Отцвело душистое лето. Пришла осень и всё перекрасила в свой любимый цвет.

Главный цвет у неё — жёлтый. И не случайно, наверное. Всё реже и реже светит солнце, а пасмурные дни похожи на долгие сумерки. Вот и старается осень нарядить деревья и кусты в жёлтые и оранжевые тона. Полыхают холодным пожаром берёзовые рощи, горят костры рябин, стелются жёлтые дорожки.

В древности сентябрь называли «жовтень» — за жёлтый цвет листвы, «хмурень» — за частое ненастье.

Далеко среди поля стоит островок. На его солнечной стороне одна берёзка ещё совсем зелёная, другие стоят жёлтые, а среди них краснеют осины. От этого маленький кусочек леса смотрится красивым букетом.

Осень хоть и не любит баловать тёплыми солнечными днями, однако они выдаются. Это время имеет какую-то особую и неповторимую прелесть. Природа празднует свой главный праздник плодородия и зрелости. Красивы леса, переодетые в пурпурно-жёлтые одежды. В таком лесу, как в сказочном мире, всё прекрасно. Вы идёте по лесу. Он стелет вам под ноги мягкий ковер. На его золоте рубином горят никем ещё не сорванные ягоды костяники. Оранжевые и красные бусы надел шиповник.

А лес всё сыплет и сыплет ненужное ему золото. Ветер разносит его по колючему жнивью...

Первый месяц осени похож на хитрого рыжего лиса. Неслышно крадётся он по земле, ловко прячется среди веток деревьев, лишь кое-где сначала мелькает среди зелени его рыжий хвост. А потом вдруг всё вокруг порыжеет, словно на каждом дереве, на каждом кустике рассядутся огненные звери. Золотым дождём спрыгнут они на землю, и ветер станет гонять по дорогам их стаи.

Пылает лес прощальными кострами крон. И падают, падают листья. Лес хочет уйти в зиму без них — просторным, почерневшим, лишь с вечной зеленью сосен и елей...

И остывает земля. Вот уж вода стала теплее её. Трудно отнять у воды тепло. Даже самая холодная осень справляется с этим не сразу: нагрянет ночными заморозками, пройдётся северным ветром, чтобы сдуть с озёрной и речной глади тёплое дыхание воды. Как с блюдца. И тогда свободна дорога снегу и метелям.

Но осень приходит медленно. Недаром ей, как и всем временам года, тоже отпущено целых три месяца. Сейчас пришёл первый — сентябрь. Но за ним его братья — октябрь и ноябрь. Как отличить их друг от друга? Какими приметами украшен каждый? Задача не из простых. За отгадками надо идти и лес или просто повнимательнее оглядеться вокруг. Но и радостная эта задача — увидеть приметы осени, проститься с увядающим лесом, побыть с прощальной красотой начала осени.

В. Махова

Моё любимое время года

Золотая осень... Она подкрадывается совсем незаметно. Её самая первая примета — это желтеющие листья берез. Затем осинки, клёны и рябины вспыхивают огненным цветом. И только сирень стоит до поздней осени зелёная, и листья у неё опадают, не пожелтев, как у других деревьев.

Желтеют и краснеют листья, постепенно то там, то тут они проглядывают из густых крон деревьев, а потом вдруг неожиданно вспыхивают ярким осенним пожаром. А с каждым днём всё чаще и чаще начинает лить дождь. Но вот ветер куда-то исчез, а дождь перестал. И над промокшей землей повис туман.

Изредка нарушает утреннюю тишину хриплое карканье ворон. И вдруг из-под облаков донёсся прощальный тоскливый крик улетающих на юг журавлей. Как жаль, что осень не могла ещё хоть немного подождать.

Упавшие на землю листья поблёкли, хрустнет где-нибудь сухой сучок, и снова тихо в лесу. Природа принялась потихоньку готовиться к зимнему сну.

В. Бахревский

Холодные пеньки

Приходя с бабушкой в огород, Ванюша спрашивал:

— А репка ещё не созрела?

— Нет, Ванюша, не пришла её пора.

— А когда придёт?

— По осени.

