Когда-то все учились в школе...

Чтобы смело отправляться в школу, нужно обязательно повторить пройденный материал, а то вдруг что-нибудь спросят.

Помочь в этом деле могут родители, родственники, учителя, знакомые, друзья.

Вот, к примеру, папа из рассказа А. Гиневского очень забавно объясняет сыну-первокласснику, как считать до десяти. А дедушка Федосеич по своему методу учит внука чистописанию и подсказывает ему будущую профессию.

Экс-чемпион мира по шахматам Михаил Таль хорошо помнит, как он сам в молодости учил мальчишек русскому языку и впервые в жизни поставил автограф в дневник по просьбе своего ученика.

И писатель Н. Фёдоров тоже был учителем, воевал с двоечниками, до ночи сидел над кипами сочинений и контрольных.

Раньше в школе всё было по-другому, и об этом напоминают нам рассказы многих детских писателей. Трудно учиться, когда нет тетрадей, чернил, карандашей, ручек, мела, когда приходится писать чернилами из ягод и сажи.

Но и тогда школьники получали двойки, тоже не хотели делать уроки, пропускали уроки, списывали друг у друга, ждали подсказок. Сложно сейчас представить, что в прошлом веке ученики самостоятельно высаживали цветы, выращивали овощи на пришкольных участках, ездили на картошку, собирали макулатуру и металлолом, помогали в библиотеке расставлять книги и ремонтировать их, делали генеральную уборку в коридорах и кабинетах. Пусть эти небольшие рассказы помогут вам вспомнить, как это было.

А. Гиневский

Братцы-кролики

Я и не заметил, как выучился считать до десяти. Папа сказал:

— Молодец, Вовка. Сейчас я тебе дам лёгкую задачку.

Раньше папа никогда не давал мне задачек, и я сказал:

— Только не лёгкую, а трудную, потому что лёгкую и дурак решит.

— Ишь умный какой выискался... — говорит папа, — ладно, договорились. Вот тебе сложнейшая задача. Представь, что в клетке живут десять кроликов.

— Папа, а им не тесно в клетке сидеть?

— Это к делу не относится, — говорит папа. — Ты представь себе...

— Я представляю себе, только мне кажется, что надо клетку побольше, чтоб им было просторней.

— Смотри, — сказал папа, — вот я рисую тебе большую клетку, а в ней десять братцев-кроликов.

— Какие же это кролики?! — удивился я. — Разве это кролики? Это же большие собаки! А кролики маленькие и пушистые.

— Ты всё-таки вообрази, что это кролики! — говорит папа.

Пришла мама. Она посмотрела на папин рисунок и сказала:

— Вовка прав. Это какие-то дикие собаки.

— Хватит! — сказал папа. — Мы отвлеклись от задачи. Вокруг клетки растёт очень вкусная трава, а твои кролики изрядно проголодались, пока мы их рисовали.

— Представляешь?

— Конечно, — говорю.

— И вот ты выпустил всех кроликов на лужок попастись. Спрашивается, сколько кроликов у тебя пасётся?

— Десять!

— Та-ак, — сказал папа, — сосчитал. Теперь представь себе, что пятеро из них наелись и захотели пить. А вода только в клетке. — И мы стали рисовать, как пять кроликов пьют воду в клетке.

— А сколько у тебя кроликов осталось пастись? — спросил папа.

— Пять, — говорю.

— Ай да Вовка! Есть сдвиги. Теперь представь себе, что эти пять тоже наелись и побежали в клетку пить. Спрашивается: сколько стало в клетке кроликов?

— А они, папа, не побежали.

— Ну запрыгали! Какая разница?!

— И не запрыгали. Они ещё не наелись...

— А я говорю, наелись!

— Нет, не наелись. Я знаю.

— А-а!.. Так?! А ты знаешь, что неподалёку от твоего лужка бродит голодный волк? Зубы острые... Аппетит волчий...

Этого я не знал и очень испугался за своих кроликов.

— Ну-ка живо загоняй их в клетку! — крикнул папа, и мы стали рисовать кроликов в клетке. Будто они заскочили в неё, чтобы спрятаться от голодного волка.

Я быстренько сосчитал кроликов в клетке и сказал:

— Все дома — все десять! Волку ни один не достанется!

— Молодец! — сказал папа. — Вот, пожалуй, и всё с этой задачей.

— Нет, папа, ошибаешься, ещё не всё, — сказал я.

— Что ещё? — строго сказал папа.

— А задвижку, чтобы клетку закрыть?

Папа улыбнулся и нарисовал настоящую задвижку на дверце клетки. А я нарисовал рядом с клеткой волка. Как он сидит и облизывается. Правда, у меня вместо волка нарисовалась какая-то коза. Только без рогов. Рядом с волком я нарисовал ещё и морковку. Я подумал, что когда волк очень-очень проголодается, то он съест и морковку.

И. Дик

Мой учитель

Когда я был маленьким, отца я видел довольно редко. Он уходил на работу рано утром, а приходил, когда мы с сестрёнкой, набегавшись за день, уже видели десятый сон. И даже в выходной день, когда, казалось бы, папа должен был с нами идти в кино и покупать мороженое, он, позавтракав, уходил к себе в комнату и садился там за стол. Наблюдая за ним через щёлку дверей, мы с сестрёнкой с нетерпением ожидали того момента, когда он начнёт разговаривать сам с собой. Ом сидел за столом — здоровый, широкоплечий, — что-то писал и вдруг, отрываясь от бумаг, произносил вслух:

— А я что-то позабыл. В каком это томе? Ах да, вспомнил. Сейчас мы это найдём, и будет всё прелестно... — И снова склонялся над бумагами.

Мы с сестрёнкой за дверью осторожно хихикали.

Однажды мама увидела нас около двери.

— Дети, — сказала она, — я прошу вас к двери больше не подходить. Папа работает, а вы ему можете помешать, ну... порвать ниточку мыслей Понимаете?

Тут я подумал, что мама говорит неправду. Во-первых, у папы на столе никакого станка нет, на котором он мог бы работать, и во-вторых, я никогда не видел, чтобы папа из своей головы тянул какую-то ниточку.

Расспрашивать маму я не стал, а пошёл к соседу по квартире — дедушке Федосеичу. Худенький, бородатый и лысый, с большой шишкой на затылке, которую он почему-то называл математической, дедушка Федосеич меня очень любил, брал меня к себе на колени и спрашивал, легонько щёлкая по носу:

— Ну, кем ты хочешь быть, пострелёнок?

— Продавцом! — отвечал я, разделяя его бороду на две части.

Федосеич меня отговаривал. Но у меня всё было решено окончательно и бесповоротно. Я уже много раз себе представлял, как в белом колпаке и переднике я прохожу по кондитерскому отделению «Гастронома» и ем любые конфеты, какие только захочу. И ещё я могу эти конфеты приносить своим детям.

— Нет, тебе надо другую профессию подыскать, — убеждал меня Федосеич. — У тебя, по-моему, другой талант. Вот неплохо быть учителем, а? Как ты смотришь?

Когда я поделился с дедушкой, что мой папа разговаривает сам с собой, он усмехнулся:

— Разговаривает? Ну и пусть, на здоровье! Он учёбой увлекается. А может быть, фразу какую исправляет. А вот ты хочешь попробовать писать?

Старик достал из стола карандаш, листок бумаги и сказал:

— А ну-ка, садись.

Я взял карандаш в кулак и нарисовал на листке забор.

— О, великолепный почерк! — обрадовался вдруг Федосеич и, надев на вое очки, прочитал: — «Эне-бене-раба-кунтер-сунтер-жаба». Правильно?

— Правильно! — ответил я и страшно удивился тому, что простой забор — это, оказывается, не забор, а наша считалочка.

Теперь я сразу решил свои успехи в чистописании использовать с толком. Я побежал к себе в комнату и стал писать заявление в детский сад.

Детский сад — это моя мечта. Туда уже ходили мои товарищи. Но, оказывается, поступить в детский сад не так-то легко. Мама сказала, что ей надо обязательно похлопотать.

Вскоре мама сказала, что всё уже улажено и теперь только осталось написать заявление. И вот тут-то я понял, что ждать маму не стоит. Я нашёл красный карандаш, оторвал кусок газеты и пошел в свой уголок. Там я, как папа, поговорил сам с собой, а затем начертил на газете закорючки, дом с трубой и дымом.

Наутро я отправился в детский сад, который находился в нашем дворе, и дал директору прочесть моё заявление.

Так меня приняли в младшую группу.

Вечером дедушка Федосеич похлопал меня по плечу и ухмыльнулся:

— Молодчага, парень! Читал я твое произведение, читал... Очень остроумное!

С этого дня я, сидя над любым куском газеты или чистой бумаги, пытался «писать» обо всём. И как мы в детском саду играли в мяч, и как мы ходили на улицу, и как у моего приятеля Игоря на щеке вздулся флюс.

Когда мои рассказы попали к дедушке Федосеичу, он прочитал их внимательно, исправил ошибку (вместо одной закорючки поставил две), а затем сказал:

— Что же ты, пострелёнок, молчал? Говорил «Продавцом буду», а сам куда метишь? — И он весело рассмеялся. — Только, чур, договоримся: когда вырастешь большой, обо мне первый рассказ. Ладно?

— Я сдержал своё слово. Когда я учился в четвёртом классе, дедушка умер у меня на глазах от разрыва сердца, и я, потрясённый, написал об этом. В рассказе, помнится, я предлагал, чтобы все люди вместе построили такому чудесному человеку, как дедушки, большой-большой памятник. И обязательно оживили дедушку. Он был очень и очень хороший человек!..

 

А. Басалаева

Давние годы

(Из воспоминаний учительницы)

 
Двадцатые годы. Я учительствовала тогда в глухой северной деревушке. Школа наша помешалась в крестьянской избе: одна комната и холодные сени. Парты тогда были длинные, четырехместные. Если одного вызывают к доске, то все встают, а спрошенный пробирается за их спинами. Столики у парт не открывались, крышек не было.

Перед каждым учеником стояла своя чернильница: у кого пузырёк, у кого баночка, у кого сохранилась бутылочка в форме лапотка из-под покупных чернил. Но настоящих чернил в ней давно нет.

Чернила изготовляли сами ученики из брусники, из черники, из сажи, из луковой кожуры. В одной деревне, где под горой находили жёлтые красящие камни, школьники писали наскобленной из этих камней глинкой («гнилкой» по месткому произношению), размешанной в воде до густоты сметаны. Письмо получалось красивое — ярко-оранжевое, рельефное. Когда тетрадь исписывалась наполовину, первые страницы были уже пусты: засыхая, гнилка» ссыпалась с бумаги.

На задней парте сидят пятеро. Крайний от прохода, крепыш Артюшка, чувствует себя героем дня. Он принёс «хорошего чернильца». У них дома собираются ткать, красят моты пряжа, и бабушка отыскала сохранившуюся с довоенных лет краску.

А цвет-то какой васильковый! Соседи завистливыми глазами следят за каждой ярко-синей буквой, которая выходит из-под пера Артюшки.

Видит око, да зуб неймёт! Зато Васятке, которому Артюшка налил «хорошего чернильца», соседи не дают покоя, с двух сторон лезут, просят:

— Вась, дай макнуть?

