Старинные парки Михайловского и Тригорского... Вековые деревья, отмеченные особыми знаками, — их видел Пушкин.
После смерти поэта в Михайловском долгое время никто не жил, ухода за парком не было. И когда здесь в 1860 году поселился его младший сын — Григорий Александрович Пушкин, то многие старые ели уже погибли. Их стало еще меньше после того, как фашисты перед отступлением из Михайловского, привязав тол к стволу, подорвали каждое гигантское дерево аллеи.
Ели-великаны стояли поломанными, как спички, на высоте роста человека. Вместо погибших деревьев после войны были посажены молодые, а старых ганнибаловских елей сохранилось немного.
Много преданий было связано с елью-шатром, украшавшей Тригорский парк. Это была гигантская, тридцатиметровой высоты ель, под пышной кроной которой, не пропускающей ни света, ни дождя, любила собираться тригорская молодежь вместе с Пушкиным. Он, несомненно, имел в виду эту ель-шатер, когда в «Путешествии Онегина», вспоминая о Тригорском, писал:
Но там и я мой след оставил
И ветру в дар на тёмну ель
Повесил звонкую свирель.
Это дерево долго болело от ран, полученных в войну, и в мае 1965 года умерло. Ель спилили, а на месте её посадили молодую елочку. Поднимется другая ель-шатер, и воскреснут в памяти пушкинские строки...
На западной окраине Тригорского стоит огромный дуб. Это знаменитый, воспетый Пушкиным «дуб уединенный» (часто его называют «дуб-лукоморье»). Он был посажен на месте захоронения русских воинов, павших при обороне проходивших здесь границ Руси.
Гляжу ль на дуб уединенный,
Я мыслю: патриарх лесов
Переживёт мой век забвенный.
Как пережил он век отцов.
В начале нашего века дуб заболел, начал постепенно погибать. В заповеднике за ним был организован подобающий уход, и дуб был спасён. В годы войны он снова едва не погиб: под его корнями фашистами был вырыт бункер.
Для лечения дуба были приглашены учёные-лесоводы, под корневую систему дерева были введены специальные питательные смеси, его регулярно опыливали от вредителей. И снова дуб-патриарх каждую весну распускает свою тёмно-зелёную крону, а осенью дает обильный урожай желудей.
Поэт писал о «лесах сосновых», так полюбившихся ему на псковской земле. Но даже деревья не вечны. Теперь вместо сосен растут ели, берёзы, кустарники. На открытом месте за околицей усадьбы когда-то был «луг покосный». И сейчас он остаётся таким, каким его видел поэт, — чистым от зарослей, с «душистыми скирдами» сена в пору сенокоса.
Нетронутым сохранился до наших дней и пейзаж, которым не раз любовался с балкона своего дома Александр Сергеевич. Он изобразил его в «Деревне», во второй главе «Евгения Онегина», в стихотворении «Вновь я посетил» и других произведениях. Чтобы этот пейзаж оставался пушкинским, вокруг заповедника создана охранная зона. Проходят годы и десятилетия, но по-прежнему «красою вечною» сияет здешняя природа, вдохновлявшая великого поэта.
В. Бозырев
Михайловские рощи
Со стороны Пушкинских Гор Михайловское начинается после двух огромных камней-валунов, на одном из которых выбиты слова: «Пушкинский заповедник. Михайловское», а на другом — приветственные слова поэта: «Здравствуй, племя младое, незнакомое!»
Отсюда до усадьбы поэта двухкилометровая дорога, часто и круто поворачивая, идёт по красивому сосновому бору. Временами она так узка, что, кажется, вот-вот коснёшься плечом бронзового ствола могучей тридцатиметровой сосны.
Между великанами соснами живописно поднимается подлесок: чёрная ольха, можжевельник, крушина, мелькают белоствольные берёзки. Воздух густо напоён хвойным ароматом, и кажется, что он струится оттуда, сверху, где сквозь расступившиеся кроны сосен параллельно дороге вьётся ярко-голубая лента бездонного неба.
Михайловские рощи всегда полны жизни. Глухой зимней порой здесь ежедневно можно видеть на снегу новые и новые следы лосей, кабанов, диких коз, зайцев, а нередко их можно здесь даже и встретить. А птицы, оставшиеся в рощах на зимовку, теснятся ближе к усадьбе поэта: здесь им всегда есть чем полакомиться в многочисленных кормушках. Когда же приходит весна, Михайловские рощи наполняются неумолчным гомоном птиц, вернувшихся из дальних стран на родные гнездовья.