Ванюша очень любил репку и ждал осени.

Проснулся однажды сердитый-пресердитый. На календаре сентябрь, а осени нет как нет.

Ванюша даже не умылся. Стоит на дворе заспанный, губы надутые. И чует вдруг, что-то на белом свете переменилось. Сердцем чует, сердце глаз смышлённее.

Протёр неумытые глаза и увидел: небо ушло с земли. Как синий воздушный шарик, взлетело неведомо как высоко и сияет.

Ванюша мимо грядок с репой, по стёжке, через глухую калитку, в лес.

Деревья в лесу словно в прятки играли. Друг за дружкой прячутся, стоят не шелохнувшись. Ванюша, чтоб не помешать игре, сел на пенёк да и подскочил! Пенёк был ледяной, словно его в холодильнике держали.

Рядом с пеньком — камень. Летом Ванюша любил привалиться к нему. Камень был тёплый, от него всегда пахло грозовым небом.

А теперь камень даже на вид холодный. Мокрый, как тюлень.

«Ночью на поляне туман стоял»,— подумал Ванюша и побежал на вырубку.

Летом вырубка горела кипреем, каждый пенёк для жучков, паучков, муравьишек был как высотный дом.

Выбежал Ванюша на вырубку и не узнал места. Кипрей сомлел. Пеньки торчат чёрные, одинокие. Потрогал один — холодный, другой — тоже холодный. И ни букашек, ни паучков...

Вдруг — дзинь! Дзинь!

Пронеслись над вырубкой зелёные, счастливые синицы.

И опять тишина, словно в колодец упал.

Горит над Ванюшей светоносное небо. Даже пеньки и те синевой отливают. А в ушах — звень. Не от синиц, от молчания земли.

— Вот она, осень-то!

Л. Кузьмин

В листве, за окошком

Пишу рассказ, а лето уходит. Я кладу неоконченный рассказ в рюкзак и еду к другу, к деревенскому кузнецу Арсентию.

Он селит меня при своём доме в уютной избушке.

За распахнутым окном избушки шелестит листвой кустистое дерево — ирга. Ягод на ирге уйма. Они крупные, сизые, спелые. Я тут же потянулся к ним через подоконник, ухватил горсть, кинул в рот, сказал: «Ах!» Потом деловито глянул на хозяина:

— Пора урожай снимать. Варить варенье.

Но Арсентий лишь рукой весело повёл:

— Этот куст у меня не для варенья. Сюда и без того собираются такие гости, что на них глянешь — на душе праздник! Надеюсь, они и тебе придутся по нраву... А пока устраивайся, отдыхай.

И, ничего больше не объяснив, Арсентий умчался доделывать свою всегдашнюю работу. Через какое-то время, там, где за деревней кузница, застучал по железу молоток. А я постоял у окна, послушал, да и, усталый с дороги, прилёг в избушке на старенький диван. При этом полусонно усмехнулся: «Чуть-чуть вздремну, пока не припожаловали хозяйские хвалёные гости...»

Но открыл я глаза лишь наутро. Пробудился не сам, а оттого, что в незахлопнутое окошко влетел ужасный визг:

— Мяу-а-ау!

Я с перепугу так и подскочил, а там снова — дикий мяв. «Ничего себе праздничек! — таращусь я на окошко. — Ничего себе гости! Видать, Арсентий надо мною подшутил». — И бочком, робко выглядываю на волю да и вмиг замираю.

В рассветных лучах, в зелени листьев сидит изумительной красоты птица. Крылья бархатисто-черны, а длинное тело, устремлённая вперёд голова — яркие ослепительно, все до каждого пёрышка золотым-золотые. Настолько золотые, что кажется: в листве горит осколок солнца! И даже трудно поверить, что этакая вот красавица всего миг назад кричала криком несуразным.

Но тут она и сама, должно быть, решила выступить на лад иной. Склюнула сизую ягоду, запрокинула голову и послала вдруг ввысь напев такой чистый, что я заоглядывался: нет ли где рядом музыканта с концертною дудочкой, с флейтой.

