Писатель-сатирик Аркадий Тимофеевич Аверченко (1881-1925) так и не смирился с приходом большевиков к власти. Свою позицию он высказал в сборнике «Дюжина ножей в спину революции». Мы перелистаем страницы биографии и творчества Аркадия Аверченко и подумаем над вопросом, почему после революции «королю смеха» стало не до смеха.
Сам он считал себя «превесёлым» человеком. Друзья вспоминали, что «в нём жила какая-то внутренняя свобода... Был насмешлив, но не дерзок, был выдержан, умел быть снисходительным к другим...» В его улыбке можно было прочесть: «Я — парень хороший и товарищ отменный, но пальца в рот, пожалуйста, очень прошу вас, не кладите. Против воли откушу».
Лёгкое отношение к неудачам и везению было у Аркадия Аверченко, что называется, по наследству. Его отец, мелкий торговец, человек непрактичный и мечтательный, «по горло был занят хлопотами и планами» в магазине. Эта большая деятельность никоим образом не мешала ему в конце концов разориться, потому что для него «не было лучшего удовольствия, как отпустить кому-нибудь товар в долг. Покупатель, задолжавший отцу, делался его лучшим другом…» (Рассказ «Отец»).
В севастопольской гимназии из-за болезни глаз Аркадий закончил лишь два класса, дальше пришлось учиться дома, помогали старшие сестры. А их было шесть!
Уже став писателем, Аверченко много рассказов посвятил детям, шутливо называя себя «специалистом по детскому вопросу» и утверждая, что у него есть для этого «два веских основания»: во-первых, он любит детей, во-вторых, дети любят его.
«Лицам, мало знакомым с моей биографией, я должен признаться, что когда-то сам был ребёнком...»
В книге «О маленьких ― для больших» Аверченко с особенной тревогой писал о жизни обездоленных детей, ставших жертвами обмана, как в рассказе «Нянька», где вор, забравшийся на дачу, пользуется наивностью маленькой девочки, которая оказалась без присмотра родителей. Даже в благополучных семьях дети страдают, когда соприкасаются с миром взрослых жуликов.
Пятнадцатилетнего подростка Аверченко-старший определил писцом в севастопольскую транспортную контору. Через год юноша уехал на каменноугольные рудники Донбасса.
«Это был самый грязный и глухой рудник в свете. Между осенью и другими временами года разница заключалась лишь в том, что осенью грязь там выше колен, а в другое время — ниже. И все обитатели этого места пили как сапожники».
Вокруг он видел только непосильный труд и заглушаемую водкой скуку. Конторщик из Аверченко получился неважный, своими шутками, анекдотами он веселил окружающих, с начальством «вёл себя юмористически», поэтому и оставался на должности, а затем вместе с конторой переехал в Харьков.
В 1903 году Аркадий впервые опубликовал свой рассказ в газете «Южный край» и взялся за издание сатирического журнала «Штык»: рисовал, редактировал, вёл корректорскую правку. Благодаря таланту он приобрёл в Харькове большую популярность.
Его карикатуры вызывали не только смех, но и гнев: «На девятом номере дорисовался до того, что генерал-губернатор... оштрафовал меня на 500 рублей, мечтая, что немедленно заплачу их из карманных денег. Я отказался по многим причинам, главные из которых были: отсутствие денег и нежелание потворствовать капризам легкомысленного администратора».
В ответ Аверченко успел выпустить несколько номеров другого сатирического журнала с не менее «опасным» названием «Меч». Успех, пусть и скандальный, окрылил его. В 1907 году начинающий журналист перебрался в Петербург. Издателю юмористического журнала «Стрекоза», в котором печатался А.П. Чехов, он принёс несколько уморительных рассказов, которые оказались как нельзя кстати, поскольку журнал приходил в упадок.
Новый автор стал привлекать к сотрудничеству талантливых писателей и художников. Журнал благодаря Аверченко настолько изменился, что в 1908 году стал выходить под названием «Сатирикон». В журнале стали работать писательница Тэффи и поэт Саша Чёрный, художники Лев Бакст и Мстислав Добужинский.
Аверченко, которому не исполнилось и 30 лет, был окружён многочисленными друзьями и поклонниками из всех сфер литературной и артистической жизни столицы. Из сотрудника журнала он превратился в его редактора, а в 1913 году стал владельцем собственного журнала «Новый сатирикон», который просуществовал до 1918 года.
