Октябрь — предзимье, первый суровый месяц осени. Волны холода усыпляют природу.
Никакие ласки кратковременной теплыни не сбивают ритма увядания и покоя. Властвует холодный северо-восточный ветер. Он морщит пруды и озера, посвистывает в чистом поле.
И только затяжной дождь перебивает его мотивы, выстукивая дробь на жестяной крыше. По народному календарю октябрь ещё и «грязник» — ни колеса, ни саней не любит. Часто идут дожди, долгие, холодные. От луж раскисают, грязнеют просёлочные дороги.
Но вот дождь унялся, выглянуло солнышко: тишь да гладь. Недаром в народном календаре замечено: «Октябрь то плачет, то смеётся». Либо дождь, либо солнцегрей.
Багрец и золото листвы — признаки поздней осени. Слетают, кружась, листочки лип и берёз. А за ними вдогонку осыпаются вязы и дубы. «В октябре и лист на дереве не держится», — услышишь от старых людей. Заторопились с листопадом клёны и ясени, сваливая нерукотворную красу. Уже просвечивается насквозь лес, редеют вершины. Солнце и холод сжигают, ветер срывает листву. В народе октябрь с древности называли «листобой».
Настала листопадная пора. Приоткрылись дали. Воздух осенью чище, оттого и горизонт кажется приподнятым. И всюду летит блестящая паутина. Летит неторопливо, опутывая жухлые травы и черные комья на пашне. Откуда она и зачем? Вот загадка.
Давайте-ка поближе взглянем на эту осеннюю пряжу. На каждой паутинке, оказывается, восседает маленький паучок-тенетник. Сам летать не может — крыльев нет, зато паутинка перенесет куда надо. Так и путешествуют паучки на своих лёгких паутинках. Здорово приспособились!
Последнюю песню поют птицы, улетая в тёплые страны, последние ягоды и грибы манят в лесной дворец Берендеева царства...
А. Онегов
Последняя песня
Давно растрепали свои причёски пугливые осины, давно съёжился и подурнел чахлый ольшаник, и только берёзы но краю болотца стоят нарядные и жёлтые, как свечи. Они горят ярко и торжественно, окружая, расцвечивая чистое моховое болотце.
По утрам бархатный мох умывается студёной росой и вспыхивает в первом солнце бурыми, мягкими красками ягодных листьев. И тишина... Тишина засыпающего леса, когда только далекий дятел да нечастые стайки сбившихся на зиму синиц изредка подадут голос.
Снялись журавли, последний раз махнули крылом и улетели к вчерашним полям, где ещё осталось оброненное людьми зерно и где можно сбиться в большие, нужные в трудной дороге стаи. Лес затих, приготовился к тяжёлому предзимью, к густым обложным дождям, когда вокруг только вода и жуткий ветер волчьих ночей.
Последнюю песню в лесу всегда поёт лось. Большой, мудрый житель тайги выходит на край мохового болотца. Долго слушает, ждёт, будто прося внимания, потом запрокидывает на спину тяжёлые, гордые рога, поднимает голову и трубит в осеннюю чистоту звонко-голубого неба.
Молчит лес, молчат дятел и синицы, молчит вода притихшего озера, и только берёзы горят желтым, чистым светом, горят рядом со звонкой и сильной песней о жизни.
Трубный звук долго звенит над огнем последних берёз и сиреневой тишиной воды.
Эхо, верное и чистое, поднимает песню выше, шире и несёт дальше и дальше. И это уже не лось, не песня, а вся тайга клянётся сама себе, клянётся земле и озерам пережить глубокие снега, снова ожить белым светом черёмухи над весенней водой.
Лес слушает свою последнюю песню, верит трубной клятве и перед тяжёлыми временами спокойно смотрит туда, где оранжевые ленты солнца мягко вплетаются в багровые рога лесного рыцаря.
А. Онегов
Журавли
Журавли уходили сырым, неприветливым утром. Долго тянулись над пустыми полями низкие, мокрые стаи серых птиц, таких же грустных, как облетевший под дождём редкий осинник у края окошенного овсяного клина.
Журавли появились за деревней с первым холодным дождём, широко разбрелись по пустой пашне и долго, тревожно перекликались. Казалось, они залетели сюда сказать мне печальное, но всё-таки нужное слово перед дальней дорогой.