И среди бледно-красных брусничных букв впишут две-три голубенькие и любуются!

Вот я говорю — тетради. Но что тогда была за тетради! Бумаги нигде не достать. В учреждениях приказы печатали на жёлтой оберточной или на серой махорочной бумаге, на оборотной стороне чайных обёрток...

В школах не было и того. Тащили из дому у кого что нашлось: какие-нибудь односторонние или с широкими полями конторские книги, бланки — всё шло в дело.

Но больше всего тетради шили из газет. Бумага в них жёлтая, шершавая. Но если чернила напарить погуще, да тетрадь аккуратно разлиновать, да писать покрупнее и аккуратным почерком, то ничего получалось.

Столько увидишь нынче хороших тетрадей — с обложками, с полями, разлинованных и в клеточку и в косую, а написано в них так неряшливо, что, право, неприятно смотреть.

— Ну уж перо «звёздочка»! «Звёздочкой» только первоклашки пишут. Я пишу колобком».

— У меня «лягушка», хорошо-хорошо пишет!

— Лучше всего авторучкой!

Роются в перьях нынешние школьники. И вспоминается мне опять двадцатый год, школа в таёжной деревушке, мои первые ученики: тетрадки из газеты, чернила из ягод, самодельные ручки-палочки.

Пришлют по перу на ученика. Каждый дрожит над своим пёрышком, чтобы не сломать, не потерять. А случалось, кто-нибудь и потеряет. Безутешное горе!

Карандаши, белые, некрашеные, расклеивались на два желобка от первого прикосновения ножа. Поэтому они всегда были крепко-накрепко обмотаны нитками.

Кому что, а мне, учительнице, нужнее всего мел. Присланный мел не писал. Он только царапал доску, не оставляя следов.

Спасибо Васе Мельникову, который выручил нас. Дома у Васи стояла кошка-копилка. Отбитое давно, ещё до войны, ухо было чем-то приклеено, да некрепко. Вертел раз Вася игрушку в руках, а ухо и отломилось. Шутя черкнул им по столу. О! Как хорошо пишет!

Когда Васю вызвали к доске, он достал из кармана кошачье ухо. Мел шёл по доске легко, не царапал, не скрипел, не крошился.

Вот бы заполучить для школы всю кошку-копилку! Попробовала я обратиться с просьбой к Васиной матери, но получила отказ:

— Нет, не отдадим, пускай стоит. Теперь такой не купишь. И так уж ушко отломили!

Тогда Вася стал просить:

— Мамушка, дай кисочку, я в школу отнесу!

Со слезами просил он и добился своего: отдала мать «кисочку». Принёс её Вася в школу.
Как жалко было ломать! Сначала откололи только кусок спинки, и кошка ещё долю сидела на школьном шкафу и смотрела на ребят полинялой мордочкой с отбитым ушком.

Вот какое было время!

Красный карандашик

Утром ученики принесли в школу весть, что придёт новенькая.

— К лесничему приехала жена с дочкой.

— Ой, какая девочка, я бархатной шубке!

— Красивенькая!

— И говорит не по-нашему.

— В городе все так акают!

Новенькую привела мама. Девочка ничуть не смущалась, улыбалась весело и задорно. Была она беленькая, розовая, в хорошеньких чёрных косах торчали синие бантики.

— Смотри-ка, Анка, ленточка-то настоящая, шёлковая!

— Почему ты в чёрном платье? Разве у тебя кто умер?

— Оно не чёрное, а коричневое. Это форма.

Деревенские школьники понятия не имели о форме, в школу ходили кто в чём мог. В те тяжёлые, скудные времена ничего нельзя было купить в деревне. Всё, от рубашки до пальтишка, было на ребятах домотканого холста, хорошо, если окрашенного, а то и просто серого, как мешок. Лишь немногие щеголяли в ситцевом платьице или рубашке, перешитых из маминого сарафана.

Класс был холодный, и школьники для тепла надевали ещё поверх кто отцовскую жилетку, кто бабушкину ватную телогрейку. Стёпа Косачев сидел на уроках в длинном, до колен, безрукавном овчинном жилете.

Возле Стёпы было свободное место на парте, к нему и посадила Анна Алексеевна новенькую.

— Тебя как зовут?

— Муся.

— Муся? Вот так имя!

— Муська! Мусёнка! Ребята, ребята, она мусёнка! Ха-ха-ха!

— Мусёнка! Мусёнка!

Девочка не сердилась, она смотрела на ребят, как на дикарей, и пожимала плечиками. Вряд ли она знала, что мусёнкой называется похлёбка из ячменной муки — обычная еда в деревнях того времени.

На уроке, пока Анна Алексеевна занималась со старшими арифметикой, среднее отделение списывало упражнение, где требовалось вставить вместо чёрточки букву «е» или «ё». Предложения были разные, например: «Л-ня ел леп-шку с м-дом», «Сер-жа сидит на бер-зе».

Стёпа, увлечённый своей новой соседкой, не столько писал сам, как заглядывал в тетрадь Муси и диктовал ей, переиначивая все предложения посмешнее.

— Сережа сидит на березе и ест лепешку с медом, — шептал он, нарочно выговаривая «е», где нужно «ё».

Муся была смешлива — сначала она хихикала тихонько, а потом и громко рассмеялась. Анна Алексеевна вызвала её писать на доске и стала выговаривать ей за смех на уроке.

Блеснув зубами и чёрными глазками, Муся сказала:

— Меня смешат.

— Кто тебя смешит?

— Вот этот мальчишка в овечьей шкурке.

Тут уж и все засмеялись. Тогда Мусю посадили с Дуней, спокойной, умненькой. Дуня ходила в школу в сером ситцевом сарафанчике, в её аккуратной русой косе была вплетена ситцевая кромка. Дуня хорошо училась и лучше всех в школе рисовала. Она одна умела рисовать людей — мальчиков и девочек. Учительница начинала рисовать их с головы, а Дуня почему-то с ног, и выходило хорошо.

Оказалось, что и Муся хорошо рисует. Она любила рисовать рыбок. Целая тетрадь-альбом была у неё заполнена разными рисунками. но больше всего было там рыбок. Эту тетрадь все школьники с восхищением рассматривали несколько дней до уроков и на переменах.

Но когда увидели, что вынула Муся из сумки на уроке рисования, все ахнули от изумления и восторга. На парте у Муси лежали невиданные вещи: большая, длинная тетрадь «Для рисования» и коробка цветных карандашей. Каких тут нет: красные, синие, жёлтые, зелёные — десять карандашей разных цветов! «Ой-ой-ой! Где это берут такое сокровище? Почему у меня нет?» — невольно позавидовал каждый.

Это было поколение детей, не видавших цветного карандаша и тетрадки с печатной обложкой. Война, разруха... И в это напряжённое время жили они — самые обыкновенные ребятишки, любители порисовать и почитать книжку.

— Ладно, мы и без разноцветных карандашей обойдёмся, — утешали себя взволнованные школьники.

Достали свои бережно хранимые коротенькие (разрезанные на двоих) карандашики, расколотые, перевязанные нитками, и принялись за любимое дело.

И вот перед самым праздником случилось неприятное происшествие: у Муси пропал красный карандаш. Муся с Дуней раскрашивали большой лозунг для клуба, остальные ребята писали печатными буквами маленькие лозунги, каждый для себя. Закончив работу, стали собираться домой, и тут Муся не нашла красного карандашика — самого яркого из двух красных. Искали целый час, весь сор из-под шкафа вырыли — не нашли.
Растревоженные ребята долго не расходились по домам, обсуждая происшествие.

— Надо всех обыскать — в сумках, в карманах, в сапогах, — предлагали самые решительные.

— Да, станет вор у себя держать! Запрятал куда-нибудь, потом возьмёт.

— Отдавай добром красный карандашик, кто взял, а то худо тебе будет!

— Никто как Дунька! Вместе сидели, раскрашивали.

Дуня плакала:

— Я не брала! Я не брала! Вот смотрите все! — Она выворачивала и трясла свою холщовую сумку.

— Завтра найдётся! Вот увидите, вор устыдится и сам откинет!

Но карандаш не нашёлся ни завтра, ни потом.

Дело стало забываться. Только Петруха Игнашкин нет-нет да и скажет:

— А я знаю, где красный карандашик!

— Где?

— У Дуньки.

Дуня ходила как в воду опущенная.

Беда, говорят, не приходит одна, и на Дуню посыпались несчастья. У неё умерла бабушка. Жалко, конечно, бабушку, но тут и другое горе: кому теперь с малыми детишками нянчиться? А их двое: братишка на третьем году и сестренка в зыбке качается, году нет. Теперь Дуне придётся ученье оставить, с малышами возиться. Маме-то помереть недосуг, как она говорит, столько у неё работы. С четырёх часов утра она ручные жернова крутит, муку мелет, печёт, варит, корову обряжает: и надо ей пол мыть, стирать, дрова пилить, колоть, прясть, ткать, чулки, рукавицы вязать, шить... Без помощницы никак не управиться. А Дуня уже большая, девять лет, она и пол мыть умеет, и прясть, её и за вязанье усадить можно.

Да, прощай теперь школа, и любимые уроки рисования, и хорошие книжки, и всё! Ах, бабушка, бабушка! Что ты не пожила ещё хоть бы два годика, дала бы своей любимой внучке Дунюшке окончить первую ступень! Вот горе так горе!

Жаль было и Анне Алексеевне отпускать Дуню из шкалы, но ничего не поделаешь: закона об обязательном обучении детей тогда ещё не было. Хотят родители — отдадут ребёнка в школу, а другие не отпускают, если дома нужно работать или одежды-обуви нет.

На прощанье Анна Алексеевна подарила Дуне тетрадь (не из газеты, а из настоящей белой бумаги!) и новый, совсем целый карандаш.

— Не забывай, Дуня, школу, приходи книжки менять.

Ехидный Петруха и тут позавидовал:

— Ну, у Дуньки теперь белой бумаги много, чёрный карандаш подарили, а красный дома есть. Рисуй да раскрашивай!

На уроке после большой перемены не оказалось Стёпы Косачёва. Кто-то видел его и высказал свою догадку:

— Он домой побежал, верно, за куском.

— Не умер бы и без куска! Не близкий конец до Стёпкиного дома!

Деревня протянулась на три километра.

Красный, запыхавшийся вбежал Стёпа в класс в конце урока, подошёл к столу и сказал Анне Алексеевне:

— Вот Мусин карандаш! Это я взял, а не Дуня.

— Сам отдай Мусе, — сказала Анна Алексеевна.

По притихшему классу Стёпа пробрался к Мусиной парте и, наклонив голову, угрюмо сказал:

— На карандашик!

Извиниться у него язык не повернулся.

Все облегчённо вздохнули.

Кончился учебный день, последний учебный день Дуни. Все побежали домой до завтра, и ушла навсегда из школы недоучка Дуня.

 

М. Таль

Как я учил мальчишек

После окончания института я работал в школе преподавателем русского языка и литературы. Когда я впервые вошёл в класс, первым делом мне бросилась в глаза шахматная доска с расставленными фигурами, которая стояла на подоконнике. Соперники еще на перемене начали сражение, но прозвенел звонок, и партия была отложена. Позиция на доске была очень интересная. Видно было, что ход белых и что они могут, красиво пожертвовав ладью, объявить мат в четыре хода. Я подумал: «На перемене я им обязательно покажу: это очень интересная комбинация».