На страницах журналов Аверченко поместил несколько тысяч рассказов, рецензий, шуточных и сатирических заметок, юморесок. Фельетоны он подписывал смешными псевдонимами: Медуза-Горгона, Ave, Волк или фамилиями литературных героев — Фома Опискин, Фальстаф. Он высмеивал глупость, жадность, пьянство, предательство, бескультурье.
Сборники его рассказов расходились молниеносно. За десять лет он издал сорок книг. Некоторые издания, например, «Весёлые устрицы», вышедшие впервые в 1910 году, перепечатывались более 20 раз. Он добивался успеха, несмотря на цензуру, снятие материалов, штрафы, судебные преследования.
По словам Александра Куприна, «Аверченко сразу нашёл себя: своё русло, свой тон, свою марку. Читатели же... необыкновенно быстро открыли его и сразу из уст в уста сделали ему большое и хорошее имя... Его беззаботная энергия сделала здесь очень много».
Владимир Маяковский писал:
А там, где кончается звёздочки точка,
месяц улыбается и заверчен, как
будто на небе строчка из Аверченко...
Февральскую революцию Аверченко встретил радостно, но иллюзии его скоро развеялись. Октябрьский же переворот он не принял категорически. О революционных потрясениях сатирик писал, разбив их на три отличающихся друг от друга этапа: «Начало... — светлое, очищающее пламя, средина — зловонный дым и копоть, конец — холодные обгорелые головёшки».
С рассказами Аверченко был знаком и Николай II, и Ленин, но сатирик отказывался от приглашений: «Ни во дворец тогда, ни тем более в Кремль теперь я не поеду». Почувствовав негативное отношение писателя, в августе 1918 года власти закрыли его журнал, остановили типографию и перестали печатать его книги. Аверченко уехал на юг. В Киеве, Ростове, Харькове и Севастополе он зарабатывал на жизнь выступлениями на вечерах юмора, поставил свою пьесу «Игра со смертью», создал собственный театр с говорящим названием «Гнездо перелётных птиц».
Крым того времени он называл «кипящим котлом», «горячей ямой, дно которой жгло пятки». «Красная» власть наступала, и эмиграция стала неизбежной. Он не принял революцию с её террором, репрессиями и классовым подходом к человеку, культуре и искусству.
В конце 1920 года с очередной партией беженцев, спрятавшись в трюме парохода, Аверченко бежал в Константинополь. После Турции была Болгария, затем Югославия, последним пристанищем стала Прага, где он умер «на белой железной больничной постели» в возрасте сорока четырёх лет.
Современники вспоминали, что «внешне Аверченко оставался прежним. Тот же мягкий юмор, то же любвеобильное отношение к людям, но угадывалась какая-то надтреснутость. Он скорбел по России... и порой эта скорбь трагически откликалась в его новых рассказах».
Аверченко выпустил сатирический сборник «Дюжина ножей в спину революции», написал юмористический роман «Шутка мецената». Если в прежние годы он обходил стороной политику, то теперь «злоба дня» проникла даже в его детские рассказы. Например, в рассказе на гимназическую тему «Невозможное», изданном в 1910 году, предметом насмешки писателя становятся «невозможные» мечты лентяя Николая Синюхина, не выучившего урок «от сих до сих» и не сумевшего дома «повторить то, что было задано в прошлую среду».
Но мечтает даже не сам гимназист Синюхин, а его учитель истории Максим Иванович Тачкин, вообразивший вдруг, как его сейчас ненавидит этот Синюхин из-за поставленной ему единицы: «Воображаю, что бы он сделал со мной, если бы я был на его месте, а он — на моём».
«Тачкин улыбнулся себе в усы, поднял от журнала голову и сказал, обращаясь к угнетённому единицей, растерянному Синюхину Николаю.
— Так-то, брат Синюхин. Поставил я тебе единицу. А если моё поведение тебе почему-либо не нравится — можешь и ты мне поставить где-нибудь единицу.
Класс засмеялся удачной шутке.
Учитель поднял голову и устало сказал:
— Молчать! На следующий урок — повторите то, что было задано в прошлую среду.
Где-то ликующе прозвонил звонок…»
А в рассказе «Урок литературы» из сборника «Смешное в страшном» 1923 года писатель показывает, как изменились дети после прихода новой власти. Они не знают, кто такой Гоголь, зато прекрасно разбираются в продовольственных вопросах и ценовой политике, отличают комиссаров и агентов Антанты, знают, что такое Губчека и что делают там при допросах с пальцами рук.