— Фиу-лиу! Фиу-лиу!! — легко поплыло над садом, и слышалось в тех звуках даже собственное имя птицы. А звать её — иволга. «Она! Конечно, она!» — кивнул улыбчиво и Арсентий, когда я сказал ему спасибо за этакую, впрямь чудесную гостью. Ведь и мяукала-то иволга не зря, а громким мявом охраняла свою яркую красу от разбойников-ястребов, от налётчиков-коршунов.

Ну а затем гости ко мне так и повалили.

Я присаживался к окошку дописывать рассказ, и на иргу тут же садилась компания шумливых воробьишек. Из крупных ягод они шустро выклёвывали мякоть, а окончив завтрак, заглядывали с веток в окно, принимались обсуждать мои дела:

— Чи-что он там чи-чёркает? Чи-что?

— Чи-чёрточки, чи-чёрточки! Чу-дачные чи-чёрточки, а больше ничто!

Порою же вместо шума-чириканья за окном начинал звенеть колокольчик. Серебряный голос его приносила утренняя птичка зарянка. На грудке у неё рдяный шарфик, глазки живые, тёплые, и вся она такая милая, что глядел бы на неё и глядел, всё слушал бы её и слушал.

И совсем славно было, когда к ирге сбегались внучата кузнеца. Паша, Саша, Коля,  Боря и девчурочка Кланечка. Мал мала меньше, но такие же, как воробьи, проворные, они угощались поначалу с веток нижних. Затем тянулись повыше. Да сочные гроздья скоро заканчивались и там, тогда я высовывался из окошка:

— Хотите, я буду ветки вниз нагибать, а вы станете обирать?

Но они, обернув ко мне испачканные соком рожицы, отвечали:

— Не-а... Мы — сами!

И Паша, Саша, Коля да Боря, пыхтя, отдуваясь, притаскивали из-за избушки садовую лестницу, приваливали к ирге, ставили на верхние перекладины лёгонькую сестричку Кланечку:

— Ты, Кланечка, себе ягоды срывай и нам подавай!

Кланечка мала, но действует ловко. Братцы лестницу держат крепко, иргой по очереди угощаются, а я опять им кричу из окошка:

— Зря не послушались меня! Неужто при таком, при вашем верхолазном способе ягоды слаще?

Но и вновь они радостно смеются:

— Слаще! Намного слаще!

И, конечно, я тоже им улыбаюсь, потому что уважаю самостоятельных людей.

Ну, а рассказ тот, начатый, я так и не завершил. Я и вправду его весь «исчичёркал»! Но вместо него написал рассказ новый. Вот этот. Про то, что и в самом деле увидел в последние дни лета, в листве за распахнутым окошком у моего доброго друга Арсентия.

А. Леонов

Осенние звоны

Всё, что ни делает человек зимой, — всё ему кажется ожиданием лета. То ли дело — сбросить зимнюю одёжку и обувку да пойти по земле налегке, да пласт за пластом перевернуть её, да засеять отборным зерном, а потом выйти к луговым травам да свалить их, да наметать стогов, а потом и хлеба отвезти с полей!..

Так приходит пора первой борозды, первого покоса на лугу, первой горсти спелого зерна...

Размашистыми, горячими были весна с летом, ан — и нет их! Облысели луга, отгудели над ними пчёлы-труженицы, и уже трогает душу печаль... Обставились хлебные ноля омётами соломы — жди летящих осенних паутин. Незаметно подкатилась осень...

А вместе с ней пришли, зазвенели осенние звоны.

Потрясёшь над ухом грушу или яблоко — внутри слышится звон. Крикнешь на лесной опушке — звоном отзовётся дальний выступ леса. Идёшь, а сухая трава под ногами позванивает.

Зазвенели и детские голоса — это пришло первое сентября.

Сыпанёт бронзовый колокольчик весёлым звоном со школьного порога, всполошит ребятню, уведёт в классы и отзовётся в твоей душе звоном твоего школьного колокольчика, твоей печалью об ушедших годах детства — самой прекрасной поры нашей жизни.

Ах, эти осенние звоны! Сколько же они ещё будут тревожить меня?

