На фото пожилой человек с большой седой головой. Такой знакомый по снимкам и фильмам английский писатель-анималист Джеральд Даррелл (1925-1995). Его знают как автора занимательных книг о природе, как собирателя редких и исчезающих видов диких животных, как создателя зоопарка для их сохранения.
Он немало поездил по свету в качестве ловца животных. На первых порах эта роль его устраивала. Однако с детства он мечтал о собственном зоопарке. Сначала держал около двухсот «детей джунглей» в доме у сестры в небольшом курортном городке на побережье. «Ковчег» Даррелла на время приютил торговый центр. Наконец, зоологу удалось арендовать небольшое поместье на острове Джерси, одном из Нормандских островов в проливе Ла-Манш. И в 1959 году там появился знаменитый Джерсийский зоопарк.
Это был не просто зоопарк. Даррелл поставил перед собой цель: создать фонд исчезающих животных, приобретать те виды, которым грозит истребление. Зоопарк стал «мини-университетом», где проходили практику студенты из разных стран. Ведь животных надо восстанавливать в тех уголках земного шара, где они когда-то обитали, а люди там слабо подготовлены. Именно в зоопарках были спасены олень Давида, гавайская казарка, зубр, американский журавль и другие виды птиц и зверей. Теперь это Джерсийский парк охраны животных.
«Я считаю зоопарки очень важным местом для таких работ как с точки зрения экологического образования, так и восстановления видов. Ведь во многих частях земного шара нарушено равновесие в природе. Мы уничтожаем леса, расчищая землю под сельскохозяйственные угодья. «Последние из могикан» — редкие и исчезающие животные — должны найти убежище хотя бы в зоопарках». Джеральд Даррелл
Жизненный путь зоолога-любителя очень необычен: англичанин, но родился он в Индии. Отец его был инженером и строил в Индии мосты, мать до замужества работала медсестрой. Джеральд очень рано осиротел: когда ему было три года, умер отец. В семье были ещё два старших брата и сестра. Мать решила покинуть Индию и вернуться в Англию. Но местный климат оказался неподходящим для детей. И семья перебралась сначала на континент, а затем, в 1935 году, переехала на остров Корфу в Средиземном море.
С любимым псом Роджером Джеральд обследовал все уголки острова. Сколько тайн открыл он во время этих путешествий! Дом буквально кишел четвероногими и пернатыми обитателями. Мальчик понимал, что не все люди могут найти контакт с животными. Он был убеждён, что всё дело в умении видеть и понять то или иное существо.
Именно здесь у юного Даррелла сложилось мировоззрение. Его можно выразить так: всё живое прекрасно, на земле нет ненужных существ, все животные имеют право на жизнь, преследовать их, уничтожать ― преступление.
Накануне Второй мировой войны семья Даррелл вернулась в Лондон. Наступила полоса финансовых затруднений, и Джеральд подростком вынужден был искать себе работу. Его взяли продавцом в зоомагазин. Одновременно он продолжал учиться.
Окончив колледж, Даррелл решал важную для себя проблему: кем быть? Ведь ему уже двадцать лет. Находиться рядом с животными, видеть их, изучать и помогать им — вот его решение. Он поступил на работу в пригородный лондонский зоопарк смотрителем-практикантом.
Но скоро произошло событие, которое перевернуло всю жизнь молодого зоолога. Его включили в состав экспедиции, отправлявшейся в Западную Африку, чтобы отлавливать редких животных для зоопарков. Поездка произвела огромное впечатление на Джеральда. Вернувшись домой, он захотел рассказать о природе Африки, о своих приключениях. Так появилась его первая книга «Перегруженный ковчег», которая имела небывалый успех. Имя до того безвестного зоолога стало знаменитым.
Затем были поездки в Британскую Гвиану, Парагвай, Аргентину, Австралию, Новую Зеландию, снова в Африку. И после каждой поездки появлялась новая книга о природе того или иного уголка земли: «Гончие Бафута», «Под пологом пьяного леса», «Земля шорохов», «Зоопарк в моём багаже», «Мои встречи с животными», «Путь кенгурёнка», «Золотые крыланы и розовые голуби», «Моя семья и другие звери», «Сад богов»...
«Быть писателем — тяжкий труд. И я бы не сказал, что мне очень нравится писать. Однако книги позволили мне скопить кое-какие средства. Я мог поехать туда, куда захочется. Большая часть гонораров идёт на содержание зоопарка на острове Джерси. Конечно, я думаю и о том, что мои книги помогут всем без исключения ценить окружающую их природу, среди которой они живут». Джеральд Даррелл
Каждый, кто ни встречался с Дарреллом, хотел поговорить с ним, получить автограф, сфотографироваться на память. Он разбирал мешки писем, подписывал книги всем желающим, отвечал на многочисленные вопросы.