«Итак, господа, сейчас мы займемся Гоголем…
— Гоголь-моголь! Неужто устроите? Вот это по-товарищески!
Взоры алчно засверкали, языки облизнули губы и все сдвинулись ближе.
— Гоголь! Это писатель такой.
Взоры у всех потухли, и руки вяло опустились.
— Подумаешь, важное кушанье. Знал бы, сразу дёру дал!
— Итак, Гоголь: «Мертвые души».
— Ловко! Кто ж это их угробил?
— Никто. Это умершие крестьяне…
— Так-с. Разрешили, значит, продовольственный вопросец. Ну, жарьте дальше.
— «В ворота гостиницы губернского города N въехала довольно красивая рессорная бричка, в какой ездят…»
— Комиссары, — подсказал Дятлов.
— Ничего не комиссары, — усмехнулся учитель. — Это был помещик Чичиков.
— Агент Антанты, — догадался кто-то сзади.
— «Наружный фасад гостиницы отвечал ее внутренности…»
— Понимаем-с. Губчека помещалась!
— При чем тут — Губчека? — нетерпеливо поморщился учитель… — «За Чичиковым внесли его пожитки: прежде всего чемодан из белой кожи… („Миллионов десять стоит!“ — вздохнул кто-то сзади). Вслед за чемоданом внесен был ларчик красного дерева, сапожные колодки… („Знаем мы, для чего эти колодки! При допросах пальцы завинчивают…“)… и завернутая в синюю бумагу жареная курица».
Читая вслух первую главу из поэмы Гоголя «Мёртвые души», учитель не может заинтересовать гимназистов гениальным описанием характера Чичикова и его слуг, Коробочки и Собакевича. Детям интересны только те эпизоды, где даётся описание обедов и ужинов. Обучение потеряло для них всякий смысл, поскольку победивший строй «убил охоту к труду»: они грубят учителю, перебивают его и даже могут донести на него в «ве-че-ка» за крамольное высказывание.
«— Появилась на столе белуга, осетры, семга, икра паюсная, икра свежепросоленная, селедки, севрюжки, сыр, копченые языки и балыки, — это было все со стороны рыбного ряда. Потом появились изделия хозяйкиной кухни: пирог с головизной, куда вошли хрящ и щеки девятипудового осетра; другой пирог с груздями, пряженцы, маслянцы, взваренцы».
— Брехня!! — возопил Кустиков Семен, заткнув уши и мотая головой. — Не может этого быть!
Учитель задумчиво и сочувственно оглядел свою паству. Вздохнул:
— Нет, это было.
— А почему теперь нет? Ну, скажите! Ну? Почему?
— Теперь нет потому, что нынешний коммунистический строй, разорив и разрушив экономическую жизнь страны и уничтожив священное право собственности, убил охоту к труду и…
Дятлов Степан вдруг вскочил и торопливо крикнул:
— Который час? Учитель вынул часы.
— Ах, какие красивые! Можно посмотреть? Дятлов Степан подошел, наклонился к жилету учителя, будто рассматривая часы, и шепнул:
— О том, что вы говорите, — после доскажете. При Цибикове и Вацетисе нельзя.
— Господи! Почему?
— Они легавые. В «ве-че-ка» служат. В момент засыпетесь…
Учитель снова обвел взглядом худые лица с горящими глазами, в последний раз вздохнул и, ни слова не говоря, забрав своего Гоголя, вышел».
Едкая ирония, антитеза и гротеск отличают 12 рассказов, вошедших в книгу под впечатляющим названием «Дюжина ножей в спину революции». Здесь выразилась не только скорбь о старой, утерянной навсегда России, но и ненависть к тем, кто строил новую Россию, ― большевикам и их лидерам.
Писатель высмеивал наивного рабочего Пантелея Грымзина, работавшего на «своего подлого, гнусного хозяина-кровопийцу» и получавшего 2 серебряных рубля с полтиною меди до революции. Разве улучшилась его жизнь после революции? Бедняга Пантелей так и остался ограбленным рабочим классом, который только и может задавать риторический вопрос, мечтая пожить по-человечески: «Почему одним все, другим — ничего?..»