Начался урок. Я вызвал одну девочку к доске, попросил её написать предложение. В одном слове девочка ошиблась. Я поворачиваюсь лицом к классу, смотрю на шахматную доску. О, ужас! Позиция совершенно изменилась. Уже ни о каком мате не может быть и речи, теперь большой перевес у чёрных. Всё ясно: за эти несколько секунд партнеры обменялись четырьмя-пятью ходами. Можно было легко догадаться, какой мальчик играл белыми.

— Скажи, пожалуйста, на доске всё правильно написано? — спросил я его.    

— Да, вроде всё правильно.

— А почему ты так думаешь?

— А она отличница, она всегда правильно пишет.

— Что вы сейчас делали? — спросил я как можно строже.

— Мы в шахматы не играли.

Пришлось мне взять дневники обоих соперников. После урока я сказал:

— Давайте договоримся: в шахматы на уроках не играть. — И я вернул им дневники.

Мальчик, который играл чёрными, взял дневник без лишних слов. А его соперник остался стоять перед столом, переминаясь с ноги на ногу.

— Ну, что такое?

— Можно у вас автограф взять?

Должен сознаться, что мне за свою жизнь приходилось давать много автографов, но чтобы ученик просил у учителя автограф в дневнике — такого ни в ту пору, когда я был мальчишкой, ни в более позднее время я не встречал. Я написал в дневнике: «Не нашел мата в четыре хода на уроке русского языка».

С. Баруздин

Клякса

На парте рядом со Светланой сидит Виталик.

Вот однажды вызвала учительница Виталика к доске и попросила решить задачу. Виталик дома урока не выучил и не знал, как задачу решать.

— Плохо, — сказала Вера Николаевна. — Придётся двойку поставить.

Виталик расстроился. Что делать? Сел он за парту, на двойку посмотрел, от огорчения ручку стал грызть.

Вдруг с пера чернильная клякса упала — хлоп! — прямо в дневник. Как раз на двойку пришлась.

Светлана увидела кляксу и спросила:

— Ты чего это кляксу посадил?

— Да так, нечаянно, — ответил Виталик

Вечером папа спросил Виталика:

— Что это и клякса у тебя в дневнике?

— Да так, нечаянно попала, — объяснил Виталик, а сам подумал: «Неужели папа не заметил двойку?»

Папа больше ничего не сказал. Значит, и правда не заметил.

Через несколько дней опять Виталик не выучил урока. Снова Вера Николаевна недовольна.

— Плохо, — сказала она. — Опять двойку придётся поставить.

А Виталик стоит и улыбается, будто обрадовался. «Не боюсь я теперь двоек», — думает.

— Ты чему это радуешься? — удивляется учительница.

— Да ничему, — говорит Виталик. — Это просто у меня лицо такое...

Сел Виталик на место, взял ручку, опустил её в чернильницу и — хлоп! — кляксу в дневник. Как раз на двойку попал!

Светлана увидела кляксу и спросила:

— Ты чего же это кляксу посадил в дневник?

— Да так, нечаянно, — бодро сказал Виталик. — Я очень неаккуратный человек.

Во время перемены Светлана подошла к Виталику и предложила:

— Давай вместе дома уроки делать? Или у тебя, или у меня.

— А зачем? — спросил Виталик. — Зачем их делать вместе?

Вместе веселее, — сказала Светлана. —  И мне веселее, и тебе. Приходи сегодня ко мне.

— Ну, давай! Приду! — неохотно пообещал Виталик.

С этого дня Светлана и Виталик стали уроки вместе делать. Один день дома у Светланы, другой — у Виталика. Потом опять у Светланы и опять у Виталика. Светлана сидит за столом, свои уроки готовит, а Виталик — свои. Как что непонятно Виталику, он у Светы спрашивает.

В конце недели отец Виталика посмотрел дневник: нет в нём новых клякс, зато две четвёрки появились.

— Очень рад, Виталик, что ты перестал быть неаккуратным человеком! — сказал он. — Кстати, когда увидишь Светлану, передай ей от меня привет!

 

С. Баруздин

Диктант

 

Ребята писали диктант.

Учительница Вера Николаевна произносит слово, а ребята его в тетрадки записывают. Много слов уже записала Светлана в свою тетрадку, но пока не сделала ни одной ошибки. Слова всякие — лёгкие и потруднее, но Светлана знает, как их писать, поэтому не ошибается.

Диктант подходил к концу. Вера Николаевна последнее слово назвала:

— Помидор.

Света написала слово «помидор» в тетрадке, а потом вдруг задумалась: «Правильно или неправильно? Вроде трудное слово попалось».

Решила к своему соседу Виталику в тетрадку заглянуть. А как он это слово написал? Светлана посмотрела в тетрадку Виталика, а у него написано так: «памидор».

Света взяла ручку и исправила в своей тетрадке «о» на «а». Получилось, как у Виталика: «памидор».

— А теперь ещё раз проверьте слова и сдавайте тетради, — сказала учительница.

Светлана стала проверять слова, дошла до «помидора» и опять задумалась: «Правильно или неправильно?»

Решила у Вовы Сидорова проверить.

Света повернулась назад, где Вова сидит, и просит:

— Покажи!

Вова показал ей свою тетрадку, а у него это слово совсем иначе написано: «памедор».

Света взяла ручку и исправила в своей тетрадке «и» на «е». Получилось, как у Вовы: «памедор».

Наконец Светлана сдала тетрадку Вере Николаевне, а утром узнала, что у неё в злополучном слове сразу две ошибки. В других словах ни одной, а в «памедоре» — две.

— Так всегда получается, — сказала учительница, — когда человек на себя не надеется.

 

С. Иванов

Двойка

Кончался школьный день. Учительница Татьяна Сергеевна делала записи в журнале, дежурные раздавали тетради — там были отметки за вчерашнее задание на дом. Ещё полминутки, и птицей полетит по коридорам звонок — Ленка всей душой ждала этого мгновения!

Но звонок не звенел — школа продолжалась! Дежурный Женька Саблин раздавал тетради, а сам всё заглядывал внутрь и рожи строил — кому какую отметку поставили. А Татьяна Сергеевна ничего не замечала, потому что смотрела в журнал!

Ленка задание сделала плохо. Она сама знала, что плохо: ноги у букв разъезжаются, как в гололедицу. Некоторые жирные буквы получились, а некоторые наоборот — будто их из больницы только что выписали! Мама сегодня утром посмотрела Ленкину тетрадку: «Лена, Лена! Как же ты небрежно всё...»

Вот сейчас, наверное, Саблин заглянет в её тетрадку и такую физиономию состроит!

Ленка быстро встала:

— Татьяна Сергеевна! А чего Саблин...

Учительница подняла голову. Сразу все притихли под её взглядом. Саблин стал раздавать тетради уже без подсматривания. Ленка перевела дух, сдунула пушинки волос, прилипшие ко лбу. И тут услышала сзади:

— Ябеда-корябеда, солёный огурец! По полу валяется, никто его не ест!

Во до чего достукалась: даже ябедой называют. А всё из-за этой школы!

Она сердито шла домой. Рядом в портфеле ехала двойка. Ленка всё время чувствовала её. Портфель будто нарочно путался под ногами. Так и хотелось незаметно бросить его где-нибудь у водосточной трубы или за мусорную урну и уйти!

В школе у Ленки не ладилось почти с первого дня. То одно, то другое, то тетрадку потеряет, то ручка не пишет. Несчастье за несчастьем.

А в детском салу как хорошо было! Ленка тогда этого не понимала, говорила себе: «Да подумаешь, детский сад!» А на самом-то деле!.. Ленка вздохнула... Там, если ты даже очень плохо рисунок нарисовал — ну и подумаешь, какое дело, никто тебе двойку не поставит. Пробаловался целый день — замечание не будут записывать и маму не вызовут. Туда вообще даже хочешь ходи, хочешь не ходи, хочешь как хочешь! Там денёк или два пропустишь, тебя спросят: «Болела?» А ты ответишь: «Не-а. Меня мама не пускала». Вот и всё. И садись спокойно за стол, начинай завтракать. А уж в школу надо обязательно ходить. Обязательно! Нельзя ни спрятать ботинок, ни поплакать утром, что рано разбудили.

Ленка вздохнула. Она шла сейчас совсем медленно, опустив голову, незаметно пиная портфель. Вдруг она подумала: «Пойду схожу туда один разок... Хоть посмотрю...» И потом, будто оправдываясь перед кем-то: «Я же там оставаться не собираюсь!»

Она не была и саду с самой весны. Хотя им Лариса Павловна говорила: «Заходите!», но Ленка так ни разу и не пришла. Она думала: «Чего это я буду, школьница, к малышам заходить!» Теперь ей было стыдно. На углу Ленка остановилась под часами, долго морщила брови — пока она не так хорошо умела разбирать время. Однако ж разобрала наконец. Ага, ясно! Сейчас должен быть тихий час. Ну вот и хорошо!

Через знакомую калитку Ленка вошла во двор. Он был большой, с большими деревьями. Зимой здесь наваливало много снегу. На улице счистят всё до последней снежиночки, а у них сугробы как горы. Ином раз бывают выше людей!

Сейчас, в октябре, с деревьев падали листья. Одно особенно большое и старое дерево, клён, стояло не прямо, а тяжело склонялось набок. Листья с него улетали за высокий каменный забор, который отделял детский сад от улицы. Ленка смотрела, смотрела на всё это и вспоминала прогулки, мартовских снежных баб, утренники.

А листья всё кружились и падали — жёлтые ковры-самолёты...

Вдруг она услышала своё имя и обернулась на знакомый голос. С крыльца глядела на неё Лариса Павловна. Ленка сделала несколько радостных растерянных шагов... Вспомнила портфель и руке — портфель с двойкой! Но ничего уже поделать было нельзя. Ленка поднялась на крыльцо по гладким чугунным ступенькам, на которых даже в самую жару нельзя было сидеть — такие они всегда холодные!

Наверное, Ленка всё-таки ошиблась, когда узнавала время. Потому что сейчас оказался не тихий час, а шумное и весёлое предобеденное время. Кое-кто уже стоял у дверей в столовую, другие ещё только бежали умываться.

— А, посмотрите, кто к нам пришёл! — громко сказала Лариса Павловна. — Все помнят Лену Зорину? — Они её, конечно, помнили, ещё как!

Но теперь это была уже не та Лена. Взрослая. Они рассматривали Ленкино форменное платье, синие банты, её настоящий школьный портфель!

— Ну, ребята! Может быть, хотите о чём-то спросить Лену? — воспитательница оглядела их с улыбкой. — Спрашивайте! Настоящая ученица к вам в гости пришла!

Однако все стояли не шелохнувшись, не раскрывая рта. Лишь одна девочка (наверное, новенькая) — высокая, ростом явно выше Ленки — начала потихоньку отступать назад, за спины: видно, ей неудобно стало, что она выше, а в школу ходить ещё и не думает!

— Ну, ребята?.. — Лариса Павловна посмотрела на Ленку, на ребят. — Ну тогда что ж... Пойдёмте-ка все вместе обедать. Руки все мыли? Пойдёшь с нами, Лена?

