Скоро 19 октября. Перенесёмся туда, где многое напоминает о юности Пушкина: стены царскосельского лицея, старинный парк, пруды и мосты, скамейки и аллеи.
И ещё та каморка — полтора в ширину и пять шагов в длину — доктуар «№ 14. Александр Пушкин». Пройдёмся по бесконечному коридору: высокие своды, неяркий свет и двери, двери... Их верхняя половина застеклена, задёрнута зелёной шторкой. Над каждой дверью — черная табличка: номер комнаты и фамилия жильца — Матюшкин, Дельвиг, Яковлев, Кюхельбекер, Данзас, Пущин, Пушкин...
Некоторые двери отворены. Узкие — шириною в пол-окна — комнатки-пеналы. Все одинаковые: конторка, белая железная кровать с белым шерстяным одеялом, комод, стол для умыванья, таз, кувшин, один стул, конторка, подсвечник, чернильница, гусиное перо, бумага. Ни малейшего отличия, ни единой приметы личности. Впрочем, нет. У Николая Корсакова на кровати — гитара, на конторке Матюшкина — его рисунок: крылатый парусный бриг — мечта будущего мореплавателя. У Пушкина — несколько потрепанных книг стопкой. Спаленку поэт сравнивал с «монастырской кельей»: солнце - редкий гость, так как напротив дворцовый флигель.
Всё тихо в мрачной келье:
Защёлка на дверях...
Стул ветхий, необитый,
И шаткая постель,
Сосуд, водой налитый...
Из этого окна в 1812 году он будет смотреть за уходящей ратью, шедшей умирать за Отечество, и страшно завидовать тем, кто браво вышагивает или скачет на коне.
Я слышу топот, слышу ржанье.
Блеснув узорным чепраком,
Гусар промчался под окном...
Ежегодно в этот поздний осенний день, когда «роняет лес багряный свой убор», друзья-лицеисты сходились вместе за круговой чашей «день лицея торжествовать». Увы, не всегда Пушкин бывал там. Пять стихотворений посвятил он этому дню — и все полны раздумий о минувшем и пережитом. А самые пронзительные строки сложились в 1825-м...
Кому ж из нас под старость день лицея
Торжествовать придётся одному?
Последним оказался Горчаков, переживший Пушкина на сорок шесть лет. Он достигнет высочайшей ступени на государственной лестнице, станет дипломатом, министром иностранных дел, Государственным канцлером.
Пущин выйдет на Сенатскую площадь 14 декабря 1825 года. Его ждёт арест, тюрьма, 30 лет сибирской каторжной ссылки.
В день восстания, вечером, Горчаков придёт к Пущину в тот самый миг, когда тот кончит сжигать опасные бумаги. Горчаков предложит ему заграничный паспорт:
— Беги! В Кронштадте тебя посадят на корабль...
Пущин улыбнётся, тронет железное кольцо на пальце:
— Я должен разделить участь моих товарищей. А если хочешь мне помочь, сбереги этот портфель. Здесь письма и стихи Пушкина. Это я не мог сжечь.
В Лицее все они провели шесть лет безвыездно, не отлучаясь даже в праздники или по болезни. Для праздников — актовый зал, для болезней — лазарет. И многие стремились к доктору: не лечиться, а лакомиться пирожками с бульоном и пирожными со сливками, которые полагались больному.
А у здоровых режим суровый. Вставали в седьмом часу. За ночь высокие своды третьего этажа успевали остыть. К утреннему чаю подавались свежие булки. И всё. До чая — гимнастика, молитва, а после — уроки, уроки до самого обеда...
Зато как хороши были прогулки! Летом — в изумрудно-свежем колыхании кустов, трав, деревьев; осенью — под частым мелким дождиком или в ясной холодной тишине бронзово-алых аллей; зимою — в горностаевых снегах, заваливавших дворец, Лицей, дорогу...
