с Васнецовыми, следом за ними, сказкой увлеклись тогда многие. Один Врубель, один Билибин — целые миры!..
Но Вы, повторяю, в этой старине живёте как у себя дома. И если уж продолжать «васнецовскую» родословную, то Вы у матери-сказки — третий, самый младший, самый любимый сын».
Юрий Алексеевич Васнецов (1900-1973) родился в многодетной семье скромного священнослужителя, который привил будущему художнику любовь к красоте родного края, к хорошим книгам, к старинной песне, к расписной вятской игрушке. После революции жизнь семьи заметно осложнилась: из собственного дома их выселили, пришлось скитаться по чужим углам, жили бедно. Отслужив в армии, Юрий уезжает в Петроград и поступает в учебное заведение, связанное с искусством. Отныне живопись становится для юноши делом всей жизни. Подрабатывая иллюстрациями, Васнецов придумывает оригинальные рисунки для книжек известных поэтов и писателей. Особенно удаётся ему образ конька-горбунка П. Ершова.
Художник для себя пишет натюрморты, пейзажи, цветы, портреты, но основное время уходит на иллюстрации. Скоро стиль Васнецова узнаётся по нескольким самобытным стилевым чертам: на цветном фоне изображаются герои сказок, у каждого свой характер, манера поведения, узнаваемая красочная одежда.
Он готовит «английские иллюстрации» для книжки С. Маршака с переводами песенок, считалок, эпиграмм. Приятели шутят, что выйдет в результате так: «англицане будут те же псковицане, только нарецие другое...» Но картинки получились изящными, со старинным колоритом чужедальней страны, но с васнецовским духом.
Юрий Алексеевич занимается художественным оформлением пьесы А.М. Горького «Мещане». Увлекают художника и эксперименты в цветной автолитографии. И тогда появляются эстампы «Жар-Птица», «Три медведя», «Теремок». Потом он занимается росписью фарфора, делает увесистое блюдо под названием «Чудо-юдо», готовит цветные рисунки для мультфильма «Кошкин дом».
Читатели разного возраста любят творчество Юрия Васнецова. Одним он напоминает их детство, другие вместе с ним постигают национальные традиции.
Юрий Васнецов
Из воспоминаний
Я настолько благодарен Вятке — красоту повидал! Праздники, традиции... На девичниках бывал, кадриль видел в деревнях, слышал частушки, гармонь...
Помню, как уютно в Вятке было — вспоминаю предметы, как пыль лежит, мои вещи, лыжи, всякую мелочь... «Свистунья» — ярмарка... запахи разные... просвирками пахнет... монашескими щами...
А птички зимой? Снегири, синички, чечётки. Мороз! Ветки заиндевевшие, все кругом заснежено. На дерево залезешь, притаишься... Красавцы такие прилетят снегири! Незабываемая красота!
На масленице — катанье! Морда за мордой, лошади — квартала два! Всё на показ — ковры, сани с бархатом... Ездят какие красавцы — с усами! Военные! Попоны с цветами! Метёлочки у лошадей в головах. Кучерские шапки, вроде цилиндров, из кожи сделаны, крепкие такие. Придешь домой — блины чёрные, белые...
Клуб. Дамы в белом! Жемчуг, мундиры! Сабли волочатся... Как я мальчишкой туда попал? Ленты, косы, юбки длинные. Эполеты, погоны... Золото!.. Пышность!..
Всё так помню, видимо, не просто так смотрел — проникал во всё, а не просто так. Но жалею, что не всё осталось в памяти, не на всё я смотрел внимательно. Надо было больше смотреть. Надо было смотреть больше... неповторимо красиво многое было!
* * *
В детстве тянуло меня больше к краске, чем к карандашу. Рисовать особо не любил, а всё больше мазал красками. Комнату свою расписал. На всех стенах пейзажи: утро, вечер, деревья, на полатях голубые облака. Сосну здоровую написал. Тут и зайчик был, и птички на ветвях сидели. В баньке нашей — ставни расписал, знакомым печи расписывал, меня даже приглашали. То оленя делал большого, то лесной пейзаж с утками, с сороками... Очень я сорок любил.
Летом брат Миша и художник Репин — однофамилец Ильи Ефимовича, в Москве учился, интересный был — ходили на этюды в Чижи, я-то, как собачка, за ними. Плохо спишь, чтобы не проспать, когда они пойдут на этюды. Придём в лес, поле. Дадут краски — «пиши». Собаку Розку помню, ходила всё с нами, розовая такая... Чижи — живописное место! Рылов там писал свои картины. На горе дерево помню такое — дубина огромная!