— Я уже обедала. В школе... Мне уроки делать пора.

— Вот как. Жалко! Ну заходи тогда к нам после тихого часа. Нет, лучше завтра. А мы с ребятами тебя будем ждать! Обязательно придёшь?

Ленка кивнула. Они стояли вдвоём с Ларисой Павловной и смотрели, как ребята идут обедать.

Говоря честно, Ленке очень бы хотелось идти сейчас в столовую. И совсем не главной хотелось быть ей среди ребят, не старшей, не ученицей. Просто девочкой! Хоть бы недельку так пожить. хоть бы денёк — понятной и весёлой жизнью детского сада... Но что же поделать, коли ты уже стала школьницей. Обратно в сад не сбежишь.

Возвращалась она той самой дорогой, которой её всегда водили бабушка, или мама, или папа. Но только сейчас Ленка шла одна, и в руках у неё были не кукла и не мишка, а портфель с первой в её жизни двойкой. И надо было идти домой, садиться за стол и писать буквы аккуратно, чисто и красиво.

Е. Рейн

Дикая африканская коза

Я в то время с Лёнькой Бабочкиным за одной партой сидел. Каждый день в морской бой играли. Или марками менялись. А однажды Лёнька говорит:

— Поехали, — говорит, — на футбол. Сегодня мой брат играет.

— Ну да, брат? — говорю.

— А что, и брат, — отвечает Ленька. — В команде дублеров. Поехали — сам увидишь.

— Не могу, — говорю, — меня завтра по географии вызовут.

— По географии? — спрашивает Лёнька. — Ну, это совсем чепуха. Я тебе подскажу по своей системе.

Поехали мы на футбол. Действительно, Лёнькин брат — Сергей Бабочкин играет правого края.

На другой день вызывают меня по географии.

— Ну-с, — говорит наш учитель Илларион Емельянович, — расскажи-ка о животном мире Африки.

— Я, конечно, и сам бы мог рассказать что-нибудь, но смотрю, как дурак, на Лёньку. Раз он обещал по своей системе, значит — выручит!

А Лёнька взял, приложил руку к носу и размахивает ладошкой. Я сразу догадался.

— В Африке, — говорю, — живут слоны.

Потом Лёнька палец к носу приставил.

— Носороги, — говорю.

А дальше Лёнька такую злую морду состроил, глаза вытаращил, зубы оскалил.

Я почему-то решил, что это тигр.

— Тигры, — говорю.

Илларион Емельянович даже с места привстал.

— Какие, — говорит,—тигры?

А я гляжу на Леньку и размышляю, кто бы это мог быть?

— Ну, не тигры, — говорю. — Я ошибся. Волки. Хищные и злые африканские волки.

— Может быть, гиены? — говорит Илларион Емельянович.

— Ну да, гигиены, — отвечаю я. — Я просто слово забыл.

А сам гляжу на Бабочкина. Вот так заори эти гиены, если они на Лёньку похожи. Просто жуть.

— Это ужасные звери, — добавил я. — Самые страшные в Африке.

Тут Лёнька еще ушами задвигал и язык высунул.

«Ну,— думаю,— вот так гиены. Не хотел бы я встретиться с ними».

— Ладно, — говорит Илларион Емельянович, — продолжай. Кто ещё водится в Африке?

Я ещё крокодила вспомнил. А дальше опять на Лёньку гляжу. А он что-то странное делает. Приставил себе рога и шею вытянул.

Что это за зверь, я такого и не знаю даже, может быть, специальный какой-нибудь, африканский зверь?

— Ну что же ты молчишь? — говорит Илларион Емельянович.

А я на Лёньку гляжу — чего он так шею вытянул? Губами двигает, как будто траву щиплет.

— Ах, — говорю, — вспомнил, дикая африканская коза с длинной шеей.

— Как же ты её себе представляешь? — спрашивает Илларион Емельянович.

— Ну, как, — отвечаю. — Коза. Травку щиплет. Шея у нее длиннющая.

— А как же она называется? — снова спрашивает Илларион Емельянович.

— Это уж как хозяин назовет, — отвечаю. — У каждой своё имя.

Но тут Илларион Емельянович меня на место посадил.

Сажусь я за парту, а Лёнька мне и говорит:

— Эх ты, — говорит, — жираф.

Я здорово обиделся — меня же подвёл и ещё ругается.

— Ладно, — говорю, — сам жираф. Я с тобой разговаривать не хочу!

 

Н. Фёдоров

Новый способ

При счёте тридцать два — тридцать два у наших противников сломалась последняя клюшка, и мы великодушно согласились на ничью. Ребята стали расходиться. Я пошёл с Мишкой к нему, чтобы забрать свой портфель.

На завтра было много уроков.

— Когда всё сделаешь, позвони,— сказал я.

Мишка поскрёб затылок и сказал:

— Послушай, Димитрий, представь себе такую штуку. Вот сидят два умных человека в соседних домах и изобретают велосипед. Правильно? Неправильно. А вот если один человек сидит и изобретает велосипед, а другой, его сосед, пишет в это время гениальную поэму — совсем другое дело! Прогресс! Выходят потом они во двор. Один говорит: вот вам, товарищи, велосипед. Катайтесь на здоровье. А другой говорит: вот вам, дорогие друзья, «Слон и Моська». Читайте, наслаждайтесь.

— Ну и что, — сказал я.

— А то, — сказал Мишка. — что пойдёшь ты сейчас домой, будем мы сидеть и делать одни и те же уроки. Правильно? Неправильно. Ведь уроки прекрасно можно и по очереди делать: сегодня — ты, завтра — я, сегодня ты, завтра — я... Красота! Через день выходной. Хочешь, велосипед изобретай, хочешь, пиши стихи. Предлагаю испробовать новый способ прямо сегодня. Идёт?

— Идёт, — согласился я. — А кто первым будет учить?

— Кинем «на морского», — предложил Мишка.

Мы кинули. Первым выпало Мишке.

— Всё по-честному, — сказал он. — Тебе повезло. Так что иди отдыхай. Через пару часиков заходи, перекатаешь.

Я сказал:

— Знаешь, что. Я лучше у тебя отдохну. Снег вон пошел. Чего я буду по улице один ползать.

— Ну сиди, — сказал Мишка. — Только не мешай.

Он сел за стол, разложил учебники и зашуршал страницами. А я развалился в кресле и стал отдыхать.

Но скоро сидеть мне надоело. Я встал, прошёлся по комнате, достал с полки первую попавшуюся книгу и снова забрался в кресло. Книга оказалась третьим томом толкового словаря русского языка. До чего же, оказывается, много слов, которых я не знаю! А ведь русский человек. Вот хотя бы слово «плагиат». Я всегда думал, что это рыба какая-то. Оказывается, вовсе не рыба, а выдача чужого труда за собственное произведение. Любопытно. Или вот — «плебисцит». Я и слова такого никогда не слышал.

— Мишка, — позвал я. — Скажи-ка мне, что такое «плебисцит».

— Мишка поднял голову, наморщил нос и сказал:

— Фурункул.

— Мимо, — сказал я. — Плебисцит, мой друг, это то же самое, что референдум. Улавливаешь?

— Ты что, издеваешься! — взвился Мишка. Я тут, понимаешь, корплю, уроки за него делаю, а он со всякой чепухой лезет! Молчи лучше или иди гулять.

— Молчу, молчу, — сказал я и снова стал листать книгу. Но скоро это мне надоело. Я снова прошёлся по комнате и заглянул Мишке через плечо.

— Что же ты, Ломоносов, от тринадцати семь отнимаешь, а получаешь пять?

— Тебе-то что? — рассердился Мишка.— Я уроки делаю, а не ты. Как хочу, так и отнимаю.

— Как это «как хочу»? Ты же не одному себе делаешь — и мне.

— Ах, не нравится! Тогда сам делай и не придирайся.

— Ну ладно, — сказал я. — Не кипятись. Твори потихоньку. Я пойду, чтобы не мешать, погуляю.

Я вышел на улицу. Во дворе было пусто, шёл снег и уже горели фонари. Я отошел подальше от дома и посмотрел на освещённое Мишкино окно. В нём была видна Мишкина макушка. Я ещё немного потоптал свежий снежок и вернулся.

— Холодно, — сказал я. — Ну, сделал?

— Сделал, —  ответил Мишка. — Задача вот только не получается.

— Давай посмотрим, — предложил я

Мы начали искать ошибку, и в конце концов я её нашел.

— Теперь, — сказал я, — ты мне должен полматематики.

Потом Мишка засел за литературу. Нам было задано сочинение «Моё любимое время года» Так что ему предстояло написать целых два сочинения — про два времени. Я включил телевизор, но Мишка на меня так зашикал, что пришлось выключить. А я уже, честно говоря, начал изнывать от скуки. На цыпочках подошёл к Мишке и заглянул в тетрадь.

— Во даёт! — прыснул я.— Ты бы хоть заглавие без ошибок написал. А то пишет: «Моё лубимое время года». Что это еще за «лубимое»?

— Опять лезешь, — сказал Мишка. — И потом, если хочешь знать, я пока своё сочинение пишу, а не твоё. Так что это мои ошибки.

— Твои, твои, — согласился я. — Никто их у тебя не отнимает.

Я открыл портфель, достал учебник и начал учить историю.

Наконец Мишка сказал:

— Всё. Держи своё сочинение. Я тебе про осень написал, а себе про лето.

— Почему же мне про осень? Я осень не люблю.

— Да сочинения-то разные! Пушкин, между прочим, больше всего осень любил.

Я не стал спорить, взял тетрадку и стал читать:

— Больше всего я люблю осень. Осенью люди пожинают свои плоды. В садах созревают яблоки, груши, сливы, вишни, персики, абрикосы. В огородах поспевают помидоры, огурцы, картошка, арбузы, свёкла, репка, брюква. На полях колосится рожь, пшеница, овёс. Фрукты и овощи очень полезны всем людям, в них много разных витаминов и фосфора. Я люблю фрукты и овощи. Особенно мне нравится виноград «дамские пальчики». Осенью птицы улетают в жаркие страны».

— Ну и нагородил, — сказал я, кончив читать.— Я у тебя обжора какой-то получился. А Пушкин, по-твоему, осень из-за «дамских пальчиков» любил? Или из-за фосфора?

— Не знаю я, за что Пушкин её любил, сказал Мишка.— Но ты-то ведь не Пушкин. И вообще — не нравится, сам пиши.

— И напишу. А то ты меня посмешищем каким-то сделал. Но учти — ты мне теперь должен полматематики и одну литературу.

— Ты записывай, записывай, — сказал Мишка, — а то забудешь.

— Не забуду, — сказал я и засел за сочинение про лето. А Мишка стал учить историю.

...В конце недели ситуация сложилась довольно запутанная. Мишка был мне должен полторы математики и две литературы. А я задолжал ему одно рисование, два с половиной русских и кусочек ботаники. Мы даже попробовали своими долгами меняться. Но всегда начинался спор и обмена не получалось. На¬пример, Мишка хотел поменять кусочек ботаники на полматематики. Но разве это честно?