Удивительной была эта школа — второй такой Россия не знает. Основатель школы — известный просветитель М. М. Сперанский — писал о ней: «Училище сие образовано, и устав его написан мною, но без самолюбия скажу, что оно соединяет в себе несравненно более видов, нежели все наши университеты».
Первый директор Лицея В. Ф. Малиновский стремился воспитать «новых людей», которые впоследствии стали бы преобразователями России, и потому основными в Лицее считались науки нравственные, которые строят личность, неповторимый характер, чувство чести стремление жить для Отечества.
Лицеистов учили не просто знанию языков, а — «сочинять правильно на немецком и французском, а преимущественно на российском языке». Их учили мыслить, творить.
Урок мог быть таким...
Профессор Александр Иванович Галич доставал принесённую с собой книгу и заставлял одного из них, скажем, Матюшкина, читать её вслух. Чаще всего это был какой-нибудь латинский классик, и чтение, разумеется, шло на латыни. Внезапно он останавливал чтеца и предлагал:
— Ну что ж, потреплем лавры старика!
Начинался разбор. Мнения сыпались со всех сторон. Казалось, Гораций — не древний римлянин, а современный петербургский стихотворец.
Галич подначивал их и к соревнованию с живыми поэтами.
— А ну, господа! (Господам — по 15 лет, но ведь это обращение — знак уважения, знак равенства.) Кто из вас опишет стихами розу?
Много лет спустя Иван Пущин вспоминал, что пока все остальные пыхтели над своими строфами, у Пушкина за 15 минут было готово стихотворение:
Где наша роза,
Друзья мои?
Увяла роза,
Дитя зари.
Не говори:
Так вянет младость.
Не говори:
Вот жизни радость.
Цветку скажи:
Прости, жалею,
И на лилею
Нам укажи!
Все были поражены. Поражены и мы. Не только глубиной, грациозностью, изысканной музыкальностью стихов юноши Пушкина, но самой постановкой задания: весь класс пишет стихи. Никому и в голову не пришло отказаться. Это было нормой — вот что изумляет. Недаром в Лицее было столько поэтов: Илличевский, Дельвиг, Кюхельбекер, Пушкин...
А всего в классе — 29 человек.
Многие, и не только в классе на уроках, писали, переводили, издавали рукописные журналы — «Неопытное перо» и «Лицейский мудрец». Над изданием журналов трудились все. Очень далёкий от сочинительства Константин Данзас, обладатель замечательного почерка, каллиграфически переписывал все статьи и стихи. Староста Миша Яковлев имел потрясающий дар пародического перевоплощения, умел рисовать карикатуры. Саша Горчаков и Серёжа Ломоносов иллюстрировали серьёзные сюжеты. В рисовальном классе на специальных столах с пюпитрами создавались эти рисунки.
Всё в Лицее преподавали превосходно, глубоко, всерьёз. Но более всех любим и ценим воспитанниками был Александр Петрович Куницын. Пушкин «всегда вспоминал его с восхищением»,— писал впоследствии друг поэта П. А. Плетнёв.
Куницыну дань сердца и вина!
Он создал нас, он воспитал наш пламень,
Поставлен им краеугольный камень,
Им чистая лампада возжена.
Куницын первым провозгласил им, что «сохранение свободы есть общая цель всех людей... Каждый человек внутренне свободен и зависит от законов разума... Холопство есть действие противозаконное...»
Пущин и Горчаков ещё в детстве дали друг другу клятву жить и умереть за Отечество.
Едва открылся Лицей — грянула гроза 1812 года. В газетной комнате Дельвиг отмечал на карте продвижение Наполеона. Лицеистов готовили к эвакуации.
Как завидовали они старшим и ровесникам своим, ставшим в ряды воинов! Николенька Раевский, сын легендарного генерала, в 14 лет вступил в Париж в чине корнета, а в 1815 году вернулся в Царское Село в составе лейб-гвардии гусарского полка с орденским Георгиевским крестом на груди. Вот это была судьба!