А. Членов

Память сердца

Чарующе прекрасна, грустно томительна наша русская осень. Но почему, собственно, называем мы осень грустной, так ли это? Оглянись-ка вокруг, ведь если приглядеться, лес нынче даже прекрасней, чем летом. Недавно ещё шумел он зелёной листвой и был весь пушистый. Но однотонный — одна зелень кругом.

А теперь посмотри, вот дерево вытянуло корявые свои руки вслед за солнцем, словно хочет задержать его. А вокруг пламенно-красные осины, светло-жёлтые берёзки, тёмно-бурый палый лист.

И в редких просветах зеленеет ещё лист на дубах. Вот она — сложная и прекрасная палитра осени.

И снова гляжу я на родную берёзку в золотом кокошнике. Она и сейчас, в старости своей, повторяющейся ежегодно, нарядна и нежна. И легка, безмятежна её осенняя прелесть.

Не могу насмотреться на лес в золотом уборе.

А память уносит сердце к ушедшим дням знойного лета. Вспоминаешь — и сам не веришь себе: неужто так недавно шелестели кругом буйные травы, звенел жаворонок свою песню? Да, так было ещё вчера.

Находишься за день по полям да по лесу. Кажется, устал от тишины. А вечером начинаешь вдруг в закрытом доме слышать золотой звон полей и затаённую песню леса. Слышишь стрекотанье кузнечика, потрескиванье прозрачных и жёстких крыльев стрекозы, различаешь шёпот трав, и сонное бормотание ручья слышится, точно старинная русская речь-напевка.

Отчего это, думаешь? Это память сердца, друг мой. Оно сохранило для тебя всё самое прекрасное, чего не замечал ты в своих блужданиях по полю да по лесу. И долго ещё будет звенеть тебе эта песенка живой природы. Сумей только сберечь её, запомнить, оставить в сердце своём...

А. Рыжов

Монетная дорога

— Здравствуй, дедушка! — приветствую я повстречавшегося на поле деда Игната.

Он останавливается. Степенно снимает с седой головы высокий картуз. Неторопливо кланяется.

Я удивленно заглядываю в берестяное лукошко деда. В него он будто бы зачерпнул одним махом горячее пламя утренней зари.

— Далеко ли ягодку брал? — спрашиваю я у деда.

— Не! Рядом. За Монетной дорогой, — отвечает он.

Здесь я не впервые. Исколесил, казалось, все леса, а о такой дороге слыхом не слыхивал ни разу. Звучное название!

Я вопросительно вскидываю брови. Но дед не видит этого. Шероховатой, в трещинах, ладонью пересыпает он в лукошке рубиновые ягоды брусники.

— Это где же такая красивая дорога? — интересуюсь я снова.

— Э! — хитровато тянет дед Игнат. — Ты, почитай, и бывал-то у нас только зимой. Дорога же эта в сентябре лишь название своё оправдывает. Настоящая Монетная! — восхищённо произносит дед и показывает, как к ней пройти.

И вот я иду высокой сухой просекой. Она, как стрела, пронзила высокоствольные березняки. Осенний ветер срывает и щедрыми пригоршнями сыплет мне под ноги золотые монетки листьев. Дорога густо усеяна этим остывающим золотом лесов. Идти здесь легко, радостно. И, несмотря на то, что в природе вовсю властвует осень, в душе нет места грусти и печали.

Я гляжу на убегающую в глубь лесов дорогу и вспоминаю разговор с дедом Игнатом.

Как щедр на краски и глубину смысла великий русский язык! Какое ёмкое, какое звучное дано название этой прекрасной лесной дороге! Этой уходящей в глубь лесов сухой песчаной просеке, усыпанной осенним золотом остывающих монет.

Монетная дорога. Настоящая Монетная дорога!

Б. Петров

Волшебный лист

Мы фотографировали потемневшие от затяжных дождей и засыпанные пёстрой листвой глухие стога сена на лесных опушках. Однажды в кадр попала тонкая берёза. Пока мы выбирали место, откуда лучше снять, облако прикрыло солнце. Я поглядывал, когда оно сойдёт и откроет свет, а в это время листья с деревца сыпались так дружно, что сын испугался:

— Пока будем ждать, вся берёза разденется!