А самая удивительная вещь случилась с нашими сочинениями про времена года. Когда Людмила Андреевна выдавала нам тетрадки, она сказала:

— Что-то сочинения Петрова и Лапина про лето подозрительно похожи. Есть, конечно, отличия, в деталях. Но в основном... Попахивает плагиатом. Знаете, что такое плагиат?

— Я знаю! — вскочил я с места. — Плагиат — это выдача чужого труда за собственное сочинение.

— Совершенно верно, — сказала Людмила Андреевна. — Вот только неясно, кто у кого списывал. Потому что и ошибки даже почти одинаковые.

— Но этого не может быть! — выкрикнул Мишка. — Ошибки у нас разные.

— Увы, может, — сказала Людмила Андреевна и положила на парту наши работы.

Я схватил свою тетрадку и с ужасом прочитал заголовок: «Моё лубимое время года».

 

Н. Фёдоров

Осенняя простуда

Тихо в классе.

Пыхтит впереди меня Санька. Пыхтит и скребёт затылок. Значит, застрял. Аня Суркова наклонилась и роется у себя в портфеле. Она вечно что-нибудь забывает или теряет. Татьяна Сергеевна делает ей замечание, и Аня продолжает писать.

Тихо в классе. Идёт самостоятельная работа.

Урок подходит к концу, а я ещё и половины не сделал. Нет вдохновения. Я сижу и рисую на промокашке верблюдов. Рядом со мной на парте пусто. Там должен сидеть Мишка, но его нет. Он болеет уже вторую неделю. Сначала я ему даже завидовал. Ведь хорошо так иногда поболеть. Сиди себе дома, книжечки почитывай, апельсины жуй. Ни тебе контрольных, ни уроков. Но Мишка что-то долго болеет. Не выписывают его. Температура, говорят, прыгает. И чего она прыгает?

Я перестаю рисовать верблюдов и смотрю на Мишкино место. Интересно, что он сейчас делает там, дома? Скучно ему, наверное. И мне без него как-то неуютно.

Я смотрю в окно и вдруг вижу, что идет снег. Первый в этом году. И я невольно говорю вслух: «Снег». Все поворачивают голову, и в классе проносится шепот: «Снег! Снег пошёл!» Смотрит в окно и Татьяна Сергеевна и говорит:

— Вот мы и дождались первого снега.

На улицу все выскакивают довольные, галдят, толкаются, снег друг другу за шиворот пихают. Кто-то тут же предлагает сразиться в снежки. Но я отказываюсь. Я иду к Мишке.

Около его парадной я леплю большой снежок и несусь на четвертый этаж.

— Болящим привет! — говорю я. — А вот вам апельсинчик. — И я протягиваю Мишке снежок.

— Ух ты! Снег! — Мишка берёт снежок, и я чувствую, что ему ужасно хочется его лиз¬нуть.

— А я как раз сейчас в окно смотрел. Гляжу, снег пошёл. Эх, думаю, потрогать бы! А тут как раз ты звонишь. Ты, Димитрий, прямо телепат.

Мы проходим в комнату. Мишка крутит снежок в руках, подбрасывает его, и он начинает таять, оставляя на паркете мутные лужицы.

— Мишка, — говорю я, — давай зафитилим его в форточку. А то растает.

— Нет. Я его в холодильник положу. А завтра, когда один буду и когда скучно станет, достану.

Мишка бежит на кухню. Я оглядываюсь. На столе полно всяких лекарств, лежит градусник, кровать разобрана. Я беру градусник и смотрю температуру. Тридцать семь и три. Вот подлая температура! А может, градусник испорчен? И мне так захотелось, чтобы Мишка скорей поправился, что даже в носу защипало.

Мишка возвращается.

— Ну как ты? Всё болеешь? — спрашиваю я.

— Болею, — вздыхает Мишка.

— Надоело?

— И не говори. Жуть как надоело. Вот когда в школу ходишь, думаешь, эх, заболеть бы там или палец вывихнуть! А вот неделю дома посидел, так готов даже на контрольную идти. Хоть по русскому.

— Это верно. Мне тоже без тебя надоело.

— А чего сегодня в школе-то было?

— Да так, ничего особенного. Как всегда. На дежурство вот наш класс заступает. Я в столовой буду. Женька Капустин вместо физкультурной формы мамин халат принес, в цветочек. В Красный Крест ещё вступили. У Саньки зуб выдрали. Тётя Шура ключ от раздевалки потеряла. Никто не мог пальто получить, пока завхоза не нашли.

— А теннисный стол привезли?

— Привезли. Играли уже. Мишка, а что тебе врачи-то говорят?

— Врачи? А что они говорят? Вирус, говорит, какой-то. Дома сидеть надо. Вот сегодня врач должен прийти. Новый. Наша участковая сама гриппом заболела.

— Слушай, а может, тебе надо это... транц... транц... Ну, в общем, пересадку сделать?

Сейчас это модно.

— А чего пересаживать-то?

— Ну, я не знаю. Я ж не врач.

— Нет, про пересадку ничего не говорили. А вот микстуру пить заставляют. Ух, отрава! Я из-за неё уже две банки варенья слопал. А то никак.

— А, ничего они не понимают, эти врачи! Санькин брат говорил, что слово «врач» от глагола «врать» происходит. Только градусники умеют ставить. Подумаешь, температура! Они думают, если у всех тридцать шесть и шесть, так и у тебя обязательно так должно быть. А может, ты не такой, как все. Может, ты человек такой горячий. Потому и температура у тебя другая. Слушай, Мишка, а хочешь, тебя выпишут? Прямо сегодня? А?

— Конечно, хочу.

— У меня есть идея. Давай я за тебя поболею.

— Как это за меня?

— Очень просто. Ты одеваешься, я ложусь на твое место. Приходит врач, осматривает меня, видит, что я здоровый, и выписывает меня, то есть тебя. А завтра в школу идём.

— А вдруг не выйдет?

— Всё выйдет. Ты же говоришь, врач новый. В лицо тебя не знает. Ну?

— А, согласен! Давай только быстро! — Мишка начинает одеваться, я быстренько раздеваюсь и ложусь на его место. И только мы это проделали, как раздаётся звонок.

— Иди открой, — говорю я. — Только не запутайся.

Мишка бежит открывать.

— Петров Михаил вы будете? — слышу я из прихожей мужской голос.

— Нет, — говорит Мишка. — Петров Михаил — это не я. Я его товарищ. Проведать вот пришёл. Вы раздевайтесь, доктор, проходите. Он там лежит.

В комнату входит врач-старичок. Пенсионер, наверное.

— Ну-с, как мы себя чувствуем? — спрашивает он.

— Хорошо чувствуем,— отвечаю я хриплым голосом, но тут же вспоминаю, что я не больной, а, наоборот, поправился. — Вы, доктор, даже не представляете, как хорошо, — радостно и звонко добавляю я.— Давно себя так не чувствовал. Это всё микстура! Чудо просто, а не микстура! Прямо помолодел! Пора, доктор, меня выписывать. А то сегодня от скуки ползадачника решил. Прямо какой-то прилив сил.

— Так, так, — улыбается врач. — Настроение хорошее. А это уже хорошо. Давай-ка я тебя послушаю.

Я дышу, потом не дышу, потом показываю язык.

— Ну, а температура какая?—спрашивает врач. — Поставь-ка градусник.

Я сую градусник под мышку, а врач начинает что-то писать.

— Так вы меня выпишете? — спрашиваю я. — Ведь вы же не будете здорового человека дома держать?

— Конечно, нет. Кто же здоровых людей дома держит.

— Значит, он может завтра в школу идти?

— Кто это он? — доктор прекращает писать.

— Ну, человек этот здоровый. Я то есть.

Я достаю градусник и протягиваю его врачу.

— Какая? — с замиранием спрашивает Мишка.

— Тридцать семь и три, — говорит врач. Придется тебе, голубчик, ещё денек-другой дома посидеть.

Я вижу, как вытягивается Мишкино лицо. Да и сам я ничего не понимаю. Врач прощается с нами и уходит.

— Вот те на, — растерянно говорит Мишка. — Ты, наверное, от меня заразился. Говорил я тебе: не подходи близко.

И тут меня даже озноб прошиб. Я хлопаю себя но лбу и говорю:

— Мишка! Я ведь градусник не стряхнул! Это же твоя температура!

— Эх ты, растяпа! — Мишка стряхивает градусник и сует себе под мышку.

Через десять минут выясняется, что у Мишки нормальная температура.

— Удружил, — кисло говорит Мишка.

Мы сидим и подавленно молчим, не зная, что делать. И тут раздаётся звонок в дверь. Я бегу открывать и вдруг вижу на пороге старичка врача!

— Ну, как всегда, — говорит он, — забыл зонт. Хорошо, у меня по вашей лестнице ещё вызов был. Не ушёл далеко.

Тут я соображаю, что сама судьба вернула врача назад. И я честно во всём ему признаюсь. Старичок недовольно качает головой, раздевается и снова входит в комнату.

— Так, значит, больной — это вы? — говорит он.

— Я, — тихо отвечает Мишка.

— Нехорошо, молодой человек, — говорит он и, сердито сопя, осматривает Мишку и измеряет ему температуру. Мишка терпеливо ждет приговора. И вдруг старичок улыбается и говорит:

— Ладно. Я выписываю тебя в школу. Уж больно друг у тебя хороший. Настоящий. Помнится, Антон Павлович Чехов писал, что даже болеть приятно, когда знаешь, что есть люди, которые ждут твоего выздоровления, как праздника. Верно?

— Верно, — радостно говорит Мишка.

 

 Н. Фёдоров

Дневник

 

В первый день весенних каникул вдруг повалил снег. Крупный и тяжелый, как намокшие куски ваты, он шлёпался на асфальт и сразу таял. Одна нахальная снежинка даже залетела мне за шиворот. Я рассердился и вернулся домой с твердым намерением заняться чем-нибудь полезным и серьёзным. Вот тут мне и пришла идея вести дневник. «Все великие и даже не очень великие люди вели дневники, — думал я. — Потом учёные их изучают, статьи про них пишут, спорят между собой. Нужная, выходит, вещь. В конце концов, если я даже не стану очень великим, то всё равно интересно. Выйду на пенсию, сяду на диван и подумаю: а чем, интересно, я занимался лет эдак пятьдесят назад? В весенние каникулы? Открою дневничок и все прочту».

Я достал чистую тетрадь в клеточку и красным фломастером крупно написал на обложке: «Д н е в н и к». Потом подумал и приписал «ж и з н и». Так что получилось внушительно: «Дневник жизни». Это чтобы со школьным не спутать. Теперь можно было заполнять первую страницу. И я начал:

«24 марта.
Сегодня первый день каникул. Погода плохая. Идёт снег. Только что по радио передали, что ветер западный. 8—10 метров в секунду, температура ноль градусов. Решил, как многие известные люди, вести дневник».

Тут я остановился и стал думать, что бы ещё написать. В дверь позвонили. Я пошёл открывать и впустил Мишку. У него были мокрые брови и ресницы, а с кепки падали капли.

— Здорово, — сказал он. — Ну и мерзкая погода. Как назло. Только каникулы начались — и вот тебе, пожалуйста.

— Это верно, — сказал я.

— А ты чего делаешь? — спросил Мишка.

— Дневник веду.

— Какой ещё дневник?

— Обыкновенный. Дневник жизни.

— Это как?

