Средняя полоса России... Там, где буйствуют душистые травы, где среди лугового раздолья затерялось маленькое село Алепино, где в тихой колыбели качается речка Ворща, прошло «чистое, цветочное детство» Владимира Алексеевича Солоухина.
Просёлочные дороги вели его от одной деревеньки к другой, третьей, много повидал он людей, останавливался на вечерний постой у хлебосольных хозяев и двигался дальше, ночи напролёт беседуя с картой Владимирской земли, сверяясь с намеченным ещё зимой маршрутом. На собственном опыте убедился, что тихая прелесть левитановских, шишкинских, поленовских пейзажей не уступает красотам заморских краёв: «Не всё то красиво, что броско и ярко».
Молчаливые тропинки, росные травы, рыбная ловля, охота за грибами навевают светлые чувства, наполняют душу радостью. Земля медленно движется навстречу путнику, светит доброе солнце, текут хрустальные реки. Так и просятся на бумагу ласковые слова и чудесные сказки. Читатель поддаётся очарованию книги и легко представляет себе места ратных подвигов, старинные поселения смолокуров, лапотников, каменотёсов, бондарей, сундучников...
«Каждое ремесло имело свой аромат, — пишет Солоухин. — Шорники пахли сыромятиной, угольщики — берёзовым дымком, овчинники да валялы — овечьей шерстью, рогожники — душистой мочалой, богомазы — олифой, бондари да колесники — дубовой стружкой, гончары да кирпичники — просыхающей глиной, корзинщики — горькой ивой, про смолокуров с дегтярниками и говорить нечего».
Автор перебирает нежные названия русских трав и цветов: лютик, касатик, кошачьи лапки, кукушкины слёзки, баранчик, матрёнка, калачики, купавка, румянка, незабудка, манжетка, благовонка, красавка, горицвет — и восхищается, сколько любви и ласки подарил растениям мудрый народ.
Владимир Алексеевич с середины шестидесятых годов довольно часто бывал за границей, много видел, поэтому знает, что и с чем сравнить. Он не кричит о любви к родине, а действительно любит её, и это чувствуется по его книгам. Открываем «Каплю росы» и знакомимся с односельчанами писателя. Читаем эссе и очерки «Время собирать камни», «Чёрные доски», «Письма из Русского музея» и убеждаемся в необходимости спасения разрушающихся исторических и культурных памятников столицы и малых городов России, в необходимости сохранения народных промыслов.
Солоухин предупреждает о безвозвратных потерях, вытравляющих из сознания народа уважение к величию человеческого духа. Он внимательно и досконально изучает экологические и нравственные проблемы, активно выражает собственную гражданскую позицию. Его беспокоит наплевательское отношение к прошлому своей страны, исчезновение с лица земли тысяч и десятков тысяч российских деревень, ранят сердце опустевшие серые избы, где доживают свой век старики и старухи.
Владимир Алексеевич родился в крепкой крестьянской семье, родители сеяли хлеб, держали пасеку, имели маслобойку, безотказно помогали всем, кто попадал в беду. Дом их самый справный в деревне: каменный низ, на втором этаже сложенное из брёвен жильё. Уцелел дом даже в коллективизацию! Не дали сельчане разорить, так как уважали семью за доброту, трудолюбие, уживчивость. Сначала в отчем доме был медпункт, потом сын выкупил помещение и вернул ему прежний облик.
Летом 1942 года Солоухин окончил Владимирский механический техникум авиационной промышленности. В дипломе значилось: «Технолог по инструментальному производству». Весь выпуск получил распределение в Москву на завод, но поехали туда только девушки, парни же пошли в военкомат.
Владимир «прожил за кремлевской стеной сначала курсантом полковой школы, а затем командиром отделения (в звании сержанта) до июня 1946», пока не демобилизовали. К этому времени он уже стал публиковаться в московских газетах, после окончания Литературного института в течение семи лет работал разъездным журналистом в журнале «Огонёк». Путь к созданию рассказов начался с очерков, которые ему пришлось писать по долгу службы.