В рассказе «Эволюция русской книги» сатирик обличает упадок культуры, словно предупреждая о будущей катастрофе - от массы печатной продукции и избирательного вкуса истинных ценителей книг можно быстро дойти до чтения вывесок, надписей на коробках и виселиц за городом.
За четыре года правления новой власти происходят колоссальные изменения в обществе: вырастает такой дефицит на книги, что их уже не отыскать в библиотеках, в честь книг устраивают вечеринки, читают книги по частям без начала и конца, особенно везёт тем, у кого хорошая память на Пушкина — можно зарабатывать чтецом на семейных праздниках. Кто же услышит «вопль души старого русского интеллигента», истосковавшегося по культурным ценностям, по литературе?
Обязательно прочитайте рассказы Аркадия Аверченко!
А. Аверченко
Черты из жизни рабочего Пантелея Грымзина
Ровно десять лет тому назад рабочий Пантелей Грымзин получил от своего подлого, гнусного хозяина-кровопийцы поденную плату за 9 часов работы — всего два с полтиной!!!
— Ну, что я с этой дрянью сделаю?.. — горько подумал Пантелей, разглядывая на ладони два серебряных рубля и полтину медью… — И жрать хочется, и выпить охота, и подметки к сапогам нужно подбросить, старые — одна, вишь, дыра… Эх ты, жизнь наша распрокаторжная!!
Зашел к знакомому сапожнику: тот содрал полтора рубля за пару подметок.
— Есть ли на тебе крест-то? — саркастически осведомился Пантелей.
Крест, к удивлению ограбленного Пантелея, оказался на своем месте, под блузой, на волосатой груди сапожника.
— Ну, вот остался у меня рупь-целковый, — со вздохом подумал Пантелей. — А что на него сделаешь? Эх!..
Пошел и купил на целковый этот полфунта ветчины, коробочку шпрот, булку французскую, полбутылки водки, бутылку пива и десяток папирос — так разошелся, что от всех капиталов только четыре копейки и осталось.
И когда уселся бедняга Пантелей за свой убогий ужин — так ему тяжко сделалось, так обидно, что чуть не заплакал.
— За что же, за что?.. — шептали его дрожащие губы. — Почему богачи и эксплуататоры пьют шампанское, ликеры, едят рябчиков и ананасы, а я, кроме простой очищенной, да консервов, да ветчины — света Божьего не вижу… О, если бы только мы, рабочий класс, завоевали себе свободу!.. То-то бы мы пожили по-человечески!
Однажды, весной 1920 года рабочий Пантелей Грымзин получил свою поденную плату за вторник: всего 2700 рублей.
— Что ж я с ними сделаю, — горько подумал Пантелей, шевеля на ладони разноцветные бумажки. — И подметки к сапогам нужно подбросить, и жрать, и выпить чего-нибудь — смерть хочется!
Зашел Пантелей к сапожнику, сторговался за две тысячи триста и вышел на улицу с четырьмя сиротливыми сторублевками.
Купил фунт полубелого хлеба, бутылку ситро, осталось 14 целковых. Приценился к десятку папирос, плюнул и отошел.
Дома нарезал хлеба, откупорил ситро, уселся за стол ужинать… и так горько ему сделалось, что чуть не заплакал.
— Почему же, — шептали его дрожащие губы, — почему богачам все, а нам ничего… Почему богач ест нежную розовую ветчину, объедается шпротами и белыми булками, заливает себе горло настоящей водкой, пенистым пивом, курит папиросы, а я, как пес какой, должен жевать черствый хлеб и тянуть тошнотворное пойло на сахарине!.. Почему одним все, другим — ничего?..
Эх, Пантелей, Пантелей… Здорового ты дурака свалял, братец ты мой!
Эволюция русской книги
Этап первый (1916 год)
— Ну, у вас на этой неделе не густо: всего три новых книги вышло. Отложите мне «Шиповник» и «Землю». Кстати, есть у вас «Любовь в природе» Бельше? Чье издание? Сытина? Нет, я бы хотел саблинское. Потом, нет ли «Дети греха» Катюль Мендеса? Только, ради Бога, не «Сфинкса» — у них перевод довольно неряшлив. А это что? Недурное издание. Конечно, Голике и Вильборг? Ну, нашли тоже, что роскошно издавать: «Евгений Онегин» — всякий все равно наизусть знает. А чьи иллюстрации? Самокиш-Судковской? Сладковаты. И потом формат слишком широкий: лежа читать неудобно!..