— Ну, жизнь свою записываю. Где был, что видел. Как все известные люди делали. Лев Толстой, к примеру.

— Зачем это тебе надо?

— Для потомков, может, пригодится. Это сейчас тебе не интересно, что у меня по русскому за третью четверть, или какие брюки на мне надеты. А вот лет через сто пятьдесят, знаешь, как им все это важно будет! Вот напишу я сейчас, что ко мне Мишка зашел. А учёные через сто лет прочтут мой дневник и ну давай спорить и дискуссии разводить. Кто такой Мишка? Что за человек? Как фамилия? Загадка века.

— Делать тебе нечего, — сказал Мишка.

— Ты вот что, — сказал я. — Посиди немного, а я тут докончить хочу.

Я снова открыл дневник и приписал:

«Пришёл Мишка. Сказал, что погода мерзкая, и спросил, чего я делаю. Я сказал, что веду дневник для потомков, и объяснил ему, как это важно. Но Мишка сказал, что делать мне нечего. Темный человек. Сидит сейчас и в окно глазеет».

— Ну, долго ты ещё кропать будешь? — прервал меня Мишка. — Давай хоть в шашки, что ли, сыграем?

— Давай, — согласился я.

Мы сыграли шесть партий, причём две в поддавки. Я продул все шесть. Не шла что-то игра.

— Может, в зоомагазин съездим, — предложил Мишка. — Мне корм для рыбок купить надо. И вообще, не сидеть же дома все каникулы.

— Съездим, — сказал я. — Погоди только минутку. Я еще пару фраз накатаю.

И я написал в дневнике:

«Играли с Мишкой в шашки Проиграл все шесть партий. Едем сейчас в зоомагазин за кормом дли Мишкиных рыбок».

Тут я на секунду задумался и жирно зачеркнул слова «проиграл все шесть партий». Такие подробности ни к чему, решил я. Даже для потомков.

Домой я вернулся только к вечеру и сразу перечитал свои записи в дневнике. «Нет, не то что-то, — подумал я. У меня не дневник жизни получается, а какие-то милицейские протоколы». И тогда я понял, в чем дело. В дневнике надо только самое главное записывать. Самое важное. А про всякие игры в шашки можно и не писать.

Я стал вспоминать прошедший день, но так и не мог решить, что было главным. «Ладно. — думал я — Завтра обязательно будет что-нибудь главное».

На другой день погода выдалась отличная. Ярко светило солнце, а небо было совершенно чистое и очень синее. Даже не верилось, что вчера валил снег.

Проснувшись, я сразу открыл свой дневник и написал:

«25 марта.
В небе светит солнце».

Тут я вспомнил, что решил записывать только самое важное. Я уже хотел зачеркнуть написанное, но потом подумал, что в конце концов солнце в небе — вещь немаловажная. И оставил.

В конце дня в дневнике появилась следующая запись:

«Сегодня ходили с Мишкой в кинотеатр «Молния». Смотрели фильм «Сладкая женщина». Сильная вещь. Потом пошли к Славке Брындину за победитовым сверлом для дрели. По дороге к Славке Мишка уронил свою варежку в р. Карповку. Достать варежку не удалось. Так она и поплыла вместе со льдинами в Финский залив. Пришли к Мишке и стали сверлить у него в ванной дырки для полки. Одну дырку просверлили прямо насквозь. На кухню. Вечером смотрели телевизор».

Немного подумав, я приписал:

«К нам в город приехал король Иордании».

Я перечитал написанное и даже обозлился на себя. Опять масса никому не нужных подробностей! Я схватил чёрный фломастер и почти всё зачеркнул. Осталось только два предложения:

«В небе светит солнце. Приехал король Иордании Хусейн».

На следующий день Мишка спросил:

— Ну как твой дневник жизни? Ведёшь?

— Веду, — сказал я.

— Дай прочесть.

Я протянул Мишке дневник. Он прочитал и сказал:

— Да, не балуешь ты потомков информацией.

— Понимаешь, — сказал я, — в дневнике надо самое главное записывать. А я никак не могу решить, что главное. Не писать же про твою варежку, которую ты в Карповку уронил.

— Это верно,— сказал Мишка. — Ладно. Придется тебе помочь. Пиши. Двадцать шестое марта. Сегодня... эээ, ммм... Сегодня из нашего города на родину отбыл король Иордании!

— Всё ясно, — засмеялся я и закрыл тетрадь.

Больше никаких записей в дневнике своей жизни я не делал.

 

Л. Газарова

Пятёрка

Ещё на прошлой неделе Валерия Александровна объявила, что в понедельник будет контрольная по математике.

Тимка расстроился, ведь больше всего на свете он не любил математику. Считать, конечно, умел, но вот чтобы уравнение решить — это у него никак не получалось. Валерия Александровна говорила, что Тимка просто не хочет заставить себя по-настоящему заниматься. Он пытался возражать, но учительницу не так-то просто переубедить. Она лишь внимательно посмотрела на Тимку.

В понедельник Валерия Александровна снова напомнила, что сегодня 3 А будет писать контрольную работу. И когда она раздала карточки с заданием, настроение у Тимки испортилось окончательно.

В классе стояла тишина. Ученики, склонившись над тетрадками, решали задачи, а учительница медленно ходила между рядами. Время от времени она поглядывала то на Тимку, то на его тетрадь, в которой не было написано ни единой цифры. Тимка в который уже раз перечитывал задание и задумчиво смотрел на Сашку, своего соседа по парте. Тот левой рукой крутил чуб, а правой усердно писал в тетради. А ещё он так смешно шевелил губами, будто приговаривал: «Решайтесь, уравнения, простые и сложные...» И Тимка видел, что уравнения у Сашки решались.

Никогда ещё так не хотелось Тимке справиться с контрольной, как в этот раз. Он взял карточку с заданием в руки, долго вертел её, даже понюхал, но уравнение не решалось.

Стол Валерии Александровны стоял прямо перед Тимкиной партой. На нём лежал классный журнал с отметками, и напротив его фамилии, почти в начале списка, стояла тройка. Валерия Александровна почему-то говорила, что тройка эта на тоненьких ножках. Но как Тимка ни присматривался, ножек не заметил. Рядом с журналом лежали тетради, карандаш, кусочек мела, а чуть дальше — книга. И Тимка не удержался, чтобы не заглянуть в неё. Справа, на раскрытой странице, большими буквами было написано... его уравнение! Да-да! Точно такое же, как в карточке. А под условием уравнения, чуть ниже, написано решение и ответ. Тимка даже глазам своим не поверил. Даже растерялся — как же быть? Но это только в первую минуту, потом, не помня себя от радости, он немного подался головой вперёд, чтобы лучше было видно, и всё старательно переписал в свою тетрадь...

До конца уроков Тимка радовался своей удаче. Дома, едва переступив порог, он всё рассказал дедушке и был страшно удивлён тем, что дедушку это почему-то огорчило.

— Чему же ты радуешься, Тимофей? Ты ведь прежде всего обманул себя. Подумай над этим...

На следующий день Валерия Александровна зачитывала оценки. Она говорила, что ребята отнеслись к работе добросовестно и справились с заданием хорошо. На Тимку она посмотрела как-то по-особенному, совсем не так, как всегда, и сказала:

— А больше всех меня порадовал Гончаренко.

Тимка опустил голову и покраснел так сильно, что от стыда готов был сквозь землю провалиться.

— Он и уравнение верно решил, и в тетрадку переписал аккуратно, —  продолжала Валерия Александровна. — Видно, постарался Тима. Молодец! Он заслужил...

Но не успела Валерия Александровна закончить, как Тимка вдруг вскочил с места и громко, так, чтобы было слышно всему классу, выпалил:

— Валерия Александровна, я... я списал.

Класс замер от неожиданности. Вот это да!

Тимка рассказал всё как было. А ещё он пообещал, что обязательно научится самостоятельно решать уравнения и перерешает все задачи, которые есть в учебнике.

Валерия Александровна слушала, не перебивая, а когда Тимка закончил, подошла к нему и сказала:

— Это хорошо, что у тебя хватило мужества сознаться. А уравнения решать ты обязательно научишься. Сегодня же, Тима, ты заслуживаешь одну из самых лучших пятёрок — пятёрку за честность.

 

Г. Литневский

Буксир

Сашка Вознюк очень не любил математику. Потому что ничего в ней не понимал. А может, потому и не понимал, что не любил. Вот и опять в его дневнике двойка.

Учительница Мария Игнатьевна сказала:

— Так дальше нельзя. Надо брать Вознюка на буксир. Поручим это Денису Омельченко. Он у нас просто чемпион в математике. Да и живут они рядом. Денис, ты не против?

— Я — за! — сказал Денис и поднял руку, как на собрании.

Все засмеялись, а Сашка покраснел. Действительно, плохо дело, когда тебя берут на буксир. Как будто ты не мальчишка, а старый автомобиль. Или баржа, которая сама не только против течения не способна плыть, но и в стоячей воде с места не сдвинется. Одним словом, Сашке было очень скверно. А ещё подумал, что дома опять достанется за двойку...

После математики — урок физкультуры. Вот уж где Сашка показал себя! И на турнике подтянулся больше всех, и стометровку пробежал быстрее. А Денис Омельченко только Надю Безуглую обогнал. Да и то она, наверное, нарочно так медленно бежала. Жалеет Дениса: будут смеяться над ним!

Учитель физкультуры Владимир Степанович догадался об этом. Он выразительно посмотрел на секундомер и покачал головой:

— Ну-у, Омельченко... По всем предметам у тебя, я знаю, пятёрки. А по физкультуре — плетёшься в хвосте. Или ты считаешь, что отличнику спорт ни к чему? Хотя какой же ты отличник, если по физкультуре тройка?

Денис молчал, лишь тяжело дышал, вытирая пот со лба.

— Давайте я возьму его на буксир,— неожиданно сказал Сашка.

— А что, дельная мысль. Ты как, Денис, не против?

— Я — за, — смущённо улыбнулся Денис и поднял обе руки.

Все опять засмеялись, как тогда, в классе. Все, кроме Насти.

После обеда Вознюк пришел к Денису, чтобы вместе готовить математику. Денис начал читать условие задачи:

— Из пункта А в пункт Б вышел пешеход. Через два часа и том же направлении отправился велосипедист. Сколько времени понадобится ему, чтобы догнать пешехода, если известно, что скорость...

— Я догнал бы за десять минут! — перебил Саш¬ка.— Если бы ещё спортивный велосипед...

— При чём здесь спортивный велосипед? Ты сначала дослушай, что дано в задаче.

Вознюк дослушал, но на лице у него было выражение неописуемой скуки.

— Что мы должны узнать в первом действии? — тоном учителя спросил Денис.

Сашка подумал и сказал:

— Знаешь что? Приходи завтра в школу пораньше. Я у тебя эту задачу спишу, и дело с концом. А сейчас мне надо на стадион бежать.

— Зачем?

— Как зачем? Я же в команде, мы с  ребятами из третьей школы в футбол играем. Матч-реванш!

— Так ведь это, кажется, только вечером?

— Матч начинается в пять. А перед ним — разминка. Это тебе не математика — сел за стол и сразу решаешь. Спорт — дело серьёзное! — сказав это, он взялся за ручку двери, потом повернулся и добавил:— А ты я конце второго тайма чтобы тоже там был! Сразу после матча я с тобой тренировку проведу.