У самой усадьбы поэта, там, где Михайловские рощи вплотную подступают к «ганнибаловскому» («чёрному») пруду, на вековых соснах, как и при Пушкине, уже много-много десятилетий гнездятся серые цапли. Исстари местное население зовет их «зуями», поэтому часто в документах пушкинского времени сельцо Михайловское именовалось по-другому — «сельцо Зуёво».
В этом уголке Михайловского всегда первозданная тишина, нарушаемая изредка гортанным резким вскриком цапли да шорохом падающей из лапок белки шишки. Под гнездовьями «зуёв» лежат крупные перья, иногда увидишь и желторотую, еще нахохлившуюся цаплю, выпавшую из гнезда. Часто встречаются холмики земли, вырытые кротами, а чуть подальше — «лисьи ямы». Здесь невольно вспоминаешь пушкинские строчки:
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей.
А ещё чуть дальше, почти у самого домика няни, на огромной ели гнездятся аисты — потомки тех, которые жили здесь при Пушкине.
Это они, Михайловские рощи, встречающие нас торжественной красотой, стали в поэзии Пушкина символом всего этого пушкинского уголка.
Одна из красивейших аллей Михайловского парка — липовая аллея. Она живописна не только густой сенью и двумя зелёными уютными беседками, венчающими её концы, но и причудливостью форм деревьев, непохожих одно на другое.
Среди почитателей Пушкина за этой аллеей закрепилось и другое название — «аллея Керн», связанное с посещением Анной Петровной Керн села Михайловского в июне 1825 года.
А. П. Керн так рассказывает в своих воспоминаниях о прогулке в Михайловское: «Тётушка предложила нам всем после ужина прогулку в Михайловское. Пушкин очень обрадовался этому, и мы поехали... в двух экипажах: тетушка с сыном в одном, сестра, Пушкин и я в другом. Ни прежде, ни после я не видела его так добродушно весёлым и любезным. Он шутил без острот и сарказмов, хвалил луну, не называл её глупою, а говорил: «Люблю луну, когда она освещает красивое лицо». Хвалил природу. Приехав в Михайловское, мы пошли прямо в старый, запущенный сад.
«Приют задумчивых дриад» с длинными аллеями старых дерев, что заставляло меня спотыкаться, а моего спутника вздрагивать. Тётушка, приехавши туда вслед за нами, сказала: «Милый Пушкин, покажите же, как любезный хозяин, ваш сад госпоже». Он быстро подал мне руку и побежал скоро, как ученик, неожиданно получивший позволение прогуляться».
Эта встреча с Керн, уехавшей вскоре в Ригу, оставила в сердце Пушкина яркое чувство, и его невольно снова и снова влекло туда, где он провёл незабываемые минуты прогулки с Анной Петровной, в парк, в липовую аллею. «Каждую ночь, — писал вскоре поэт в Ригу своей приятельнице Анне Вульф, — гуляю я по саду и повторяю себе: она была здесь — камень, о который она споткнулась, лежит у меня на столе, подле ветки увядшего гелиотропа, я пишу много стихов...»
В. Бахревский
Родное всем нам
Михайловское мне всегда представлялось мрачным и скучным. Здесь ведь ссылка Пушкина. Здесь он томился. Сюда ночью, тайно, с жандармами увозили из Петербурга гроб с телом убитого поэта.
Я наконец-то доехал до Михайловского, и глаза мои открылись. Так мне кажется. Не было бы Михайловского — Пушкин был бы, но тот ли?
«У лукоморья дуб зелёный, златая цепь на дубе том!»
Это — Михайловское.
«Зима! Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь, его лошадка, снег почуя, плетётся рысью как-нибудь».
Это — Михайловское.
«Октябрь уж наступил — уж роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей; дохнул осенний хлад».
Это — Михайловское.
Я приехал в Михайловское осенью. Дали под холодным серым небом были чёткими, но не скучными. Печальными — да, но не скучными. Над полями тянулись косогоры. Они подкатывали под горло комок слез. Но пустынное небо пустым не было. Под этим огромным небосводом, на этих голых косогорах — не знаю уж стояло ли, лежало, таилось? — ожидание. Мгновение пройдёт, и там, на макушке косогора, возникнет тяжелый всадник на тяжёлом коне, сам-де Микула Селянинович.
Серьёзная природа.
А усадьба — игрушечная: постройки игривы. Все это — реставрация. То, что пощадило время, не пощадила война. Окопы начинались почти от порога.
Слава богу, уцелели берёзы! И старые липы, пушкинские. Аллея, по которой он бродил вечерами, молодой, влюбленный: аллея Анны Керн.