Этап второй (1920 год)
— Барышня! Я записал по каталогу вашей библиотеки 72 названия — и ни одного нет. Что ж мне делать?
— Выберите что-нибудь из той пачки на столе. Это те книги, что остались.
— Гм! Вот три-четыре более или менее подходящие: «Описание древних памятников Олонецкой губернии», «А вот и она — вновь живая струна», «Макарка Душегуб» и «Собрание речей Дизраэли (лорда Биконсфилда)»…
— Ну, вот и берите любую.
— Слушайте… А «Памятники Олонецкой губернии» — интересная?
— Интересная, интересная. Не задерживайте очереди.
Этап третий
— Слышали новость?!!
— Ну, ну?
— Ивиковы у себя под комодом старую книгу нашли! Еще с 1917 года завалялась! Везет же людям. У них по этому поводу вечеринка.
— А как называется книга?
— Что значит как: книга! 480 страниц! К ним уже записались в очередь Пустошкины, Бильдяевы, Россомахины и Партачевы.
— Побегу и я.
— Не опоздайте. Ивиковы, кажется, собираются разорвать книгу на 10 тоненьких книжечек по 48 страниц и продать.
— Как же это так: без начала, без конца?
— Подумаешь — китайские церемонии.
Этап четвертый
Публикация:
«Известный чтец наизусть стихов Пушкина ходит по приглашению на семейные вечера — читает всю „Полтаву“ и всего „Евгения Онегина“. Цены по соглашению. Он же дирижирует танцами и дает напрокат мороженицу».
Разговор на вечере:
— Слушайте! Откуда вы так хорошо знаете стихи Пушкина?
— Выучил наизусть.
— Да кто ж вас выучил: сам Пушкин, что ли?
— Зачем Пушкин. Он мертвый. А я, когда еще книжки были, — так по книжке вызубрил.
— А у него почерк хороший?
— При чем тут почерк? Книга напечатана.
— Виноват, это как же?
— А вот делали так: отливали из свинца буквочки, ставили одну около другой, мазнут сверху черной краской, приложат к белой бумаге да как даванут — оно и отпечатается.
— Прямо чудеса какие-то! Не угодно ли присесть! Папиросочку! Оля, Петя, Гуля — идите послушайте, мусье Гортанников рассказывает, какие штуки выделывал в свое время Пушкин! Мороженицу тоже лично от него получили?
Этап пятый
— Послушайте! Хоть вы и хозяин только мелочной лавочки, но, может быть, вы поймете вопль души старого русского интеллигента и снизойдете.
— А в чем дело?
— Слушайте… Ведь вам ваша вывеска на ночь, когда вы запираете лавку, не нужна? Дайте мне ее почитать на сон грядущий — не могу заснуть без чтения. А текст там очень любопытный — и мыло, и свечи, и сметана — обо всяком таком описано. Прочту — верну.
— Да все вы так говорите, что вернете. А намедни один тоже так-то вот — взял почитать доску от ящика с бисквитами Жоржа Бормана, да и зачитал. А там и картиночка, и буквы разные… У меня тоже, знаете ли, сын растет!..
Этап шестой
— Откуда бредете, Иван Николаевич?
— А за городом был, прогуливался. На виселицы любовался, поставлены у заставы.
— Тоже нашли удовольствие на виселицы смотреть!
— Нет, не скажите. Я, собственно, больше для чтения: одна виселица на букву «Г» похожа, другая — на «И» — почитал и пошел. Все-таки чтение — пища для ума.
Литература
1. Аверченко А.Т. Рассказы /Сост., вступ. ст. П. Горелова. - М.: Мол. гвардия, 1990.
2. Антология мировой детской литературы. Т.1. А-Г. - М.: Аванта+, 2003.
3. Зинин С.А. Грустный смех Аркадия Аверченко. (К 120-летию со дня рождения А.Т.Аверченко) / Литература в школе. - 2001. - № 1.
4. Саложенкина Т.Б. Грани комического в рассказе А. Аверченко "Веселье" и рассказе М. Веллера "Хочу быть дворником". 11 кл. / Литература в школе. - 2010. - № 11.
5. Как важно быть несерьёзным. Аркадий Аверченко / http://www.4a.kiev.ua/Sobranie/Sobranie.htm