Конечно, так только казалось. Но как обильно падают листья! «Торопится листопад — видно, будет крутая зима»,— подумал я.

На полу пышные ковры. Серёжка ходит и загребает ногами громко шуршащие вороха, вздымая пряные запахи. Они пьянят осенью не меньше, чем весенний хмель. Всё пропитано благоуханием палых листьев. К нему нельзя привыкнуть, потому что дух у деревьев разный. Только притерпишься к волнующему грустному дыханию осин, как вдруг наплывает лёгкий аромат березняка, а потом около присыпанного листвяным мусором глухого таёжного затона обдаёт щемящей горечью вянущего тальника.

Уже и лиственницы выцветают сразу всей кроной. Теперь они не сочно-зелёные, а блёклые, полинялые. Зато ели налились синей чернотой.

Возвращаясь, мы опять попали на поляну со стогом и берёзкой. Деревце действительно осыпалась за это время! Трепетал и играл на ветру, словно блесна в воде, один-единственный чистый жёлтый лист на самом конце нижней ветки. Это уже был не простой лист, а последний. Я сорвал его и положил в шапку. У нас есть дома первый жёлтый лист нынешней осени, теперь будет и последний.

У нас стало обычаем приносить что-нибудь из тайги на память. Я делал это не задумываясь, когда попадалось интересное, а сын превратил привычку в правило. Теперь, если я ездил один, он обязательно спрашивает в дверях:

— Что привёз?

Дичь, рыба, грибы не в зачёт. Нужно что-то необычное, в память о дне. Сам Серёжка всегда что-нибудь придумает: то наберёт шишек корявых, то увидит на дереве заковыристый сучок, похожий на человечка, или подберёт голубое с чёрными пестринами перо сойки. У нас хранятся засушенные цветы, хлебные колосья, зелёные стрекозы, пустое осиное гнездо, сухая шкура змеи, пучок особо душистого сена из стога, в котором мы однажды ночевали, а также пучок горькой степной хакасской полыни и даже прозрачная вода из реки Агул.

Однажды Сергей пытался в термосе привезти с зимней рыбалки осколок хрустально-прозрачного ноябрьского льда с Красноярского моря. Ледышка растаяла в дороге. Но если бы и привёз, её нельзя было долго хранить. «Ну и пусть! Хоть мама посмотрит», — возражал он на мои доводы.

А недавно я сам принял тьму мук и страданий, чтобы в неприкосновенности довезти домой большой белый гриб. Представляете: конец сентября, и снег уже пробовал порошить, и вот стоит на чистой лужайке не какой-нибудь хлюпик, прихваченный морозом, — здоровый и крепкий, словно восковое наглядное пособие, тяжёлый, будто литой, красивый, как грибной бог, и смелый, открытый, как сказочный герой, великан-боровик. Я так и обомлел.

В котелок гриб не лез. Как довезти его непорушенным, непомятым? Показать дома такое — ведь чудо!

Я режу два упругих ивовых прута, гну из них обручи и вставляю в рюкзак, отчего он становится похожим на железную бочку. Гриб в безопасности, но нести такой мешок очень неудобно. Ещё хуже досталось в переполненной электричке. Пришлось полдороги держать мешок на вытянутых руках над головами. Ребята вокруг смеялись:

— Это он не иначе царевну-лягушку везёт!

Жаль, что гриб нельзя было долго хранить.

Я заметил: чем дольше лежит вещь в нашей коллекции, тем дороже становится. Самой большой моей драгоценностью является осиновый лист, который давным-давно, когда я был мальчишкой, медленно кружась, упал к нам в котелок с чаем. А кипятили тот чай мы с отцом на лесной поляне. Этот листок бережно хранится в особом пакете. Непосвящённому было бы странно узнать, что давно потерявший яркие краски лист гораздо ценнее, например, огромного лосиного рога, который я однажды волок из лесу до станции двенадцать километров. Ещё бы не дороже! Ведь с годами лист приобрел волшебную силу: он может возвращать меня в детство. Не надо никаких фотографий — я вижу тот далёкий сентябрьский день как сегодняшний. И не только вижу. Я вновь переживаю настроение того дня, свои мальчишеские чувства и ощущения — я чувствую себя тем мальчишкой. Вот какой лист.