Позже и с Женей Чарушиным туда ездили студентами — бегаешь, ищешь пейзаж — всё не нравится, а кругом везде красиво! Как-то ходил с нами на этюды Аркадий Александрович Рылов — такой милый человек, тихий, спокойный. Помню, я удивлялся, что даже птички его не боялись — он им посвистывал, и они не улетали. У себя в саду я тоже делал наброски и писал. Прибежит Женька: «Пойдём на этюды!» — и носимся... За реку уедем, в лес — бегаем, бегаем, дураки, и, в конце концов, выберем какой-то куст, ёлку...
Ещё мальчиком работал я в кустарном складе — на деревянных шкатулках-перчаточницах писал пейзажи летние, зимние, со зверьками. Вывески писал, мороженщикам ящики расписывал, афишные круглые киоски. Когда студентом приезжал, писал афиши и помогал писать декорации, еще в деревянном Вятском театре. Это уж, конечно, с целью заработать деньги. А дуги я здесь, в Петрограде, расписывал золотом, бронзой извозчикам-грузчикам. Одному сделал — понравилось, другие стали заказывать. Спрашивают: «Где маляр живёт?» Хозяйка говорит: «Не знаю». Я услышу, кричу: «Здесь, здесь!»
Каждое лето, в каникулы, я уезжал в Вятку, где много работал маслом. Осенью с папой холсты отправляли малой скоростью в Петроград.
* * *
Был я живой мальчишка. Я кипел в жизни всё время, без дела не жил! Страшно любил труд всевозможный ручной — лепил, паял, слесарил. С голубями, кроликами возился. Аквариум смастерил из стёкол и замазки. Рыбки были у меня из пруда, из реки — мальки, вьюны, ракушки, травка росла.
Очень любил книги переплетать. У меня сначала самодельное всё было, сделал себе переплётный станок из стула. Папа увидел, что я стараюсь, подарил мне полный набор переплётного инструмента, станок, тиски.
Учился и сапоги шить. Всё смотрел, как сапожник знакомый работает — то в окно, а то сзади стою, наблюдаю. Завёл себе инструмент сапожный. У меня колодки были и для мамы, и для папы. И для сестёр колодки были. Первые подмётки так прибил, что еле оторвали. А потом туфли сёстрам в подарок сшил и коробки сам склеил. В Академии товарищам обувь чинил. В совершенстве знал это дело.
Любил я и с землёй возиться. С мамой в садике деревья сажал, кустарники, клубнику. Деревья из-за реки привозил.
У нас свой кружок в Вятке был, собирались у Жени Чарушина. «Сопохуд» организовали — Союз поэтов и художников. Женя Чарушин, Алёша Князев, Алёша Деньшин — художник, Алёша Селенкин — сын доктора, Чаратынский Ромка, внук поэта Чаратынского. Мы уже кончили гимназию.
Выпускали журнал. Несколько журналов выпустили. Собирались, читки были, друг друга поправляли... рифмы всякие... Женька стихи сочинял. Рисовали, читали стихи — Алёша Князев, Женька — всё о природе, о жизни зверей... У меня сохранились рисунки «Сопохуда».
Знакомых много было у меня, разнообразный народ — мастеровые, студенты, рабочие...
Летом — к бабушке и дедушке в село Ухтым на лошадях, всей семьей, как цыгане! Гуськом едешь-то на лошадях, гуськом! А бывало и на коренных. Дедушка выдумщик был и мастер был большой — и слесарил, и столярил. Пруд сам сделал, и рыба там была, он разводил. А я вот поймал как-то, мне и попало. У него, у дедушки, гроб был сделан и обоями оклеен, стоял на чердаке. Сам сделал для себя. Зайцы у него в лужке бегали! Индюки у них были, индюшки, цыплята...
Многое забылось, а детство очень помню! Вот сейчас, как наяву вижу большой тополь в селе; слышу как он шумит, листья шелестят и сколько грачей, сколько грачей!.. Ой, интересно! Вот откуда я грачей-то взял! Сад у церкви, тополя, стволы-то как у осины — зеленоватые... Весна... Прилетают грачи... Травку, лопухи вспоминаю... А липы какие у нашего дома цвели! Запах какой!..