Интересны и познавательны книги писателя о природе среднерусской полосы! Читаешь и учишься замечать красоту природного мира. Кажется, ничто не ускользает от внимательного взгляда прозаика: ни синий сорняк-василёк на ржаном поле, ни жёлтый одуванчик в лугах, ни грибок на лесной полянке, ни шмель на цветке...
В. Солоухин
Владимирские просёлки
Слышал я одну поучительную историю. В некие времена, в деревушке, нахохлившейся над ручейком, может, в той же Владимирской земле, жил паренёк Захарка. Неизвестно откуда появилась у него страсть к живописи, но только достал он красчонки в виде пуговиц, налепленных на картонку, и целыми днями пропадал в лесу да на речке. Были у него там излюбленные места, которые он и пытался переносить на бумагу.
В этой же деревеньке доживал свой век старый учитель. Доживая, крепко выпивал, так что даже наносил этим ущерб и своему внешнему виду, и учительскому престижу. Говорили, что знал он некогда лучшие времена и будто бы учился в Петербурге с самим Репиным, но потом вышла незадача, и полетело всё к черту. Такое случается с русским человеком, особенно при наличии какого-никакого талантишка.
Вот малюет однажды Захарка свой ярко-малиновый закат и вдруг слышит над ухом:
— Ну как, нравится?
Обернулся: стоит сзади учитель, трезвый на этот раз.
— Нравится, — ответил Захарка. — Похоже вроде бы.
— Хорошо. Давай разберём, что у тебя похоже. Сучок, вон тот, какого цвета?
— Зелёный, какому же ему быть, если он ольховый.
— Нет, ты забудь, какой он на самом деле, а каким сейчас видится, скажи.
— Чё-рный, — нерешительно ответил Захарка, вглядываясь.
— Правильно, чёрный, потому что свет на него сзади падает. А ты его всё же зелёным изобразил. Значит, не похоже? Тропинка у тебя, смотри-ка, жёлтая. Думаешь, песок обязательно жёлтый бывает, а ведь он сейчас серый весь, как зола. Глаз, что ли, у тебя нет? Заходи ко мне вечерком, я тебе новые глаза вставлю.
С тех пор Захарка повадился ходить к учителю. Что рассказывал мальцу старик — неизвестно, только, правда, открылись у парня глаза: научился он красоту видеть. Вот ведь, оказывается, какая наука может быть!
Радостно стало Захарке. «Сейчас пойду, — думает он, — на все свои любимые места, посмотрю на них новыми глазами». Выскочил он из калитки, да тут и замер. Осинка перед домом стояла, которую он, может, тысячу раз видел и не замечал. Небо теперь было серое, серое, как бы свинец, когда его ножом разрежешь, а осинка стоит и теплится на фоне свинца тихим, розовым теплом, потому что другой-то край неба, за Захаркиной спиной, и правда розовый был. Вот он и освещал осинку.
Так никуда Захарка в этот раз дальше осинки и не ушёл. Стоит и любуется. И дух захватило от осинкиной красоты, то есть от той красоты, мимо которой тысячи раз бегал и не то что за красоту, а и за дело-то не считал.
Трава
Индийские учёные, установившие, что травы воспринимают музыку, что музыка влияет на самочувствие и рост трав, что классическая музыка стимулирует их рост, а джаз угнетает, — эти учёные смело могут браться за перо, ибо они имеют сообщить человечеству нечто новое, неслыханное, потрясающее.
Я же умею только мять траву, валяясь где-нибудь на опушке леса, набрать букет и поставить его в кувшин, сорвать цветок и поднести его к носу, сорвать цветок и поднести его женщине и просто смотреть на цветы, когда они расцветут и украсят землю.
Я косил траву, возил её на телеге, и тогда она называлась сеном.
Я выдергивал одни травы, оставляя другие, и это называлось прополкой.
Я ел траву, когда она была щавелем, заячьей капустой, а также спаржей, луком, укропом, петрушкой, чесноком, сельдереем...