О. Тихомиров

Кружится красный лист

Чудом сохранившаяся на малиновом кусту ягода одиноко алеет. На ней повисла дождевая капля. Куст прощается с летом.

Осень, осень... Почему так грустно на душе? Ушло лето. И скоро пожухнет трава и деревья погрузятся в сон. И река станет чёрной и холодной. Померкнут поля, а небо покроется мутно-серой пеленой, которая лишь иногда, на короткий миг будет рваться, и тогда сквозь прорехи среди тёмных туч сверкнёт вдруг пронзительная голубизна. И от этих чистых, промытых дождями, кусочков голубого небесного хрусталя наша грусть тоже станет светлее, как при расставании с близким человеком, когда знаешь, что увидишь его опять...

Осиновый лист, покрасневший словно бы от ночных холодов, долго дрожал на ветру.

Но вот новый набежавший порыв сорвал его, и он полетел высоко-высоко, прямо к журавлиной стае, которая чётким клином тянула к югу.

И захотелось листу, чтобы какая-нибудь из этих курлыкающих птиц подхватила его клювом и понесла в далёкие тёплые края.

Но нет, ветер внезапно исчез, и лист, кружась, стал опускаться. Он пролетел мимо ели, у которой на нижних сучках висели подсыхающие грибы, нанизанные белкой, и лёг рядом с муравейником. Этот дом всегда бегающих туда-сюда крошечных существ казался вымершим. Ни один муравей не пожелал взглянуть на красный упавший лист. Всё кончено, подумалось ему, жизнь на Земле исчезает...

Осина же, на которой он рос, спокойно смотрела, как осыпаются её листья. Она знала, что скоро заснёт и проснётся, когда весеннее солнце отогреет её, а по стволу и веткам побежит сок.

Вновь зашелестят на ней листья — молодые, ярко-зелёные, счастливые. А пока нужно сбросить с себя шелестящий наряд: близится зима...

Ю. Коваль

Последний лист

Всё лето провалялся в чулане ящик с красками, паутиной оброс.

Но когда наступила осень — вспыхнула по опушкам рябина, и налился медью кленовый лист, — я этот ящик достал, закинул на плечо и побежал в лес.

На опушке остановился, глянул вокруг — и горячими показались гроздья рябин. Красный цвет бил в глаза. А дрозды, перелетавшие в рябинах, тоже казались тяжёлыми, красными.

Так я и стал рисовать: рябины и в них перелетают красные тяжёлые дрозды.

Но рисунок не заладился. Горел-полыхал осенний лес, багряные круги плыли перед глазами. Так было красно, будто выступила из земли кровь. А на рисунке всё оставалось бледным и сумрачным.

— Ты что это? — услышал я за спиной. — Никак, сымаешь?

Оглянулся: дядя Зуй идёт опушкой, в руках ведро с опятами.

— Снимают, Зуюшко, из фотоаппарата. А я рисую.

— Какой молодец-то! — сказал дядя Зуй. — Ну сымай, сымай!

Ушёл дядя Зуй, а я дальше стал рисовать, но бледным и робким выходил мой рисунок. А вокруг рябины и дрозды полыхали!

“Нет, — думаю, — рисовать не моё дело. Возьму лучше завтра ружьё — и...”

“Ррружжжьё-о-о!..” — крикнул вдруг кто-то у меня над головой.

Я прямо оторопел. Гляжу — на рябине птица сидит. Хохлатая, грудь оранжевая, на крыльях голубые зеркала. Сойка! Распушила перья, кричит:

“Ррружжжьё-о-о! Ррружжжьё-о-о! Т-р-р...”

Поглядел я, как сойка на рябине сидит, на осенний лес как следует глянул и совсем расстроился.

Захлопнул ящик с красками, поднял с земли кленовый лист и сгоряча налепил его на рисунок.

— Ну ладно! Пойду завтра зайцев торопить...

Осень быстро кончилась. Ветер пообрывал с деревьев листья, снег выпал.