Джеральд — замечательный рассказчик, обаятельный, весёлый и остроумный. У ловцов диких животных, по его словам, всегда в запасе немало занятных историй. Особенно если вам приходится потом содержать детёнышей. Детёныши во многом ещё зависят от своих матерей. Они их согревают, особенно ночью. И самое простое, если детёныши спят вместе с вами в одной постели.
«Должен сказать, что в моей постели побывали многочисленные представители животного мира. Однажды я отловил детёныша белки. Крошечного малыша. Держал его в маленьком ящике с ватой под подушкой. Шло время. Бельчонок подрос. У него открылись глазки. Он стал смелее. И каждое утро покидал коробку и появлялся на моей подушке. Затем исчезал куда-то. А потом возвращался и приносил мне своего рода подарки: подгнившие фрукты или ещё что-то в этом роде. Однажды я проснулся от боли. Бельчонок сидел, как всегда, на подушке и пытался засунуть земляной орех мне в ухо. И всё же я думаю, что детёныши зверей — самые очаровательные существа для наблюдений».
За многие годы Даррелл объездил почти всю планету и повидал немало зверей и птиц. Как это ни странно, но интереснее всего ему было общаться вовсе не с роскошными птицами или очаровательными зверушками вроде коала, а с грызунами: «Правда, не всем они нравятся. Но они по-настоящему красивые и интересные существа». В Западной Африке обитает крупных размеров крыса. Очень занятное создание. У неё огромные щёки, и она накапливает там много пищи. Даже кажется, что у неё одна голова в центре и две по бокам.
В Южной Америке водится и другое уникальное животное — капибара. Первую капибару принёс местный охотник-зверолов. Зоолог посадил грызуна в клетку, давал очень хорошие фрукты и овощи. Но капибара даже не взглянула на них. Во время обеда произошло нечто забавное: пока Даррелл с аппетитом ел макароны по-итальянски, это животное посматривало на него, отказываясь принимать пищу уже два дня, словно объявило голодовку.
«Я рассердился на капибару:
— Ну что ты так на меня смотришь? Ты же не будешь это есть. На, попробуй.
И просунул немного спагетти в клетку. К моему удивлению, капибара набросилась на спагетти и начала их поглощать с такой жадностью, будто в природе только этим и занималась. С этого дня я готовил грызуну тарелку спагетти. А после капибара позволяла себе съесть фрукты и овощи».
«Очень важно помнить, когда вы общаетесь с животными, что они чувствуют то же самое, что и вы. Нужно быть с ними добрыми, проявлять заботу. Хорошо их кормить, давать вовремя воду. Сделать удобную клетку. Помните: мы в ответе за любое живое существо, которое взяли на воспитание». Джеральд Даррелл
Уже в первых своих книгах Даррелл создал свой необычайно привлекательный, неподражаемый стиль. Повествование было живым, лёгким и доступным. Автор тонко чувствовал природу, подмечал в ней наиболее характерные черты, умел находить удивительно точные, иногда неожиданные средства для передачи впечатлений.
Юмор — отличительная черта всех книг Даррелла. У них есть ещё одна интересная особенность: писатель умеет рассказать о жизни того или иного животного настолько подробно и полно, что и специалисту почти нечего добавить. Каждая книга Джеральда Даррелла — настоящий образец научно-художественной литературы.
Джеральд Даррелл
Гончие Бафута
Жабы и танцующие обезьяны
В тот же вечер один из четверых вернулся с маленькой корзинкой. Он присел на корточки, жалобно поглядел на меня и стал объяснять, что ему и его товарищам по охоте не очень-то повезло на этот раз. Они ходили далеко, сказал он, но не нашли ни одного зверя из тех, что я им показывал. Впрочем, кое-что они всё-таки добыли. Тут он подался вперед и поставил корзинку к моим ногам.
- Не знаю, маса хочет такой добыча? - спросил он.
Я приподнял крышку и заглянул в корзинку. Я надеялся, что увижу белку или, может, крысу, но там сидела пара больших прекрасных жаб.
- Маса нравится такой добыча? - спросил охотник, с тревогой вглядываясь мне в лицо.
- Да, очень нравится, - сказал я, и он расплылся в улыбке.
Я уплатил ему что положено, наделил сигаретами, и он отправился восвояси, пообещав вернуться наутро вместе со своими друзьями. Когда он ушёл, я мог наконец заняться жабами. Каждая была величиной с блюдце, глаза огромные, блестящие, а короткие толстые лапы, казалось, не без труда поддерживали тяжелое тело. Расцветка у них была просто изумительная: спинка густого кремового цвета, в крошечных извилистых черных полосках; с боков голова и тело тёмно-красные, цвета то ли вина, то ли красного дерева, а живот - ярко-жёлтый, цвета лютика.