Денис выучил уроки, надел спортивный костюм, кеды и пошёл на школьный стадион. Ещё издали слышались выкрики — то восторженные, то полные отчаяния. Болельщики из третьей школы держались тесным кругом. Когда их команда прорывалась к воротам соперника, над головами этой группы поднимался самодельный транспарант: «Третья — во всём первая!» Впрочем, счёт был ничейный — 1:1.

Денис увидел Настю в красном спортивном костюме и подошел к ней. Но она ничего не замечала: её внимание было приковано к полю. А там Сашка Вознюк обвёл двух защитников и оказался один на один с вратарём. Удар!

— Го-о-ол! — громко закричали все вокруг.

И тут свисток судьи — вожатого-семиклассника известил об окончании матча. Настя сорвалась с места и со всеми побежала приветствовать победителей, особенно Вознюка.

Футболисты и болельщики начали расходиться. Денис предпочёл дождаться, пока на стадионе не останется никого, кроме них с Вознюком, но Сашка уже махал ему рукой.

— Ну как? — спросил он, когда Денис подошёл.

— Ты молодец, — похвалил Денис.

Вознюк довольно улыбнулся.

— Ну, что ж, начнём, — сказал он громко, чтобы все слышали.— Значит, так: сначала — небольшой кросс. Для первого раза трёх кругов по стадиону.

я думаю, достаточно. Потом — прыжки в длину и упражнения на перекладине.

Денис обвёл взглядом мальчишек и девчонок, которые заинтересованно посматривали на них с Сашкой, и сел на траву.

— Ну, давай! — торопил Сашка. — Зачем терять время? На старт!

— Само собой,— произнёс Денис — Марш! Ну, беги!

— Кто? Я? — удивился Вознкж.

— А кто же? Я, что ли?

Вознюк ошарашенно хлопал глазами перед Денисом.

— Послушай,— наконец нашёлся он. — Кто кого взял на буксир по физкультуре? Я тебя? Или наоборот?

— Ты меня.

— Ну?

— Вот тебе и «ну»! Ты у меня на буксире по математике, но я вынужден сам решать за тебя задачи. Выходит, ты должен за меня бегать. Для начала — три круга по стадиону. Потом немножко попрыгаешь в длину...

— Ты мне эти шуточки брось! — нахмурился Вознюк.

— Как хочешь! А я тебе не дам завтра списать задачу. И ты опять схватишь двойку.

Вознюк растерянно потоптался на месте. Со второй двойкой подряд ему лучше домой не показываться. Он вздохнул, а затем громко, чтобы снова-таки слышали все, сказал:

— Ты посиди здесь, а я ещё немного потренируюсь.

И он побежал по дорожке. Денис смотрел ему вслед. Казалось бы, мог радоваться: вот как Вознюка проучил! Но почему-то было грустно. Вдруг услышал:

— Так и будешь сидеть?

Денис поднял голову. Рядом стояла Настя.

— А что?

—Да ничего. Давай тоже побегаем. А ну, догони меня!

Он охотно бросился за Настей, но догнать её оказалось не так-то просто. Пришлось пробежать почти целый круг. А когда наконец догнал, она сказала:

— Теперь и Сашка уже недалеко.

И они помчались за Вознюком. Тот бежал вразвалочку, ему лень, да и устал после матча. Втроем они пробыли на стадионе до самых сумерек, а потом пошли к Денису домой и вместе решат задачи!

С тех пор они везде втроём. И никто о них не говорит, что кто-то у кого-то на буксире. Просто говорят, что они хорошие друзья.

 

Л. Орлова

Красные гвоздики

Учительница раздавала семена. Пакетики были маленькие, лёгкие, и на них нарисованы цветы. Витьке было всё равно, какие семена ему достанутся, и он смотрел в окно. Там, во дворе, веселилось солнце, и от этого веселья снег по крышам сползал вниз, открывая чёрные лысины на гребне возле труб, и сосульки окладистой бородой висели по самому краю крыши. Витьке показалось даже, что он слышит, как капают в обгрызенный солнцем чёрный сугроб капли: «кап-кап-кап...»

Лёнька толкнул его в бок: Мария Васильевна подошла к их парте, положила им четыре пакетика с красной гвоздикой.

— Нам гвоздика? — спросил Витька просто так.

— Тебе, Семёнову и Лукиной, — и учительница дала два пакетика Светке.

Потом она стала рассказывать, как вырастить рассаду — какую землю положить в ящики, как поливать, как пикировать и когда высаживать в грунт.

Витьке всё это было неинтересно, и он не слушал, а всё смотрел в окно...

Сажать цветы они решили в воскресенье. Светка предложила пойти к ней — у них в доме была застеклённая терраса, там можно поставить ящики. Витька с Лёнькой переглянулись — это их вполне устраивало, и они хихикнули — очень хорошо, пусть Светка и ухаживает.

В воскресенье они притащили к Светке ящики и думали, где бы им взять землю, но Светка, как все девчонки, оказалась запасливой, и земля у неё уже была готова. Разложили землю, посеяли, полили и поставили ящики на стол, к окну, на самое солнышко.

Светкина мама позвала их пить чай.

За столом Светкин папа спросил их:

— Ну как, посеяли гвоздику?

— Да, — ответил Лёнька. И добавил: — Девчачье это дело.

— Девчачье, говоришь, — Иван Семенович вдруг спросил: — А знаете вы, что это за цветок?

— Знаем, — нерешительно ответил Ленька. — Красный такой, на тонкой ножке, — Он вспомнил картинку на пакетике с семенами.

— А ещё что знаете? — Иван Семенович выжидающе смотрел на них.

Тут вмешалась Светка:

— Этот цветок завезли в Европу крестоносцы. В тысяча двести семидесятом году.

— А ты откуда знаешь? — недоверчиво спросил Витька. — Очень нужны им были какие-то гвоздики.

— А вот и нужны. В Тунисе свирепствовала чума, и никакие кольчуги, никакие щиты и мечи не могли спасти крестоносцев от смерти. И тогда их спас отвар из дикой гвоздики...

— Откуда ты знаешь?

— Читала. Вот! — торжествующе сказала Светка.

— Это необыкновенный цветок... — Иван Семенович повторил. — Это совсем необыкновенный цветок...

— Гвоздику очень любил Шекспир, — снова заговорила Светка. — И даже есть такой сорт — Вильям Шекспир. В Испании влюблённые дарили друг другу гвоздики...

— Подумаешь, влюблённые дарили друг другу гвоздики, — не выдержал Витька. — Они и розы дарят, и незабудки, и...

— Да, ты прав, не в этом дело. — поддержал Витьку Иван Семенович. — Красную гвоздику называют цветком коммунаров.

Этого Витька не знал.

— Красный цвет — цвет революции. Знамя, которое парижские коммунары 18 марта 1871 года подняли над Пантеоном, было красного цвета. Знамя, за которое умирали парижские рабочие на баррикадах, на кладбище Пер-Лашез, было красного цвета. Красною была земля от крови павших бойцов.

И поэтому из всех цветков — и нежных, и хрупких, и гордых, и скромных — коммунары выбрали гвоздику, чьи цветы словно капли крови.

Коммунары вставляли гвоздику в петлицу, женщины прикалывали её к волосам и шли в бой. Цветок, завезённый крестоносцами из далекого Туниса, нёс победу революционерам. В это верили бойцы, и их надежды не обманулись.

Когда Иван Семенович закончил, Витька с Лёнькой заметили, что чай давно остыл и времени уже много.

— А вы говорите, девчачье дело, — сказал Иван Семенович, провожая ребят.

Уходя, они еще раз взглянули на ящики с чёрной сырой землей...

Каждый день мальчишки донимали Светку вопросами, как гвоздика, взошла ли она, и, наконец, она сказала им «да».

После уроков они помчались к Светке и ругали себя дорогой за то, что согласились отдать ей свои ящики. Всходы были дружными, зелёные петельки вылезали из земли, а некоторые уже успели распрямиться.

— Поливаешь? — Витька недоверчиво потрогал землю — она была влажной, но он всё-таки сказал Светке, чтобы она поливала получше.

В мае, когда уже кончились занятия в школе и пора было высаживать цветы в грунт, Лёнька притащил в класс газету. В ней рассказывалось о красной гвоздике. Он показывал её всем, и все читали маленькую заметку.

— Вот он какой, наш цветок, не то что ваши анютины глазки, — хвалилась Светка.

Витька, Ленька и Светка сияли. Рассаду они высадили на самых лучших, самых солнечных местах.

Ребята разыскивали новые сведения из истории красных гвоздик. Красные гвоздики посажены на могиле писателя Александра Ивановича Герцена. Вначале он был похоронен на кладбище Пер-Лашез, там, где сражались и где похоронены коммунары, но потом прах его был перевезен в Ниццу, и красные гвоздики были посажены на его могиле возле памятника.

Гвоздика зацвела в конце июля. Поздно, потому что лето было сырое. Первым увидел цветок Лёнька. Он побежал к Светке — она только что уехала в лагерь. Витька был дома. Ребята пришли в сад и долго смотрели на это маленькое чудо: алой каплей светился на клумбе первый цветок гвоздики. И были в нём и тепло солнца, и пламя крови, и радость жизни, и торжество победы. А рядом с этой красной каплей появлялись другие, лопались тугие бутоны и победно поглядывали из зелени пунцовые лепестки...

 

А. Гиневский

Каторжные работы

Шёл я в библиотеку как на казнь. В ушах стоял голос Галины Степановны: «Если потеряешь, я не знаю, что с тобой сделаю... Я тебя колесую».

И я потерял, посеял. Книгу про морские раковины. Называется что-то вроде «Каменная застывшая песнь моря». С цветными фотографиями раковин и подводного мира. Галина Степановна даже давать не хотела. «Куда тебе? — говорила. — Книга научная. Половина текста на латыни. А ты латынь не проходил и вряд ли проходить будешь. Учишься-то как?» — «Нормально учусь»,— говорю. «Оно и видно, что не отличник», — недовольно сказала она тогда.

И вот... Огромными усилиями воли передвигаю ноги. Они подгибаются, норовят свернуть вправо или влево.

Иду и видится мне, будто стою посреди площади, привязанный к позорному столбу.

Недалеко от меня — трибуна. На трибуне у микрофона гневная Галина Степановна. Она размахивает ручкой, которой расписывается и ставит галочки в библиотечных формулярах. «Он посеял,— несется над площадью,— ценнейшую библиотечную книгу «Каменная застывшая песнь моря». Он достоин понести суровое наказание. Он его понесет...» И меня... начинают колесовать. Не каким-нибудь колесом от велосипеда «Школьник», а колесом от трактора К-700.

Взмахнули черно-белым флажком в шашечках.

И вот оно мчится откуда-то с глухим шипением тугой резины прямо на меня.

Толпа выдохнула: «Финиш-ш!» Я закрыл глаза...

Как я открыл дверь, как подошёл к столику Галины Степановны, сказал ли «здрасьте»,— не помню. Помню, что хотел сказать: «Я это... ценнейшую...», а сказал: «Можно мне это... помочь вам... Что-нибудь лопатой... покопать... Что-нибудь молотком... приколотить. Что-нибудь тяжёлое-претяжёлое поднять там... бросить...»