Я бродил по траве, когда на неё упадёт роса. Я слушал, как шумит трава, когда подует ветер. Я видел, как трава пробивается из чёрной апрельской земли и как она увядает под холодным дыханием осени. Я видел, как трава пробивается сквозь асфальт и часто поднимает, разворачивает его, как это можно сделать только тяжёлым ломом.
Чаще всего это была трава. Просто трава. Сознание выделяет из неё обычно несколько травок, знакомых по названиям. Крапива и одуванчик, ромашка и василёк. Ещё десятка два-три. Валериану, пожалуй, не сразу отыщешь и покажешь в лесу...
Однажды, когда кончилась зима и антифриз в машине был уже не нужен, я открыл краник, и вся жидкость из радиатора вылилась на землю, там, где стояла машина — на лужайке под окнами нашего деревенского дома. Антифриз растёкся продолговатой лужей, потом его смыло дождями, но на земле, оказывается, получился сильный ожог. Среди плотной мелкой травки, растущей на лужайке, образовалось зловещее чёрное пятно. Три года земля не могла залечить место ожога, и только потом уж плешина снова затянулась зелёной травой.
Под окном, конечно, заметно. Я жалел, что поступил неосторожно, испортил лужайку. Но ведь это под собственным окном! Каждый день ходишь мимо, видишь и вспоминаешь. Если же где-нибудь подальше от глаз, в овраге, на лесной опушке, в придорожной канаве, да, господи, мало ли на земле травы? Жалко ли её? Ну, высыпали шлак (железные обрезки, щебень, бой-стекло, бетонное крошево), ну, придавили несколько миллионов травинок. Неужели такому высшему, по сравнению с травами, существу, как человек, думать и заботиться о таком ничтожестве, как травинка. Трава? Трава она и есть трава. Её много. Она везде. В лесу, в поле, в степи, на горах, даже в пустыне... Разве что вот в пустыне её поменьше. Начинаешь замечать, что, оказывается, может быть так: земля есть, а травы нет. Страшное, жуткое, безнадежное зрелище!
...Каждый раз, когда я видел что-нибудь очень красивое в природе: цветущее дерево, цветочную поляну, светлый быстрый ручей, уголок леса с ландышами в еловом сумраке, закатное небо с красивыми облаками, россыпь брусники вокруг старого пня, ночную фиалку среди берёз, каждый раз, когда я видел что-нибудь красивое в природе, у меня появлялось чувство, похожее на досаду. «Господи, — говорил я, — такое мне дано, но ведь с этим же что-то делать надо!» А в это время идешь куда-нибудь по делу, хотя бы по грибы или на рыбную ловлю, и проходишь мимо красоты с чувством неудовлетворенности и досады: что-то надо было с этим делать, раз оно тебе дано, а ты прошёл мимо, не зная, что делать.
Потом я понял, что нужно: остановиться и смотреть. Любоваться. Созерцать. Остановиться, не на двадцать минут (которые тоже можно считать продолжительным временем), потому что если остановишься на двадцать минут — не избавишься от зуда движения, так тебя и будет подмывать двинуться дальше, нет, остановиться перед красотой надо, не думая о времени, отключившись от времени, остановиться не меньше чем на два часа. Только тогда красота как бы пригласит тебя в собеседники, только тогда возможен с ней глубокий духовный контакт, а значит, и радость удовлетворения.
... Трава — сено, трава — цветы, трава-мурава, трава — красота, трава — пища, трава — одежда, трава — строительный материал, разрыв-трава; плакун-трава, трын-трава, трава — неотъемлемая часть природы, трава — загадка природы, трава — жизнь... Какие-нибудь и ещё можно назвать грани у такого понятия, как трава.
Луговая гвоздичка
Помню, ребятишками пойдём в сосновый лесок по землянику. Насобирать не насобираем, а в рот попадало. Лесок всё под горку да под горку, и потом кончится лесок, расступятся последние сосенки, и прямо перед нами окажется речка. Хрустально-кристальная, прямо-таки родниковая водичка журчит по камешкам, прядет, перебирает ярко-зелёные нити водорослей. Но по берегам-то трава, травка, таволга, а хоть бы и крапива (если где поросли берега ольхой). И вот там, где чистые камешки, по которым журчит вода, после лесной земляники, из тех же чашек, с которыми ходили по ягоды, пили мы эту воду.