Надо сказать, что жабы всегда были мне симпатичны, ибо я убедился, что они существа спокойные, благонравные и в них есть какая-то своя прелесть: они не так неуравновешенны и не так придурковаты и неуклюжи, как лягушки, кожа у них на вид не такая мокрая и они не сидят с разинутым ртом. Но до встречи с этими двумя я воображал, что, хотя жабы по расцветке и вообще по внешнему виду бывают очень несхожи, нрав у них у всех примерно один и тот же: если знаешь одну, можно считать, что знаешь всех. Однако, как я очень скоро обнаружил, характер у этих двух земноводных столь своеобразен, что ставит их чуть ли не наравне с млекопитающими.
Эти существа называются жабами-сухолистками, потому что необычные кремовые (с темными прожилками) их спины по цвету и рисунку очень напоминают сухой лист. Если такая жаба замрет на земле в осеннем лесу, её никак не различить среди опавших листьев. Отсюда их английское название. Научное же название - бровастая жаба, а по-латыни они называются ещё удачнее - Bufo superciliaris (лат. - буквально спесивая жаба), ибо такая жаба на первый взгляд кажется необычайно надменной. Кожа над большими глазами как бы вздернута и собрана острыми уголками, так что полное впечатление, будто жаба подняла брови и глядит на мир свысока, с язвительной насмешкой.
Широко растянутый рот подбавляет жабе аристократической надменности: углы его слегка опущены, словно жаба усмехается; такое выражение я видел ещё только у одного животного на свете - у верблюда. Прибавьте к этому неторопливую, покачивающуюся походку и привычку через каждые два-три шага присаживаться и глядеть на вас с какой-то презрительной жалостью, и вы поймёте, что перед вами самое надменное существо на свете.
Обе мои сухолистки сидели рядышком на дне корзины, выстланном свежей травой, и глядели на меня с уничтожающим презрением. Я наклонил корзинку, и они вперевалочку вылезли на пол, исполненные достоинства и негодующие - ни дать ни взять два лорд-мэра, которых ненароком заперли в общественной уборной. Они отошли фута на три от корзинки и уселись, слегка задыхаясь, - видимо, совсем выбились из сил. Минут десять жабы пристально меня разглядывали и с каждой минутой явно все сильней презирали. Потом одна двинулась в сторону и пристроилась у ножки стола, должно быть, приняв её за ствол дерева. Вторая продолжала меня разглядывать и по зрелом размышлении, видно, составила обо мне такое мнение, что её вырвало и на полу оказались полупереваренные останки кузнечика и двух бабочек. Тут жаба кинула на меня укоризненный и страдальческий взгляд и зашлепала к ножке стола, где сидела её подруга.
Подходящей для них клетки у меня не нашлось, и сухолистки провели первые несколько дней взаперти у меня в спальне; там они медленно, задумчиво бродили по полу или сидели, погруженные в глубокое раздумье, под кроватью - словом, несказанно развлекали меня своим поведением. Прошло всего несколько часов с нашего знакомства, а я уже убедился, что был глубоко несправедлив к своим толстушкам-сожительницам: они оказались вовсе не такими самодовольными и надменными, какими притворялись. На самом деле это робкие и застенчивые создания, они легко смущаются и начисто лишены самоуверенности: я подозреваю, что они даже страдают глубоким, неискоренимым комплексом неполноценности и их невыносимо важный вид - всего лишь попытка скрыть от мира неприглядную истину: они ничуть в себе не уверены.
Это я совершенно случайно обнаружил в первый же вечер их пребывания в моей спальне. Я записывал их расцветку, а жабы сидели у моих ног на полу и вид у них был такой, точно они обдумывали свои биографии для записи в Книгу лордов. Мне надо было осмотреть повнимательней нижнюю половину их тела, поэтому я нагнулся и поднял одну из них двумя пальцами; я обхватил её за туловище под передними лапками так, что она болталась в воздухе и вид у неё при этом был самый жалкий - в такой позе просто немыслимо сохранить достоинство.
Потрясенная подобным обращением, жаба громко, негодующе закричала и лягнула воздух толстыми задними лапками, но где ей было от меня вырваться! И ей пришлось болтаться в воздухе, пока я не закончил осмотра. Но когда я наконец посадил ее на прежнее место рядом с подругой, это была уже совсем другая жаба. В ней не осталось и следа прежнего аристократического высокомерия: на полу сидело сломленное, покорное земноводное. Жаба вся съежилась, большие глаза тревожно моргали, на физиономии ясно выражались печаль, и робость. Казалось, она вот-вот заплачет.