Зимним вечером пришёл ко мне дядя Зуй чаю попить.

— Ну и ну... — сказал он, показывая на рисунок, прислонённый к стенке. — Листок-то прямо как живой.

— Он и есть живой — настоящий.

— Ловко, — сказал дядя Зуй. — Последний, значит, от осени остался. А это что?

— А это дрозды, Зуюшко. Красные, тяжёлые.

— Верно, — сказал дядя Зуй. — Тяжёлые-то какие! Рябины, наверно, нажрались.

Выпил дядя Зуй стакан чаю, другой налил и снова на рисунок посмотрел.

— Да, — сказал он, — самый лучший лес — осенний.

— Верно, — сказал я. — Что может быть лучше?

— Ещё бы! Идёшь, а под ногами листья шуршат. Что же может быть лучше?

“Ну что же может быть лучше? — думал я. — Что может быть лучше осеннего леса? Разве только весенний...”

 

Б. Сергуненков

Здравствуй, лес!

СКАЖЕШЬ «ОСЕНЬ» и ждёшь её уже. А какая она, осень?

Солнце снизится, и жёлтые листья по берёзе падут, и ночи станут холодные, тёмные, полетит по полям и лугам паутина, придут осенние тучи, станет дождь и простоит неделю-другую, отгорят цветы, отпоют птицы, пожухнет папоротник, высыпят на землю последние грибы-солоники: грузди, свинухи, зеленухи, горькухи. Там в кустах убереглась последняя капля черники, там у дороги в ещё зелёных зарослях краснеет ягода малины, там в брусничнике забылась брусничина. Свежо на рассвете, солнце греет лишь в полдень, сыростью тянет от земли, вскопаны огороды, убраны поля, дни коротки, ночи длинны — всё, кажется, говорит об осени, а где она? Нет осени, как не бывало.

Глянешь на луг — цветут одуванчики, хоть и не так уверенно, как весной, но желтеют на солнце. Лютик едкий, зверобой, шиповник, клевер, ромашки цветут летним цветом. Войдёшь в лес, и в лесу деревья зелёные. И столько зелени кругом и в лесах, и в полях, что желтизны не замечаешь, да и нет её, желтизны осенней. Идёшь в полдень по лесу, расстегнёшь от жары ворот рубашки, солнце слепит глаза, речка сверкает, летают бабочки — продолжает природа свой летний пир и кончать его не торопится.

Почему же тогда говорю «осень»? Проверял вчера муравейник, подошёл к одному — муравьёв на нём нет, вовнутрь спрятались. И во втором жизнь замерла, и в третьем, и только в каком-то десятом или двадцатом, что на самом бойком солнцепёке, едва теплится жизнь. Потрогал муравейник рукой, он, как печь в брошенной избе,— остыл: не курится, не дымится, не теплится.

ОСЕНЬ СТОИТ в самой поре, жёлтая, праздничная, даже весёлая по-своему, хотя и грусть навевает. А весёлая потому, что стоит в самой поре. Когда идёшь по лесу, осень не замечаешь вроде — простор в лесу небольшой, особенно в хвойном, сосны да ели загораживают пространство, упрёшься в сосну, как в высокую гору, и кроме неё отчего не видать. А по сосне, по ёлке осень не различишь, они вечно зелены.

Зато когда идёшь по шоссе, виды для глаз открываются удивительные. Глянешь справа, а по всей правой стороне зарделся лес, забагрянился, пятнами выступают то жёлтые, то зелёные, то красные кущи. Глянешь налево — та же картина, только рисунок пятен другой, больше, меньше, бледней. Тут рябина стоит, листья пожухлые, будто их огненным ветром опалило. Там стайка осинок. Листья у осины ярко-красные, как закат. А на взгорке у дороги огромная берёза. Пожелтела, а листья не отпускает, стоит жёлтая до звона, точно из земли фонтан золота вздыбился.

Идёшь по дороге, и осень вместе с тобой идёт, глядишь направо, налево, одна картина чудней другой, одно дерево краше своего соседа, пространство и дали раскрываются.

Где найти краски, чтобы передать всю красоту осени?