Из «Ненаписанных рассказов»
Черешни
Я вёл машину, а она сидела рядом со мной на переднем сиденье. Мы ехали... Теперь уж и не помню, в какой-то достопримечательный город невдалеке от Москвы. Может быть, это был Загорск, может быть, Переславль-Залесский, а может быть, и Звенигород. Тогда мы с ней много ездили по достопримечательным подмосковным, вернее сказать примосковным, городам. Уже год, как мы были знакомы (и более того), и я всё чаще думал, не ударить ли, как говорится, шапкой о землю и остаться с ней надолго-надолго. Тем более что она, по всему судя, очень этого хотела.
Перед дорогой мы заехали на рынок, и я купил килограмм крупной, чёрной, очень спелой черешни. Нам высыпали её в большой газетный кулек.
Вот так мы и ехали: я за рулем, она рядом со мной с кульком черешни в руках. Она сама ела черешню и время от времени кормила меня, кладя мне ягоду прямо в рот, чтобы я не отвлекался от дороги.
Такое сочетание: раннее летнее утро, быстролетящая машина, молодая красавица по правую руку. К тому же красавица с талантом общения, красавица, с которой всегда хорошо, красавица, которая кормит тебя черешней, такое сочетание, наверное, и можно было назвать счастьем.
Вдруг, когда я ел очередную черешню, что-то насторожило меня. Я незаметно начал косить глазами на кулёк, на её руки и увидел, что для меня она выбирает из кулька только самые плохие, «с бочками», ягоды, а себе в рот кладет самые лучшие. Не скажу, что я развернул машину и прервал поездку, не скажу, что это была наша последняя поездка. Ещё продолжались наши встречи. Но в общем-то всё с этой минуты пошло на убыль, на убыль, да потом и пришло к концу.
Лют был...
У Ивана Сергеевича Соколова-Микитова была очень богатая событиями биография, и он был прекрасный рассказчик. К сожалению, многое и многое как-то не легло у него на письменные страницы. Вот один из рассказиков, запомнившихся мне.
Ещё в тридцатые годы пошёл он гулять в лес. Подошёл к отдыхающим мужикам-лесорубам. Покуривают, разговаривают.
— Ну, а барина-то кто-нибудь из вас помнит?— спросил Иван Сергеевич.
Надо сказать, что в те годы говорить и вспоминать о барине хорошо — было, мягко скажем, не принято. Да и человек подошёл незнакомый.
— Как же, я помню.
— Ну и как он был?
— Да как? Лют был...
— Ну, а случая какого-нибудь не помните?
— Помню. Лошадёнка у нас пала, а тут весна, надо пахать и сеять. Вот моя мать и говорит отцу: «Сходи к барину, попроси лошадь. Самим нам не огоревать, а без лошади в хозяйстве — нельзя. А для жалости мальчонку возьми...» Ну, меня и взял отец. Пошли мы к барину. Мне лет семь было.
Подходим к барскому дому, а барин на терраске около самовара чай пьёт. Как увидел он нас, как поглядел, как кулаком по столу стукнет: «Кто такие?» Отец на колени и мне — подзатыльник, чтобы и я встал. Так и так, мол, лошадёнка пала... Лошадёнку бы, ваше сиятельство. Как он поглядел, как кулаком по столу стукнет: «Управляющего ко мне!»
Управляющий словно из-под земли вырос. Как на него барин поглядел, как кулаком по столу стукнет:
— Дать лошадь мужику!
...Лют был.
А жаль...