Когда тяжёлое солнце только-только поднималось из-за леса, журавли расправляли ночные крылья и долго собирались в большую, неровную стаю. Стая перемешивалась, плыла над полем, над мутными крышами ещё спящих изб, выстраивалась, вытягивалась в длинную живую ленту.
Каждый день я с тревогой провожал птиц в их утренний полёт и всякий раз думал, что они уже больше не вернутся до следующего года. Но журавли возвращались обратно, снова бродили по жнивью, долго разговаривали между собой на тревожном языке, затихали к ночи и по утрам так же отправлялись узнать: не пора ли покинуть эти края?
Весь день лежало над дорогами и домами грустное небо. Не было облаков, туч, а только непричёсанная хмарь свешивала вниз разбухшие, рваные клочья. Слепой ветер упрямо топтался в холодной воде, тащил её влево, вправо, сваливал в рыжую грязь, в давно переполненные от дождей глубокие лужи.
В этот день журавли молчали. Их не было на поле, не было за деревней у края болотистой низинки. Я долго слушал, ждал, а к вечеру с обидой поверил, что птицы улетели совсем.
Ветер куда-то уплёлся, заблудился, дождь остановился, устал, больше не надоедал, не падал, а только висел над землей сырым и промозглым туманом. Солнце не проглянуло через этот туман, не показало закатного облачка, не рассказало, какую ждать завтра погоду.
К утру сырость собралась на ломких от холода, голых осиновых ветвях. И ничего, только хриплое карканье ворон да далёкий и пока неясный голос над полями... Голос ближе, громче — и уже нет ворон, а только журавли, низкие и тоскливые журавли, виноватые лишь в том, что осень не захотела ещё немного подождать.
Б. Михайлов
Гуси летят
Ядреной осенью, уже шагнувшей в предзимье, в синей чистой выси можно увидеть углом идущих крупных тёмно-серых птиц. Редкие, сильные взмахи, кажущийся медленным, а на самом деле стремительный, полёт. Чёткий голос — гок, гок, гок,— схожий с командой. Единый ритм движения, строгий порядок, целенаправленность во всём. Сейчас наступило труднейшее время — перелёт.
Гуси летят...
Огромный клин, напоминающий гигантский наконечник гарпуна, направлен осенью, как противоположный конец стрелки компаса, прямо на юг. Живой гарпун пронзает плотные осенние облака, вспарывает синеву осеннего неба, накалывает на острие яркий шар солнца. День за днём.
Гуси летят...
Невидимые клинья этих птиц идут и тёмными ночами. Их выдают только осторожное гоготанье да едва заметное миганье ярких звезд. Самих же увидишь, когда выплывут чёрные силуэты на фоне холодной луны. Ночь за ночью.
Гуси летят...
Внизу, навстречу птицам, плывут города и сёла. Гуси спокойно проходят над ними, но там, внизу, к птицам не все равнодушны.
Заслышав или завидев в небе диких сородичей, домашние гуси настораживаются и замирают, выправив округло грудь. И вдруг, пригнувшись, приоткрывают волнения клювы и разведя крылья, гурьбой косолапят к калитке, на улицу, ведущую со двора. Толкаются в узком проходе, мешают друг другу, клюются.
Вырвавшись на свободу — тесную улочку,— гулко хлопают крыльями, вытряхивая пыль птичников, и как-то сипло, будто спросонок, кричат. В вышине, переговариваясь строгими голосами, плывет чёткий клин дикарей.
Гуси летят...
Некоторые из домашних гусаков бегут с улицы на луг, изо всей мочи работая ослабевшими от долгого бездействия крыльями. Иным даже удаётся оторвать отяжелевшее тело от земли и некоторое время тянуться за уходящим к горизонту клином. Отлетев насколько позволяют силы, с тревогой заметив, как удаляется от них двор с кормушками, поворачивают обратно. Живо снизившись, неуклюже, по-лягушачьи широко расставив красные лапы, подсаживаются к своим. Мотают головами, будто освобождаясь от наваждения, ерошат перья на голове и шее. Остальные обступают их, гогочут, словно выпытывая: как там, в вышине...
Успокоившись, покорно, гуськом, враскачку тянутся обратно через узкую калитку во двор. И так до следующего каравана, пока кто-нибудь из них не увидит или не услышит знакомые крики с высоты — кайаг, кайаг, кайаг!
Гуси летят...
Люди, услыхав в вышине гортанные звуки, запрокидывают головы, придерживая шапки, и через прищур глаз стараются пересчитать весь караван. Сбиваются, вновь пересчитывают: ого-о-о! Сколько их! А на лице выражение грусти, будто провожают кого-то из родных.
