«Всё с этим городом навек — и песня, и душа...» — написал поэт Михаил Дудин о городе, в котором он прожил полвека.

Этот город Ленинград, ныне Санкт-Петербург.

С Михаилом Александровичем интересно было ходить по городу. Он мог рассказать о домах, с виду не очень заметных, на которых нет мемориальных досок. Вот в этом доме был во время блокады госпиталь, а вот об этом доме Вадим Шефнер написал прекрасное стихотворение «Зеркало»...

Внимание поэта привлекали старые дворы, флюгера на крышах, остатки изящных решёток, которыми украшали прежде балконы и ворота. Всё, во что человек вложил мастерство и вдохновение, было дорого поэту.

Дудин участвовал в героической обороне Ленинграда, вместе со всеми изведал тяготы блокады. «...Меня шатало от голода, от горя, от тоски»,— вспоминал он спустя много лет после войны. Но во время войны и блокады старался писать так, чтобы его поэзия вселяла веру в победу и в торжество жизни на земле. В 1942 году Дудина приняли в Союз писателей прямо на фронте, под Ленинградом.

Родился поэт 20 ноября 1916 года в маленькой, из шести дворов, деревушке Клевнево, под Ивановом. Там, среди лесов, у игривой речки Молохты, прошло его детство. Там дед Павел Иванович научил его читать по книге Мильтона «Потерянный и возвращённый рай» (на одной странице — английский текст, на другой — русский). С нежностью и любовью говорил поэт о своей родине, где впервые пролился в душу босоногого деревенского мальчишки «синий, синий, синий свет»:

Всё, что прошло, и всё, что станется,

О чём я плакал и молчал,

Нежнее с каждым годом тянется

Туда, к началу всех начал.

Через всю жизнь пронёс Михаил Александрович Дудин благодарную память о матери Елене Васильевне. Её уже не было на свете (поэт рано осиротел), но с ней мысленно говорил в тяжёлые дни войны, просил благословить «солдатскую положенную участь на перетёртых лямках пронести». Мама навсегда запомнилась молодой и в лирику вошла как воплощение добра и красоты, как «песни продолжение». Случилось так, что и к Пушкину будущего поэта привела тоже мама, хоть была неграмотной и вряд ли знала, чьи пела слова: «Буря мглою небо кроет...»

«Дерево для аиста», «Ключ» (с рисунками самого автора), «Полынь» – эти книжки стихов поэта о родной земле, любви и верности. Многие из них написаны в Михайловском, Пушкинском заповеднике, когда директором в нём работал «хранитель Лукоморья» Семён Степанович Гейченко. Дудин провёл там июль, вырвавшись из круга бесконечных дел, обязанностей, забот. И всё то, что было пережито, перечувствовано, задумано долгими зимними ленинградскими ночами, появилось на бумаге.

Весной 1977 года Дудин побывал на дрейфующих станциях «Северный полюс-22» и «23». Впечатления переполняли его, но только почти год спустя в Арзни, в санатории под Ереваном, был написан цикл «Полюс». На полюсе, на самом «темени» земли, поэт почувствовал, какое бесценное чудо — «Земля людей».

Для стихов нужно уединение, но Дудин был всегда занят, окружён людьми, умел многих выслушать, помочь, ответить на письма, прочесть чью-то рукопись и сказать мнение о ней.

Дудин вставал рано, садился за печатную машинку, писал очерк для газеты или предисловие к книге молодого автора, работал над переводами. Однако главным призванием поэта по-прежнему оставалась лирика. Она наполняла душу сладкой болью, будила рано по утрам и звала в дальние дороги…

МИХАИЛ ДУДИН

СОН БЕЗ ПРОДОЛЖЕНИЯ

Во сне по какой-то причине
Случайно привиделся мне
Белеющий парус в пучине,
Скользящий по синей волне.
Из бездны к седому карнизу
Причудливо гибкой воды
Взлетал он и медленно книзу
Сползал в основанье беды.
За парусом лёгкою прошвой
Струился отчётливый след.
И не было гибели в прошлом.
И в будущем гибели нет.
И не было парусу больно.
И не было больно волне.
И что-то прекрасно и вольно
Играло и пело во мне.

 
НАД МОРЕМ

У скал, нависающих низко
Над морем, венчая карниз,
На грани восторга и риска
Растёт и цветёт тамариск.
И там, под защитною сенью
Сплетенья цветущих ветвей,
Молчать своему вдохновенью
Всю ночь не даёт соловей.
И в песне его молодеет
Вселенной живая душа.
И сонное море немеет.
И скалы стоят, не дыша.
И небо, светлея, глядится
В колышущийся водоём.
И жизни и смерти граница
Смыкается в сердце моём.

МИХАИЛ ДУДИН

В марте 1942 года приказом командующего 23-й армии меня назначили на должность писателя армейской газеты «Знамя победы». Там работали Вадим Шефнер, Илья Авраменко и Александр Дымшиц. Вскоре после этого в редакцию приехали ленинградские писатели Вера Кетлинская, Илья Груздев и Екатерина Воронина, и на этом выездном правлении меня приняли в Союз писателей.

Я правил заметки, писал очерки, вел вместе с художником Коростышевским отдел фельетонов на местные темы, подписывая их лихим псевдонимом Ефрейтор Миномётов.

Наступала первая годовщина войны.

Редакция и походная типография помещались в двух дачных домиках у протока между Токсовским и Кавголовским озерами.

Дня за три до годовщины редактор нашей газеты батальонный комиссар Лев Прусьян вызвал меня, и я встал перед его ясными очами по команде «смирно».