* * *
Жили мы на горе при кафедральном соборе, внизу обрыв. На другой стороне обрыва Трифоновский монастырь. В овраге каток — оркестр играет, маскарады бывали, сделают крокодила с пастью красной, я до сих пор помню! Призы давали. А мы, ребята, во дворах катки делали. Фонари я сочинял из красной и зелёной бумаги, внутри свеча в жестяном подсвечнике.
Вот с этой-то горы летом мы змеев и пускали. Со шкаф змея делали! Такая сила ветра бывала, что тащил тележку с мальчишкой! Хвосты делали мочальные, к хвосту для тяжести камни подвешивали.
Внизу, на реке Вятке, лесопильный завод; всё пески, пески, бревна, доски, пилы...
Мы, мальчишки лет четырнадцати — Володя Столбов, Коля Питеримов и я бревна подтаскиваем к пилам. Помню, выходит Наташа, — дочь хозяина, она нам нравилась, в белом платье. Как сейчас перед глазами, — хоть пиши! Чёрная форма, голубые кантики — семинарист Володя. Чёрная форма, жёлтые пуговицы — Коля, реальное училище. А я весь серебряный — гимназист... латынь, французский, немецкий. Овидия переводили, греческий...
Гимназия. Все в форме — в мундирах, преподаватели — в сюртуках. А ребята как выйдут из зала — и бежать...
Классный надзиратель идёт проверять класс. Обязательно какое-нибудь недоразумение, хулиганство. Нахулиганишь — без обеда! Уроки не вышучены — остаёшься часа на два, на три, вызывают...
Придёшь домой — там попадает хорошо! После школы — уроки, да ещё репетитор приходил ко мне каждый вечер, так и репетитора обмотаю и преподавателей — подпишу дневник за маму. Дома, в уборной, учился писать фамилии родителей.
В школу папа давал пятак, три копейки — стакан чая, булочка. Буфет у нас был небольшой: чай, пирожные разные — «гимназистки», «реалисты», «наполеон». Булочки слоёные были вкусные. Гроши ведь я ещё застал!
Из школы приходишь — на столе накрыто. Пахнет щами — сразу обед! После обеда гулять. Одеваешь шубу никакую не гимназическую, а старую, овчинную — весь вывозишься за полтора-два часа. Приходишь — от шубы пар идёт! Маришка всё развешивает сушить. И заниматься. Чай ещё был, а потом ужин и после этого спать. И все ведь идут богу молиться и прощаться! Как ни говори — порядок, дисциплина — домострой!
Субботний день — всегда баня. Полы вымыты всегда. Чистота, порядок... Ко всенощной идёшь, но не каждую субботу, а в двунадесятые праздники. Посылают родители: «Давай, давай!» Говели.
Морозы были большие. Лошадки вятские славились. Очень я их любил! Мохнатенькая, чёрненькая на снегу зимой, какая-то добрая, милая такая лошадка. Конька-горбунка делал — всё её вспоминал.
Традиционно праздновали рождество. Игрушки мама принесёт с холода. Ёлку притащат с мороза — запах такой! В гимназии ёлка до потолка! Новый год! Флажки — черешок весь золотом свит, серебром — красненькие, зелёные, синие и по фону — золотом год. Всё здорово сделано — никакой халтуры. И крестьяне игрушки делали — разве тут халтура? От сердца, от души сделаны, расписаны. С 1-го класса я помогал гирлянды вязать. Везде внизу в раздевалке гирлянды, пихтой пахнет.
А позднее пошло — выбирали распорядителем, дирижёром танцев. Серпантин, конфетти... Носишься, объявляешь и первым начинаешь танец. Большой бант на грудь, на левое плечо. Большой ведь бант!
Я любил сиреневый. А мазурка у меня не выходила, Вадя Казенин дирижировал. Как-то не научился, удивляюсь сам! Вечер открывать меня приглашали и в женскую гимназию, придёт делегация — девушки.
Когда готовились вечера в гимназии, выбирали старшиной — кто рисует. Интересно было — декорировали, афиши писали. Я афишу какую загнул раз — балерина в пачке такой, на жёлтом фоне, внизу цветы! Висела на улице — угол Московской и Царевской. На вечерах киоск-почта, номера, секретки; сдают письма, разносят их. У каждого на груди номер в розеточке, дружочке, сердечке — очень интересно!
В кинематограф пойдёшь — немая картина.
На каток пойдёшь — никакого хулиганства. Пригласишь девушку. Не любил я, чтобы меня знакомили, ходишь, бегаешь за ней. Любил сам познакомиться.