Гуси летят...
А. Леонов
В последний раз
Ни в какое время года но бывает столько всего последнего, как осенью.
Последний цветок, последняя ягода, последняя борозда, последний выгон скота, последние грибы, последний лист...
И как весной всё первое, так и всё осеннее последнее — одинаково для нас важно и одинаково нас радует.
Весной природа покажет тебе сначала первый цветок. И сколько она их тебе ни преподнесёт потом, твоя душа к этому уже подготовлена, уже знаешь, что за первым последует много. И ты спокоен. Так оно и должно быть.
Осенью всё последнее настраивает тебя на грустный лад. Это — последнее. Так порадуйся ему, успокой свою душу, настрой её на ожидание всего, что будет новой весной.
Т. Плешак
Приметы осени
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЛЕТО. Старая гарь. Лет тридцать назад здесь бушевало море огня, рушились на землю вековые ели, сосны, лиственницы. Ещё и сейчас видны кое-где их обугленные полусгнившие стволы да причудливые сплетения корней на выворотнях. Теперь всё вокруг буйно заросло березняком, уже несущим печать осени.
Под ногами громко шуршат опавшие листья, на мгновение открывая взору изумрудную зелень мха или клочья порыжевшей травы. Гарь густо усеяна розоватыми волнушками, то тут, то там краснеют шляпками франтовые подосиновики. Наклоняюсь за одним и... замираю. Рядом с красноголовиком кустик земляники с крупной зрелой ягодой в мельчайших капельках росинок. Осторожно срываю запоздалую землянику. Холодная, она буквально тает во рту. Впитавшая все соки земли, ягода необычайно вкусна и ароматна.
Невольно вспомнилась разомлевшая от июльской жары земляничная полянка, и на какое-то мгновение словно возвращаюсь в лето.
ГРИБНОЙ ЗОНТИК. Слякоть. Мелкий дождик монотонно шуршит по крыше, нагоняет дрему. Не хочется покидать тепло охотничьей избушки, но всё же решаю сбегать по тропке за грибами.
Первым попадается подберёзовик. Его тёмная, мокрая от дождя шляпка кажется глянцевой. Осторожно беру гриб и на его нижней стороне нахожу целое сборище насекомых: паучок, два комарика, какие-то мушки. Спрятались от дождя под грибным зонтиком. Даже немного неловко стало — согнал всех с сухого, насиженного места.
ТИШИНА. Солнце давно взошло, но скрыто за плотным слоем облаков. Всё в белой пелене тумана. Даже ближайшие предметы расплывчатые, причудливые! Ветра нет, ничто не шелохнётся. Слышно даже, как булькают в озеро тяжёлые капли с нависших веток деревьев. Осыпаются, пересчитывая сучья, пожелтевшие листья. Ничто не нарушает торжественной тишины: даже пичуга резко оборвала писк, словно испугавшись собственного голоса.
БЕСПЛАТНАЯ КВАРТИРА. Низко над землёй на берёзовой ветке расположено шарообразное гнездо ос. Входное отверстие внизу, так что полосатым жильцам дождь был не страшен. Теперь осы покинули гнездо, а их место занял паук. Квартира хорошая, новый жилец даже свою ловчую сеть растянул поблизости. Сейчас на ней поблескивает мельчайший бисер измороси.
БЕРЁЗКА. Среди монотонного однообразия хвойной тайги одетая в желтизну берёзка словно улыбка на добром лице. Вековые ели обступили её плотным кольцом, берегут от чужого взгляда неповторимую красоту. Невольно залюбовался золотом наряда. Но вдруг налетел ветерок и закружил-завертел рой монеток-листьев, оборвав их с веток. Замахали энергичнее мохнатыми лапками ели, закивали острыми пиками вершин, явно осуждая выходку проказника.
Умчался сиверко, а берёзка словно съёжилась, застыдилась своей наготы.
ЩЕДРОСТЬ. Осень щедро раздает наряды. Берёзы оделись в золотисто-жёлтые платья, осины и рябинки — в багряные. Даже кочки и те не отстают: на болотах алеют клюквой, на вырубках — спелыми гроздьями брусники. И что удивительно — всем наряды к лицу.