— Техник-лейтенант Дудин, через два дня вам необходимо написать к годовщине войны стихи...

— Размер?—спросил я.

— Не ограничиваю!

— Можно лирику?

— Можно.

Я повернулся на каблуках и вышел из редакции. День был ясный. Всё цвело и зеленело. По вечерам и на утренних зорях вовсю заливались соловьи. Они прямо-таки неистовствовали. И мне казалось, что соловьиные перекаты заглушали глухой рокот артиллерийских дуэлей.

Накануне погиб мой дружок по взводу разведчиков Витя Чухнин.

Накануне я получил письмо от своего ивановского друга поэта Володи Жукова. Грустное письмо. Володя сообщал мне, что наш общий товарищ и земляк, тоже поэт, Коля Майоров погиб под Москвой. И мне захотелось написать о них.

Я забрался в заросли орешника. Расстелил на зелёной траве шинель. Лёг на живот. И вывел в своей тетрадке первую строчку:

«О мёртвых мы поговорим потом».

Видимо, интонация была взята верная и сразу. Напрасно Коля Гринёв звал меня на обед. Я не слышал. Я слышал грохот войны и соловьиные перекаты одновременно.

К вечеру стихотворение было готово.

Наша машинистка Кира, возвращая мне перепечатанный экземпляр, посмотрела на меня влажными глазами благодарности и первая сказала:

— Молодец!

Редактор наискосок написал на перепечатанном экземпляре: «В набор. Корпусом».

Из нашей газеты «Соловьи» перепечатала «Комсомолка». А потом это стихотворение пошло гулять по сборникам и антологиям и даже в кинофильм попало.

Вот и всё.

МИХАИЛ ДУДИН

СОЛОВЬИ

О мёртвых мы поговорим потом.
Смерть на войне обычна и сурова.
И всё-таки мы воздух ловим ртом
При гибели товарища. Ни слова.

Тут бесполезно было звать врачей.
Не дотянул бы он и до рассвета.
Он не нуждался в помощи ничьей.
Он умирал. И, понимая это,

Не говорим. Не поднимая глаз,
В сырой земле выкапываем яму.
Мир груб и прост. Сердца сгорели.
В нас остался только пепел да упрямо

Обветренные скулы сведены.
Трёхсотпятидесятый день войны.
Ещё рассвет по листьям не дрожал,
И для острастки били пулемёты...

Вот это место. Здесь он умирал —
Товарищ мой из пулемётной роты.
Смотрел на нас, и молча ждал конца.
И как-то улыбался неумело.

Загар сначала отошёл с лица,
Потом оно, темнея, каменело.
Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней,
Запри все чувства сразу на защёлку.

Вот тут и появился соловей,
Несмело и томительно защёлкал.

Потом сильней, входя в горячий пыл,
Как будто сразу вырвавшись из плена,
Как будто сразу обо всём забыл,
Высвистывая тонкие колена.

Мир раскрывался. Набухал росой.
Как будто бы ещё едва означась,
Здесь рядом с нами возникал другой
В каком-то новом сочетанье качеств.

Как время, по траншеям тёк песок.
К воде тянулись корни у обрыва,
И ландыш, приподнявшись на носок,
Заглядывал в воронку от разрыва.

Ещё минута — задымит сирень
Клубами фиолетового дыма.
Она пришла обескуражить день.
Она везде. Она непроходима.

Ещё мгновенье — перекосит рот
От сердце раздирающего крика.
Но успокойся, посмотри: цветёт,
Цветёт на минном поле земляника!

Лесная яблонь осыпает цвет,
Пропитан воздух ландышем и мятой...
А соловей свистит. Ему в ответ
Ещё — второй, ещё — четвертый, пятый.

Звенят стрижи. Малиновки поют.
И где-то возле, где-то рядом, рядом
Раскидан настороженный уют
Тяжёлым громыхающим снарядом.

А мир гремит на сотни вёрст окрест,
Как будто смерти не бывало места,
Шумит неумолкающий оркестр,
И нет преград для этого оркестра.

Весь этот лес листом и корнем каждым,
Ни капли не сочувствуя беде,
С невероятной, яростною жаждой
Тянулся к солнцу, к жизни и к воде.

Да, это жизнь. Её живые звенья,
Её крутой, бурлящий водоём.
Мы, кажется, забыли на мгновенье
О друге умирающем своём.

Горячий луч последнего рассвета
Едва коснулся острого лица.
Он умирал. И, понимая это,
Смотрел на нас и молча ждал конца.

Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле
Когда он, руки разбросав свои,
Сказал: "Ребята, напишите Поле —
У нас сегодня пели соловьи".

И сразу канул в омут тишины
Трёхсотпятидесятый день войны.

Он не дожил, не долюбил, не допил,
Не доучился, книг не дочитал.
Я был с ним рядом. Я в одном окопе,
Как он о Поле, о тебе мечтал.

И, может быть, в песке, в размытой глине,
Захлёбываясь в собственной крови,
Скажу: "Ребята, дайте знать Ирине —
У нас сегодня пели соловьи".
 
И полетит письмо из этих мест
Туда, в Москву, на Зубовский проезд.

Пусть даже так. Потом просохнут слёзы,
И не со мной, так с кем-нибудь вдвоём
У той поджигородовской берёзы
Ты всмотришься в зелёный водоём.

Пусть даже так. Потом родятся дети
Для подвигов, для песен, для любви.
Пусть их разбудят рано на рассвете
Томительные наши соловьи.

Пусть им навстречу солнце зноем брызнет
И облака потянутся гуртом.
Я славлю смерть во имя нашей жизни.
О мёртвых мы поговорим потом.

 

Яндекс.Метрика