В Вашингтоне, в музее космонавтики, уже много лет с огромным успехом демонстрируется потрясающий каждого человека фильм. Огромный, панорамный экран, и вот — создается полная иллюзия, что вы на каком-то бесшумном летательном аппарате снижаетесь к земле из заоблачной выси, летите в красивейших кучевых облаках мимо тучи (грохочет гром над вами, ибо во всем полная иллюзия полета) и наконец начинаете полёт над земным шаром и смотрите с высоты птичьего полета на всё, что на нём наиболее удивительно и знаменательно. Льды Гренландии и египетские пирамиды, саванны Африки с бегущими жирафами, антилопами, львами, дворцы и соборы Европы, Париж и Рим, чудеса Индии, Япония, океаны, Ниагара и другие великие водопады... И не просто на экране, в кино, нет, вы летите над всем довольно медленно и бесшумно, парите и смотрите. Весь мир, весь земной шар, и нет только нашей страны, ну и некоторых других стран около нас. Нет Ленинграда, Кавказа, Самарканда, Хивы и Бухары, Киева, берёзовых рощ, Кижей и тайги, Байкала и тундры, Москвы с Кремлём... Во время этого кинофильма я особенно остро почувствовал, как горько мы отделены от остального мира, изолированы. Как будто нас нет на земном шаре. А жаль...
Камешки на ладони
***
Сколько людей на свете, столько и понятий о счастье, потому что счастье состоит в удовлетворен запросов, а запросы бывают разные. Русская пословица говорит: «У каждого по горю, да не поровну. У одного похлебка жидка, у другого жемчуг мелок». То же можно сказать о счастье.
Тем не менее у любого счастья существует фон, или, вернее, основа, и есть подробности крупных планов.
Наиболее прочной и, вероятно, единственно прочной основой является глубокая удовлетворенность главным делом своей жизни, которое тоже у каждого человека своё.
Личные, повседневные огорчения и радости (подробности крупного плана) могут, конечно, на время заслонять основное. Но при отсутствии основного они не могут составить счастья.
***
Человек проходит только один жизненный цикл: детство, юность, первая любовь, жена, дети, внуки, старость…
Интересно, что у птиц иначе. Каждую весну всё начинается сначала: выбор подруги, любовь, пенье в честь подруги, кладка яиц, птенцы, взрослые птенцы…
Казалось бы, всё – цикл закончен. Но приходит новая весна, и всё идет снова, как бы опять с молодости.
И, таким образом, много законченных циклов за одну жизнь. Как бы несколько жизней, прожитых с начала до конца.
***
Детство как почва, в которую падают семена. Они крохотные, их не видно, но они есть. Потом они начинают прорастать. Биография человеческой души, человеческого сердца – это прорастание семян, развитие их в крепкие, большие, во всяком случае, растения. Некоторые становятся чистыми и яркими цветами, некоторые – хлебными колосьями, некоторые – злым чертополохом.
Последующая жизнь сложна и многообразна. Она стоит из миллиона поступков, определяющихся многим чертами характера и в свою очередь формирующими эти характер.
Но если бы какой-нибудь фантастический ум мог прослеживать и находить связь явлений, то он нашёл бы, что всякая черта характера взрослого человека, всякое качество его души и, может быть, даже всякий его поступи имели в детстве свой зародыш, своё семечко.
***
Моральный облик человека зависит от его воспитания. Тургенев был очень богат, Толстой был граф, Диккенс не бедствовал. С другой стороны, Бетховен и Рембрандт умерли в бедности. Купца Третьякова или богача Савву Мамонтова я не упрекнул бы в аморальном поведении, так же как нищих писателей А. Грина или Велимира Хлебникова. Бывают бедные жулики и обеспеченные люди образцового поведения, так же как богатые подлецы и бедняки, исполненные благородства.
***
...Продолжают жить на земле с людьми Робинзон Крузо и Дон Кихот, Спартак и Фауст, Гамлет и госпожа Бовари и даже какой-нибудь д'Артаньян.
Как живые сопутствуют нам, русским людям, Евгений Онегин и Татьяна, Печорин и Обломов, Чичиков и Ноздрёв, Базаров и Соня Мармеладова, Хаджи-Мурат и Анна Каренина и десятки, десятки живых людей.
Мы знаем про Чапаева, Павку Корчагина, Василия Тёркина, Григория Мелехова…
Но если продолжать этот последний список, то очень скоро запнешься и начнёшь смотреть в потолок, мучительно вспоминая.