Липы приводят во мшистый бор. Под каждой кочкой — грибы. Осенние грибы. Уже морозы по утрам, а они всё ещё стоят, всё ещё растут!
Но — берёзы! Они здесь все как... и не пушкинские, как некрасовские русские женщины. И ветви до земли. Будто женщины, распустив, расчёсывают волосы после купания. Тут ведь пруд. В пруду древняя вода. Древние кружочки золотых листьев на воде и новенький, но, как при Пушкине, мостик. Мостик игриво выгнул спину, словно кот... Опять стихи в голове!
«И кот учёный свои мне сказки говорил!»
Когда все мы приходим в Михайловское, многое узнаём о себе.
А. Проханов
В Михайловском
Пушкин — наше детство и юность, наши нивы, дороги, села, та книга с цветными картинками, которую читала нам мать. В стихах его — наша природа, наша удаль, любовь, доброта.
И вот я в Михайловском: бронзовый подсвечник с оплывшей свечой, ряд потрёпанных, со стертым золотом книг, соловьиная, печально светлая аллея из лип. Я всё это знал и любил неясной сладкой любовью: описанное им море с легкой кудрявой пеной, бег кораблей, донских скакунов. Все это было в Михайловском, волновало, томило, но в ту пору я чувствовал больше природу.
Я бродил по окрестным лесам, пил из ручьев, ноги мои горели от рос, вольно дышала грудь. И тогда, на рассвете, развалив сырую копну, подымался от сна: луг туманный и сизый, переполненный росами, страшно ступить на него — вдруг опрокинется и прольется. Сороть такая мягкая, голубая, перевитая дымной лентой. Над соснами вполнеба заря. И на этой медной заре — черная капля. Длинная, зобатая шея, вытянутые струнами ноги, скрипучий гортанный крик. Цапли гнездились на соснах над самой усадьбой и, расправив крылья, садились на гнезда.
Я шагал тогда в сырости, блеске на Савкину горку, сидел на плоской вершине, обдуваемой ветром. Небо над рекой пламенело. Я хватал с земли камень, швырял его в небо, он влетал в лучи ещё не вставшего солнца, озарялся, как слиток, и снова падал в тень. Мимо гнали коров, пастух играл на жестяной дуде и что-то говорил про луну: то ли что светила всю ночь, то ли кто-то при ней купался. И вставало над Савкиной горкой молодое тёплое солнце, птичьи стаи летели из трав.
Или плыл по Сороти, распахивая руками прохладную воду. Кругом зеленели нивы, блестели окна в усадьбе, высилось городище Воронич. И быстрая счастливая мысль: ведь и он мог так плыть — у лица белая лилия, плеск воды под рукой.
Подходил я ночами к древнему городищу Воронич. Вся гора в длинных пахучих травах. От холодной земли поднимаются тайные силы, от цветов, от камней, шевелящихся светлых звезд. И будто времени нет, и мой древний предок подогнал сюда легкий челн, выгрузил рыбу и прилег от-дохнуть: на горе — скрип тележных колес, крики и песни, а он, безымянный, прижал к земле свое ухо, слушает, как тихие корни уходят в гору, а цветы устремляются к звездам.
В то лето я просыпался по ночам и бродил в сухих сосняках по мутно белевшим просёлкам. И не Пушкин, не он подходил к туманным озерам, а я сам. И что-то писал в перепачканном смолою блокноте.
Остановился я в деревне Савкино у бывшего лесника Авдея Григорьевича. Старик хозяин с невидящими бледно-голубыми глазами сидит у вечереющего окна. Внук его Алёша примостился на маленькой скамеечке, и оба они перебирают проросший картофель: вынимают из корзины клубень, обрывают с него бледные, водянистые ростки, кидают в ведерко.
- Дедунь, а дедунь, ты когда лесником был, ты молодой был?
- Я-то? А как же. Лесником, Алёшка, молодым быть нужно. Ноги нужно иметь молодые, глаза. Чтоб примечать, где луб, где осинка, где тропинка какая. Глаза молодые нужны.
- А хорошо молодым быть?
- Молодым-то? А как же. Молодым всегда хорошо быть.
- Не горюй, дедунь, вот стану я молодым, пойду в лесники за место тебя. Всё хозяйство приму. Ты мне только скажи, где ягод побольше. Люблю я ягоды собирать. Я и тебе приносить стану. А ты расскажи-ка мне сказку про птицу-валешника.
- Про валешника? Не слыхал я такой сказки. Про петушка золотого знаю. Про царя Салтана. Про Руслана да про Людмилу. А про валешника не слыхал.