Превращение это произошло столь внезапно и бесповоротно, что можно было только изумляться, и, как это ни смешно, я очень огорчился - ведь это я так её унизил! Чтобы хоть как-то сгладить случившееся, я поднял вторую жабу, дал и ей поболтаться в воздухе - и эта тоже сразу утратила свою самоуверенность: едва я опустил её на пол, она тоже стала робкой и застенчивой. Так они и сидели, приниженные, несчастные и выглядели до того забавно, что я бестактно расхохотался. Этого их чувствительные души вынести уже не могли: обе тотчас поспешно двинулись прочь от меня, спрятались под столом и просидели там добрых полчаса. Зато теперь, когда я открыл их тайну, я мог сбивать с них спесь когда угодно: надо было только легонько щелкнуть их пальцем по носу, и они тут же виновато съёживались, точно вот-вот покраснеют от смущения, и глядели на меня умоляющими глазами.
Я построил для моих сухолисток большую удобную клетку, и они прекрасно там устроились; впрочем, заботясь об их здоровье, я разрешал им каждый день выходить на прогулку в сад. Правда, когда животных стало больше, у меня оказалось столько работы, что я уже не мог стоять и ждать, пока мои аристократки - голубая кровь - надышатся воздухом; к большому их неудовольствию, прогулки пришлось сократить. Но однажды я случайно нашёл для них сторожа, на чьё попечение мог спокойно их оставлять, не прерывая работы.
Этим сторожем оказалась красная мартышка Балерина.
Балерина была на редкость ручная и очень деликатная обезьяна, и она живо интересовалась всем, что происходило вокруг. Когда я впервые выпустил сухолисток на прогулку поблизости от того места, где была привязана Балерина, обезьяна уставилась на них как заворожённая: она встала на задние ноги и всячески выворачивала шею, стараясь не упустить их из виду, пока они важно шествовали по саду. Через десять минут я вернулся в сад поглядеть, как там мои жабы, и обнаружил, что обе они подошли прямо к обезьяне. Балерина сидела между ними на корточках, нежно их гладила и громко что-то бормотала от удивления и удовольствия. У жаб вид был до смешного довольный, они сидели на шевелясь: эти ласки явно доставляли им удовольствие.
После этого я каждый день выпускал жаб возле того места, где была привязана Балерина, и она за ними присматривала, пока они бродили вокруг. Завидев их, обезьяна вскрикивала от восторга, потом нежно их поглаживала до тех пор, пока они не оставались лежать подле неё без движения, как загипнотизированные. Если они отходили чересчур далеко и могли скрыться в густом кустарнике на опушке сада, Балерина ужасно волновалась и звала меня пронзительными криками, стараясь дать мне знать, что её подопечные убегают и я должен поскорее поймать их и принести обратно к ней. Однажды она позвала меня, когда жабы забрели слишком далеко в поле, но я не услышал, и, когда позднее спустился в сад, обезьяна истерически металась на привязи, натянув веревку до отказа и отчаянно кричала, а жаб нигде не было видно. Я отвязал обезьяну, и она тотчас повела меня к густым кустам на краю сада; там она очень скоро нашла беглянок и припала к ним с громкими радостными криками.
Балерина ужасно привязалась к этим жабам. Видели бы вы, как нетерпеливо она здоровалась с ними по утрам, как нежно гладила и похлопывала, как волновалась, когда они забредали слишком далеко, - это было поистине трогательное зрелище! Она только никак не могла понять, почему у них нет шерсти, как у обезьяны. Она трогала пальцами их гладкую кожу, пыталась раздвинуть несуществующую шерсть, и на ее черном личике явственно читалась тревога; порой она наклонялась и начинала задумчиво лизать им спину.
Впрочем, довольно скоро их безволосые спины перестали её тревожить и она обращалась с ними нежно и любовно, как с собственными детенышами. Жабы на свой лад тоже привязались к обезьяне, хоть она порой и унижала их достоинство, а это им бывало не по нраву. Помню, однажды утром я их выкупал, что доставило им немалое удовольствие, а по дороге через сад домой к их мокрым животам прилипли мелкие щепочки и комья земли. Это очень огорчило Балерину, ей хотелось, чтобы её любимцы были всегда чистенькие и аккуратные.
И вот я застал такую картину: обезьяна сидела на солнышке, задние ноги её, как на подставке, покоились на спине одной жабы, а другая сухолистка болталась в воздухе - обезьяна держала её на весу в самом неудобном и унизительном положении. Жаба медленно кружилась в воздухе, а обезьяна озабоченно обирала с нее всякий мусор и всё время попискивала и повизгивала - что-то объясняла. Покончив с одной жабой, Балерина опустила её на землю, где та осталась сидеть притихшая, подавленная, и принялась за другую - подняла её в воздух и заставила пережить то же унижение. Да, в присутствии Балерины сухолисткам никак не удавалось проявлять своё аристократическое высокомерие.