А летом гулянья были по Московской улице — взад-вперёд, взад-вперёд... Сторона любви, сторона разочарований... Вот и ходишь, глазками постреливаешь... Пирожки Калиновского горячие, вкусные съешь — до сих пор помню! А то — шапочку набекрень — и в Александровский сад! Пахнет пирожками, вафлями... Тёплая ночь, музыка, девушки... Я любил августовские ночи — темно, луна светит, огоньки...
Осенью на пароходе «Коммерсант» едем с Женей Чарушиным на охоту по реке Вятке, в сторону Орлова. Холодок. Ночь тёмная. Из трубы яркие искры сыплются в темноту. Сидишь за кабиной капитана, там тёпленько. А берега-то какие, огонёчки, едешь ночью... Свистки парохода... Пристани: «Медяны», «Лянгасы»... «Малютка» — пароходик тащит паром на Дымково. Идёт пароход до Казани. Пароходы колёсные.
* * *
А ярмарки какие интересные были!.. Я всё это повидал — базары, «свистунью»... Барашков привезут — связанные ноги, поросят, гусей, уток... Посуду глиняную — горшки, кринки, кувшины... Сапоги, лапти, дуги, сани. Всякие деревянные бочонки, дубовые кадки, кадочки, мутовки, лотки деревянные.
Веретена любил я, они были немного красочкой покрыты, и любил смотреть, как работают — прядут. Короба из лучины широкой, пальца в три — как тара. Там валенки лежат, пахнут краской, чёрные, серые, расписные — узор красный, не чисто красный, розоватый. Из соснового корня корзины для мыла, разной величины. Хлебные чаруши — эти тоже плетенные из соснового корня. Рубашки у крестьян самотканные со стеклянными пуговицами — голубыми, зелёненькими; жёлтенькие — как золотые!
Осенью «Семёновская» ярмарка бывала в Вятке. Лошадиная ярмарка. Торговали лошадьми цыгане, крестьяне. Всякое надувательство бывало. Катались, объезжали лошадей, торговались. В хвост лошади мочало вплеталось, грива тоже заплеталась с мочалом. Я смотрел, любовался.
Весной «Свистунья» — ярмарки игрушек. Ручьи текут такие бурные, как водопады. Грязь на ярмарке, дожди, ранняя весна...
Балаганы холстом затянуты; где маслом, где лаком пахнет. Каруселей несколько — все в бисере, все в блестках — гуси, кони, колясочки, колыбельки, и обязательно гармонь играет. Бабы сидят, продают в ведрах, кадочках пареные груши, чернослив, яблоки мочёные, орехи, пряники всякие крашеные, белые с розовым плетешком, «жамки» — мятные, не больше ногтя... Дудочки, флейты, рожки, шарманки, играют, свистят, поют — шумит всё это... До чего мне нравились шарманки!
Очень любил я игрушки вятские из глины, из дерева, гипсовые лошадки, петушки — всё интересно по цвету! Птички из лучины, хвосты как пропеллер, розовенькие, красные. Формовые фигуры из гипса. Соловей-свистушка, в рот берёшь, свистишь, чокаешь, как умеешь, в другую дунешь — крутится, как мельница. А какие красивые игрушечные телеги делали кустарные, как настоящие, обитые железом, со спицами, оглоблями, тягой! Деревянные корни чёрным лаком покрыты, гривы, шлея, узда, хомут — всё из соломы. Глаза — стеклянные пуговицы.
Панорама на ярмарке бывала. Клоун выступал — по канату ходил. Разодетый! Хаживал с самоваром даже!
* * *
Как наяву помню всё! Ох, впечатлительный человек! Вот вам искусство, а всё бегаем, ищем...
Господи, когда я пишу, иллюстрирую книги — где я только не перебываю и всё ещё живу тем, что запомнил и видел в детстве.
Литература
- Васнецов Ю.А. Из воспоминаний // Детская литература. — 1975. — № 3.
- Ладушки: стихи, песенки, потешки, сказки / худ. Ю. Васнецов. – Москва: Самовар, 2004.
- Лощиц Ю.М. Васнецов третий: [к 75-летию со дня рождения художника Юрия Алексеевича Васнецова (1900-1973)]/ Ю. Лощиц// Детская литература. — 1975. — № 3.
- Токмаков Л. Десять прогулок в детство/ Васнецов Ю. 10 книжек для детей. — Ленинград: Художник РСФСР, 1984.
- Семенов Б. Неповторимый Васнецов // Детская литература. — 1986. — № 7.