Они стремительно вырастали из лицейских мундиров. Они рвались во взрослую жизнь. И вот настал этот день — в начале июня 1817 года.
Их выстроили шеренгой. Первый слева Иван Великий — Жанно Пущин, за ним Кюхельбекер — Кюхля, Виля. Как только не называли его ещё вчера! За ним — огромный Мясоедов. Дельвиг — рослый, румяный, совсем не похожий на того хрупкого очкарика Тосю, к которому пристало это почти девчоночье имя. На правом фланге замыкали строй Вольховский и Пушкин.
Лицейские дядьки приволокли на длинном шесте лицейский колокол, все эти годы скликавший их к обеду, классам, прогулкам. Истопник Фёдор поднял огромный колун — медный стон ударил в уши, сменился жалким, сыпучим звяканьем. Кое-кто стоял зажмурясь. Но Пущин и Пушкин видели, как разлетелся колокол на тысячу осколков.
Лицей кончился. Директор Егор Антонович Энгельгардт задумал это действие с колоколом, как новый ритуал, который потом будут повторять лицеисты всех выпусков. Он приказал собрать чугунные осколки.
— Господа, в память Лицея я закажу выковать из них кольца. Звенья единой цепи братства, навеки вас соединившего.
9 июня был выпуск. Хором пели прощальную песнь, сочиненную Дельвигом:
Простимся, братья! Руку в руку!
Обнимемся в последний раз!
Судьба на вечную разлуку,
Быть может, здесь сроднила нас!
Храните, о друзья, храните
Ту дружбу с тою же душой...
В центре чугунных колец, розданных лицеистам Энгельгардтом,— две руки, соединённые в пожатье. Но это был не столько знак прощанья, сколько символ верности.
Шестерых наградили медалями. Две золотые — Большую и Малую — следовало поделить между Александром Горчаковым и Владимиром Вольховским. Равно отличны были их успехи, и прилежание, и ревность к наукам.
Горчаков знатен, богат, у него большие связи. И красавец к тому же. Типичный удачник. Вольховский — сирота. Горд, беден, хрупок, душевно несгибаем. Недаром в Лицее звали его — Суворочка. Весь курс обратился к директору и совету профессоров: наградить Большой золотой медалью Вольховского. Педагоги учли эту просьбу.
Одну из четырех серебряных медалей получил Кюхельбекер. Он держал её на ладони, разглядывая с гордостью и печалью. Позади учёба. На его медали, чуть большей, чем золотая, тоже по верхней дуге был гравирован девиз: «Для общей пользы». Сова — мудрость, лира — поэзия, венки, лавровый и дубовый,— слава и сила. Эти символы красовались на лицевой стороне над свитком с фамилией награждённого.
С лучших учеников написал портреты художник О. Верне. Юноши — в чёрных фраках, в тугих ослепительных воротничках — смотрят радостно и гордо. Волосы их зачёсаны вверх, чуть припудрены. Жизнь кажется им сверкающим утренним парком, где дорожки мерцают брызгами кварца, а в цветниках белеют драгоценные мраморные боги.
Горчаков и Пушкин любят первенствовать. Любят быть лучшими. Пушкин — в гимнастике, в стихах, в языках. Горчаков — во всём. Тетради Горчакова безупречны. Конспекты первого ученика. Преподаватель чистописания Калинич утверждал, что почерк рисует личность воспитанника. Почерк Горчакова — чёткий, чистый, чуточку самодовольный. Он — каллиграф.
Не сравнить с острыми буквицами и кляксами Дельвига. Вот уж чей почерк до странности не походил на медлительного и круглого Тосю. Он был неровен, резок, сбивчив.
У Пушкина почерк напоминал стремительный след птицы, набирающей силы для перелёта через хребты и равнины.
Лицей создал их. Они его обессмертили. И мы повторяем за ними:
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,—
Всё те же мы: нам целый мир чужбина,
Отечество нам Царское Село.