***
Есть такое понятие – скорость чтения. Считается, что средний интеллигентный человек читаем со скоростью 250—300 слов в минуту, а человек, не связанный по профессии с книгами, – вдвое медленнее.
Дотошные люди выяснили, что обыкновенный человек видит одновременно четыре сантиметра строки, а быстро читающий человек охватывает глазами сразу несколько строк текста.
В некоторых западных университетах ведётся преподавание метода быстрого чтения. Один преподаватель такого метода утверждал, что он тратит на 5000 слов развлекательного текста одну минуту и что каждый может научиться читать художественную литературу со скоростью 2000 слов в минуту.
Не знаю, не знаю. Я человек, по своей профессии связанный с книгами, но я читаю очень медленно. Для меня важно не только то, что узнаю из прочитанного, не только информационная сторона текста, но главным образом то, что я перечувствую, пока читаю.
Что значит 5000 слов развлекательного текста в минуту (25 страниц)? В чём же тут развлечение? А если на этих двадцати пяти страницах есть пять-шесть остроумных, весёлых мест, над которыми хочется рассмеяться? Ведь при таком чтении один смех налезет на другой!
Что значит 2000 слов художественной литературы в минуту (десять страниц)? Получишь ли при этом удовольствие от музыки фразы, от её краски, упругости, изящества?
Можно, конечно, пищу глотать целиком. Организм её в конце концов, наверное, усвоит. Но даже кусочек чёрного хлебца, съеденный с ощущением вкуса, дороже заморского кушанья, проглоченного целиком наподобие пилюли.
Об этом можно было бы не думать: читай себе и читай, было бы что читать. Но там, где говорят, что художественную литературу нужно читать со скоростью две тысячи слов в минуту, там, значит, и требуется от художественной литературы только одно: всё та же бесцветная, безвкусная, захлестнувшая человечество информация. Важнее, что сказано, а не – как. «Что» можно проглотить целиком, а «как» – нельзя.
***
Человек, говорят, получает большую часть информации о внешнем мире до трёхлетнего возраста. Наверное, так и есть. Но дело ещё и в том, что это всё подлинная, бесспорная информация. Темно – светло, сладко – горько, тепло – холодно, ласка – боль, снег – дождь, мама – папа, солнце, одуванчик, земля, вода, облака, пол, окно, каша, сон, кошка, веник и так далее.
Всю остальную жизнь он будет вместе с тем получать информацию, стремящуюся подчас сбить его с толку и ввести в заблуждение. О белом подчас ему будут внушать, что оно чёрное, о горьком – что оно сладкое, о зле – что оно добро, о фальшивом – что оно подлинное…
***
У человека в жизни может быть два основных поведения: он либо катится, либо карабкается.
На первый взгляд кажется, что катиться легко, а карабкаться трудно. Но, оказывается, всё наоборот. Катящиеся очень быстро "устают жить" и, как правило, преждевременно сходят со сцены. Трудно представить себе человека, катящегося до восьмидесяти лет.
Карабкаться же можно хоть до девяноста. И смотришь – всё ещё бодр и в форме.
***
Говорят, к Шекспиру пришёл молодой человек и спросил:
– Я хочу стать таким же, как вы. Что мне нужно делать, чтобы стать Шекспиром?
– Я хотел стать богом, а стал только Шекспиром. Кем же будешь ты, если хочешь стать всего лишь мной?
Литература
1. Костылева И.А. "Владимирские просёлки" в творчестве В.А. Солоухина / Литература в школе. - 1999. - № 1.
2. Кузнецов А. Солоухин: Воспоминания о русском писателе/ Наш современник.- 1998. - № 11-12.
3. Логачева О.А. "Чтоб ясной любовью наполнилось сердце" / Уроки литературы. - 2004. - № 12.
4. Пастухова Н. Читая Солоухина / Литература в школе. - 2000. - № 5.
5. Песков В. "Место высокое, бескомарное" / Комсомольская правда. - 11 июня, 2004.