ПАРАД ЛЕШИХ. Забрёл на незнакомое болото. Деревьев почти нет, лишь редкие усохшие сосны. Кругом одни кочки, чуть ли не в мой рост. Осока на них давно пожухла, поникла. Кочки от этого словно непричёсанные, косматые головы леших. Кажется, вся болотная нечисть собралась сюда на парад.
Ю. Коваль
Поздней осенью
Под красными и золотыми деревьями тихо и сумрачно в осеннем лесу.
Лёгкими, лимонными стали листья берёз, еле-еле держатся на ветках — дунь только, и посыплются они под ноги. А листья дуба потяжелели к зиме, кажутся вылепленными из коричневой глины. Ни ветер октябрьский — листобой, ни зимние метели не оборвут их, шуршать им на ветках до весны.
Золотая осень — тихое время, и кажется, она бесконечна.
Но однажды ночью задует листобой, и всё золото леса обрушится на землю.
Колышки
Ночью в лесу у костра на меня напал страх. Я глядел в огонь и боялся поднять голову. Казалось: кто-то смотрит на меня из темноты.
Костёр медленно загасал, и в лесу было тихо. Только вдруг в тишине слышался тоненький треск и короткий шёпот. Кто-то шептался обо мне, и казалось, я даже разбираю одно слово: «ко-лы-шки...» «Какое дикое слово! — думал я. — К чему оно?»
Я обошёл вокруг костра — тень двигалась по стволам деревьев, а за спиной кто-то шептался, шушукался.
— Эй! — закричал я. — Чего вы там шепчетесь! Идите к огню.
Испугавшись громкого голоса, надо мной в верхушках деревьев кто-то отпрянул, зашуршал, и не скоро я понял, что это шевелится там и шепчется листобой.
Этот куцик меня рассмешил. Я раскрыл тетрадку и стал составлять список хвостов: веер, труба, полено, куцик.
На рябину тем временем вернулась белка. Она снова уселась в развилке ствола и оглядывала ягоды, свесивши свой пышный хвост — веер.
Был конец октября, и белка вылиняла уже к зиме. Шубка её была голубая, а хвост рыжий.
— Мы забыли зайца, — сказал Булыга.
А ведь верно — список хвостов получался неполный. Зайца забыли.
Заячий хвост называется пых. Или цветок.
Карусель
За одну ночь сорвал листобой все листья с берёзы. Они улетели куда-то, и не осталось на дереве ни одного своего листа. Зато налетели из лесу узорные кленовые да охристые ольховые, и закружилась вокруг берёзы прощальная осенняя карусель.
Снежура
Листобой пригнал снеговую тучу.
Не доходя деревни, улеглась она на верхушки ёлок, раскинув пятнистые
лапы, свесила серую рысью морду. Потом загребла лапой — из лесу посыпались на деревню листья, а с ними одинокие большие снежинки.
В полёте снежинки слепливались друг с другом и падали на землю, как узорные блины.
Туча цеплялась за верхушки деревьев, а листобой подталкивал её, гнал, торопил.
Нехотя подползла туча к деревне — густыми волнами повалил снег. Сразу накрыл он огороды, крыши домов.
Несколько антоновских яблок, которые случаем остались на дереве, превратились в белые пухлые лампы.
Прошла туча, и показалось, что наступила зима.
Но уже через минуту снег стал таять. Проступили под ним жёлтые лужи, выползла дорожная грязь, увядшая картофельная ботва.
Побелевшее было поле опять запестрело, и через полчаса кое-где только остались снежные пятна.
Я выбежал из дому, нагрёб под берёзой снегу и слепил первый в этом году снежок.
Найда вышла на крыльцо поглядеть, что я делаю.
— Эй, Найда, Найда, лови! — закричал я и хотел залепить в неё снежком, а он уже растаял. В руке от снежка осталось несколько берёзовых листьев.
Октябрьский снег — это ещё не снег. Снежура.
Кувшин с листобоем
Сырой землёй, опятами, дымом с картофельных полей пахнет листобой.
На речном обрыве, где ветер особенно силён, я подставил под его струю красный глиняный кувшин, набрал побольше листобоя и закупорил кувшин деревянной пробкой, залил её воском.
Зимним вечером собрались друзья, и я выставил на стол капусту, квашенную с калиной, а после достал кувшин, вытащил пробку.
Друзья разглядывали кувшин, хлопали по его звонким бокам и удивлялись, почему он пустой. А в комнате, казалось мне, пахло сырой землёй, сладкими опятами и дымом с картофельных полей.