- Есть, есть и про валешника. Мне Васька Резников говорил. Летает, говорит, она ночами, красная птица валешник. Кто увидит её, все желания исполнятся. Врёт, нет Васька?
- Васька-то твой? Да нет, не врёт. Летает сейчас ночами валешник. На зорях его увидишь. Как утро блеснёт, конец его лету. А чтобы желания вызывать, этого я не знаю.
- Не, дедунь. Васька говорит, если увидишь, загадать успеешь, все и будет. Мне птица валешник ой как нужна! Чтоб вырасти поскорее и хозяйство принять. Я, дед, лесником буду. Я когда молодым-то буду, я тебя на руках носить стану. Ты мне про валешника доскажи, как его увидать. Может, ухватить придется.
- Да что! Сейчас вечер небось. Ступай ты к Савкиной горке. Как темнеть начнёт, жди. Только первые звездочки покажутся, смотри — полетит валешник.
- Ну ладно, дедунь, теперь дров наколю, печь истоплю - грейся.
Алёша наколол дров большим топором, развёл огонь в плите, дед подсел поближе к теплу, а Алёша надел пальто, шапку, вышел на крыльцо.
Небо над ним было красное, осины красные, железные крыши. Алёша постоял на крыльце и пошел к лесу. На Савкиной горке было темно, но он не боялся. Стоял, глядя на красное небо, думал о деде, который раньше был молодым, зорким. Он стоял, думал и, когда снова взглянул на небо, увидел, что по нему бесшумно несётся большая красная птица. Она летела над его головой плавно, быстро, выставив тонкий нос. Алеша провожал ее глазами, пока она не скрылась за соснами.
Когда он вернулся домой, дед всё ещё сидел перед печкой. Красное пламя разлилось по его морщинам, руки казались вырезанными из красного дерева.
- Дедунь, хорошо тебе, тепло? Ты скажи, я ещё дров подложу.
И Алёша присел рядом с дедом на расколотое полешко, стал смотреть на огонь. В печи летали красные птицы, бились о тёмный свод, и Алеше хотелось скорее вырасти, потому что ему казалось, что тогда-то и начнётся для него самое интересное и важное в жизни.
В этих местах под Михайловским всё дышит русской поэзией. Здесь знают Пушкина старики и дети — ведь всех их вскормила одна и та же земля, дороже ее нет ничего, и этот маленький домик над Соротью, он в самом сердце России...
Приезжайте в Михайловское ранней весной, когда еще тает снег и сам Святогорский монастырь как снежная гора в зелени сосен. Остановитесь у надгробия Пушкина, ветер с веток срывает холодные капли, памятник в слезящихся струйках, узкий клочок голубого неба, косяк журавлей борется с ветром. Леса кругом мягкие, нежные и задумчивые; весна полна туманов, и смутные грёзы нахлынут на вас, когда, шагая по мокрой хвое, вдруг выйдете на поляну, всю синюю от подснежников.
Лето тут знойно и ярко, топит смолу в сосняках. И в старом лесу и парках белки снуют по ветвям, дятлы долбят дубы, иволги свищут, ежи шуршат. Леса свежи и роскошны, охвачены тёплым дождем. На нивах тока в грудах золотого зерна, и кони идут по дорогам на запах хлеба.
А осень, пора унынья, подхватит вас, понесёт в летучих огнях сквозь рощи, закружит в просёлках. И лицо горит на ветру, сухой березовый лист зацепился за шапку.
Зимы тут бесконечны. Вечерами, когда из труб вылетают красные метлы, вы наслушаетесь в селах старинных песен, тех, что певали при Пушкине; старая бабка снимет вам с чердака резную деревянную прялку. Выйдете в парк ветреной ночью и услышите скрипы огромного трехсотлетнего дуба.
Россия наша огромна, богата святыми местами. Мы кланяемся им до земли. И тихая Сороть, Савкина горка, Тригорское, маленькая усадьба — вам низкий-низкий поклон.
Е. Руженцев
В Михайловском
Гостим в Михайловском с утра
И верим всё, подобно детям:
Здесь Пушкин был ещё вчера,
Да ускакал опять к соседям!
Что делать? Час за часом ждём.
Он должен, должен появиться!
Постой, прислушайся: о ком
Звенит ручей, щебечет птица?
Поют о Пушкине луга,
О нём задумались дороги.
Бормочет светлая река
Его задумчивые строки.
В листве рождаются слова.
Их шепчет роща за холмами.
И в поле юная трава
Чуть слышно шелестит стихами.