МАЛЕНЬКИЕ ПТИЧКИ, какие, мне отсюда не видно, порхают по веткам сосны и тенькают. Что им делать на сосне — не знаю, но ведь может быть и так: крутятся они в каком-то осеннем прощальном танце, собравшись в стаи перед тем, как улететь на юг, устраивают хороводы. Обтанцевали одно дерево, другое, третье, обзвенели его, обпорхали — и были таковы. Что теперь делает сосна?

Живёт воспоминаниями об этих птичках. И если в какой-то зимний морозный день мне или кому другому покажется, будто сосна издаёт тихий звон, в этом не будет ничего удивительного. Понятно, от кого переняла она эту песнь.

БЫЛО СОЛНЦЕ, а нынче прорвало небесную твердь, идёт дождь. Снизу бегут облака самые низкие, кажется — они-то и несут дождь. Чуть выше — ещё облака, они бегут помедленнее. Нижние облака чёрные, те, что выше, посветлее. А выше этих светлых облаков ещё облака — совсем белые, и светлые, и чистые, как снег. Выше этих облаков — синее небо. Но облаков так много, и выстроились они в три ряда — неба не видать. Стали бы облака сейчас на месте, выплакались дождём, и появилось бы солнце. Впрочем, может, у облаков нынче плаксивое настроение и не уняться им за неделю. Всё-таки, что ни говори, а на дворе осень, а осенью облака весьма чувствительны, и осуждать их за это не стоит. Надо же им когда-нибудь выплакаться!

С УТРА сеет мелкий дождь, деревья в мелких каплях, и от капель свет в лесу особенный, влажный какой-то, мокрый. Подойдёшь близко к берёзе, заденешь её, и осыплет тебя холодный душ. На каждом дереве, на каждой ветке, на каждом сучке висят капли и светятся. Нет в лесу такого места, где бы не было их. Сидят капли рядком, как осенние птицы на ветках, и оторваться не хотят, и не соберутся никак улететь. Когда ещё таким бывает лес? Никогда! Или крайне редко. Случается, застрянут капли в еловой, в сосновой хвое. Бывает — висят на ветках, гнутся к земле. Бывает, облепят сук, как мухи, и усыхают медленно на ветру, так и не упав, не добравшись до земли,— растворятся в воздухе. Весь лес в каплях!

НЕ ПОНИМАЛ, отчего осенью в лесу становится прозрачней и светлей, не замечал, не задумывался никогда, а тут глянул и понял — больше в лесу стало неба. Листья у деревьев облетели, зелени стало немного — трава да кусты ежевики, а неба много. В иной роте глянешь, а там одни голые ветки да небо. И оттого, что больше стало места в лесу для света, он, свет, тоже стал светлее, ослепительней. Глянешь на небо, а оно не голубое, как бывает в зимние дни, не белёсое, подёрнутое дымкой, уставшее от летней жары, не тёмное и глубокое, как колодец, а полно света и ослепляет. Оно оттого полно света вверху, что и внизу его с избытком.

КОГДА я иду по лесу и встречаю ягодников с бидончиками, полными черники, или грибников с корзинами, я всегда испытываю глухое чувство раздражения.

Спору нет, приятно прийти в лес и сорвать в нём цветок или ветку душистой черёмухи. Но ещё приятней ничего не рвать, а с чем пришёл с тем и уйти, ничего не поломав, не попортив, не потревожив.

Увидел душистый ландыш, понюхал его, поглядел, если он тебе очень нравится, — и шагай смело дальше. Увидишь в зарослях папоротника ежа с ежихой, можешь поздороваться с ними, и иди своей дорогой.

Здравствуй, лес! Я вошёл в твои зелёные кущи, я иду по твоей тропе в глубину твоих кварталов, смотрю по сторонам, слушаю пение зарянок и зябликов. Чем ты меня одаришь? Что унести с собой?

Возьми с собой песни зябликов, запах ландышей и черёмухи, возьми ту нетленную и неуловимую красоту, которая не даётся в руки, которую можно унести только в сердце, только в памяти своей, и, я думаю, ты будешь иметь значительно больше, чем сорвав все ромашки и ландыши.