Она посмотрела на меня внимательно. Потеребила волосы ручкой.

— Бросать у меня ничего нельзя. И ям мне копать никаких не надо. — Как тебя звать?

— Ми... мишаил.

— Ка-ак? Миша?

— Да.

— Что-то у тебя, Миша, вид какой-то... Не свежий.

— Вид как вид, нормальный,— говорю.— Дайте мне какую-нибудь работу потяжелее.

— Ну что ж,— говорит,— есть у меня такая. Каторжная...

— Во-во! — обрадовался я.

— Послушай, кажется, я догадываюсь, в чём дело...

— И вовсе не в том... Вы зря так догадываетесь...— затараторил я. Но тут она, к счастью, сказала: — Пошли, доброволец поневоле. Разберёшь новое поступление.

Сразу за стеллажами была маленькая кладовочка.

Галина Степановна включила свет.

— Вот,— указала она на большие пачки. Их было много.— Аккуратно развязывай шпагат. Аккуратно снимай оберточную бумагу и аккуратно ставь книги на полки. На верхние полки ставь с помощью этой лесенки. Понятно?

— Понятно. А потом что делать?

— Да ты с этим сначала управься.

И она ушла.

Книги были большие, толстые. Кладу их одну на другую — получается столбик кирпичей. Поднимаю его на полку. Расставляю.

Через пять минут я вспотел. Через пять минут мне казалось, что я действительно на каторжных работах где-то в Древнем Египте. И не один. Нас много таких рабов. И у каждого к ноге, чтобы не убежал, приковано на цепи чугунное ядро. Мы чуть не падаем от голода и усталости. Даже к бачку с кипяченой водой для питья нет сил подойти. И поднимаем мы не кирпичи, а каменные плиты. И носим их к египетской пирамиде. Строим усыпальницу для очередного фараона. А рядом надсмотрщики с длинными кнутами под названием «бич». Они размахивают бичами, покрикивая: «Шевелись, шевелись, орлы! Кто не будет шевелиться, тот останется после ужина без мультфильма по телевизору!..»

Приходится шевелиться. Не будешь шевелиться, могут и колесовать. Жестокие времена, чего там говорить...

Я выбился из сил. Присел на каменную плиту, пока надсмотрщик отвернулся. Перевожу дыхание...

Вдруг слышу:

— Что значит «подумаешь, потерял»? И как это потерял? — голос не надсмотрщика, а Галины Степановны.

— Как, как... Как все теряют...

— Что значит «все»?! Ты почему так дурно отзываешься обо всех? Вот. Смотри. Формуляры таких же ребят, как ты. Толя Щепочник, Аня Бабахова, Миша Хвостиков, Давид Чечевидзе...

Мне показалось, что я ослышался.

Они ещё долго там спорили. Наконец все утихло. Я выглянул из чуланчика. Галина Степановна куда-то вышла. Я бросился к её столику. Нашёл свой формуляр. Подумать только! «О чём поют ракушки» я сдал неделю назад! Вот же и подпись Галины Степановны!

На радостях я бросился в кладовочку. Плиты для усыпальницы фараона замелькали в моих руках. Исчезло ядро, прикованное к ноге. Видно, я его смахнул, когда выбегал из кладовочки. И надсмотрщики с кнутами куда-то подевались. Оказывается, без надсмотрщиков здорово работается.

— Ого! А ты молодец! — не сразу расслышал я голос Галины Степановны. — Ну-ка, сознавайся: какую книгу потерял?

— Я?! — от неожиданности плита выскользнула у меня из рук. — Да вы что, Галина Степановна? Я, кажется... не терял.

— Как твоя фамилия? — спросила она таким же голосом, как тогда, на площади с трибуны.

— Миша Хвостиков. Пятый «Б».

Она вышла и вскоре вернулась с моим формуляром.

— Действительно, — говорит с удивлением. — У тебя всё в порядке. Но ведь когда ты ко мне пришёл, у тебя было такое красноречивое выражение лица...

— Обыкновенное лицо было. Ничего красноречивого...

Галина Степановна озадаченно покачала головой.

— Странно...— сказала она и приложила ладонь ко лбу.— А может, ты не Хвостиков?..

Тут я задумался. Может, я действительно бедный, замученный строитель фараоновой усыпальницы?

— Может, и не Хвостиков. Может, я древний египетский раб,— сказал я и посмотрел на недостроенную пирамиду.

Галина Степановна потрогала мой лоб.

— Не знаю, Хвостиков ли ты,— вздохнула, но у тебя жар.

 

Л. Матвеева

Осторожно — окрашено!

Сегодня субботник.

Во дворе толкутся большие ребята, из окна видны красные куртки, синие куртки — яркие пятна. И желтые листья летят по двору.

Мария Юрьевна говорит:

— Седьмые классы убирают двор, мы всей продлёнкой пойдем им помогать.

— Ура!

— Уроки можно не делать!

— Субботник это во! — Денис выставил большой палец.

Во дворе солнце, семиклассники включили транзистор, танцует среди жёлтых листьев Лукошкина.

Серёжа никогда не был на субботнике, но ему нравится, что во дворе можно будет носиться. А вдруг повезёт и позволят покрасить скамейку?

Учительница вдруг говорит:

— Два человека останутся мыть двери. Добровольцы есть?

Добровольцев не было. Сережа подумал, как неприятно и неловко, что он — не доброволец. Но ведь и другие тоже. А солнце сияло, листья крутились под ногами у танцующей Лукошкиной, а потом взлетали к небу, как жёлтые птицы.

— Добровольцев нет,—задумчиво сказала учительница. Она обвела взглядом всех по очереди. Серёже показалось, что она надеется: вдруг у них совесть проснётся? Но совесть не проснулась. Никто не хотел мыть двери.

— Придется назначить самой,— говорит Мария Юрьевна.

«Сейчас меня назначит»,— почему-то думает Серёжа. И тут же учительница говорит:

— Серёжа Лунин.

Так я и знал. Мне вообще везёт в последнее время.

— Ничего страшного. И Нина Грохотова. Да, да, Нина, и нечего морщиться.

Остальные не проявили никакого сочувствия к Серёже и Нине.

«Во люди,— думал Серёжа,— как носиться или беситься, так все к нему хорошо относятся: «Серый, Серый». А как двери мыть, так тоже Серый. А они все белые».

И тут Мария Юрьевна сказала, что второе звено во двор не пойдёт, а будет мыть пол в коридоре.

Второе звено взвыло, но вскоре затихло, потому что — бесполезно.

Серёжа сказал:

— Руслан, хочешь сменяемся? Я за тебя пол мою, ты за меня дверь моешь. Согласен?

—  Ещё чего,— ответил Руслан, — хитренький больно.

— Ничего хитренького. Пол-то грязнее, — Серёжа еще надеялся, что Руслан не разберётся, что к чему. Но Руслана голыми руками не возьмешь. Сразу сообразил:

— Пол-то мыть всем вместе, а вместе веселее. Ну, я пошел.

И ушли. Остался Сережа в классе с Ниной Грохотовой, которая только умеет хвастаться своими шарфиками да «дипломатом» с секретным замком. Хоть бы когда-нибудь разрешила замком пощёлкать. Нет, никогда.

— Не плачь, Серый, когда-нибудь и тебе повезёт!— крикнул Денис из коридора.

— Неси воду, Лунин,— командует Нина Грохотова, — и неси тряпку.

— У нас полное равноправие,— ворчит Серёжа,— подождешь. Или неси сама.

Он влезает на подоконник и смотрит во двор. А там весёлый кавардак, весёлый-развесёлый!

Видит Серёжа, как Денис несётся прямо на кучку семиклассниц. Они, конечно, сделали вид, что испугались, разбегаются. Одна успела стукнуть Дениса по спине. Как хотел бы Серёжа быть сейчас на месте Дениса. А Денис пускай бы мыл эту дверь противную.

Серёжа забыл, что он сейчас вовсе не моет дверь, он в окно смотрит. Жалко ему себя было в тот момент, вот и всё.

Два парня красят скамейку. Напялили на головы прозрачные пакеты, чтобы не забрызгать краской свои роскошные прически. Ах, как хорошо они красят скамейку. Вот один обмакнул кисть в банку, и засверкала на кисточке зелёная краска. Как трава зелёная. Как весна зелёная. Медленно ходит кисть по спинке скамейки, вдоль всей доски ложится ровной полосой краска. И сразу становится видно, какая была скамейка некрасивая, тусклая, облупленная. А теперь будет блестеть и сиять, как новенькая. Ну что за прекрасная скамейка.

Серёжа только сейчас всей душой полюбил вдруг эту скамейку. Он раньше никогда не замечал её, не сидел на ней ни разу. Кто же в десять лет выходит во двор, чтобы сидеть на лавочке? Девчонкам, им сидя удобнее людей обсуждать. А мальчишки — нет, они бегают, они торопятся, у них много дел интереснее, чем на скамейке сидеть. Эх, как они её красят! Ну до чего же хорошо красят-то! Почти уже покрасили спинку, теперь сиденье будут красить.

А вон около качелей, стоят Катя Звездочётова, Мальвина и Сима. Опираются на грабли неразлучные подруги. Им, значит, досталось сгребать в кучи листья. Ну до чего, наверное, прекрасная работа — с листьями возиться. Они шуршат, ветер гоняет их по всему двору, по кругу, а ты ловишь их граблями, и никуда эти листья от тебя не убегут. Ты сгоняешь их в кучу. После на этой куче можно попрыгать. Кого-нибудь толкнуть можно в эту кучу. А можно вываляться в листьях, и чтобы девчонки кричали: «Серый! Ты весь пыльный! И куртка! И шапка!» Девчонкам покричать — одно удовольствие.

В коридоре Серёжа слышит весёлый командирский голос:

— Вы моете коридор с той стороны, мы моем — с этой. Потом будет стыковка у среднего окна. Поехали! — Это Руслан.

Хорошо Руслану со всеми в коридоре. Хорошо Денису со всеми во дворе. Всем хорошо — Серёже плохо.

Вон смеются в коридоре, кто-то визжит:

— Руслан! Не брызгай в меня водой! Ты что?

Это, конечно, Майка Башмакова.

А Нина Грохотова ноет:

— Серый, ну Серый! Чего ты застыл? Сколько мне тебя ждать?

Он тяжело вздохнул, нехотя сполз с подоконника, притащил ведро воды, взял тряпку, а другую кинул Нине.

—А мыло, Серый?

Вот приставучая. Буркнул:

— В шкафу.

Он тёр дверь со злостью, как будто она была во всем виновата, эта несчастная, захватанная не совсем чисто вымытыми руками дверь класса. Он намыливал тряпку и мыл, мыл. А с другой стороны скреблась, как мышь, Нина Грохотова.

— Ой, пятна не отмываются,— пожаловалась она,— ну кто измазал дверь синей пастой? Дураки всё-таки какие. Правда, Серёжа?

Он не отвечает, не до неё. Серёжа сам не заметил, как вошел в азарт. Ему теперь важнее всею, чтобы каждое пятнышко сошло с двери под его тряпкой. И так важно, чтобы дверь отмылась, чтобы победить.

Он надраивает дверь, а сам вдруг вспомнил, как отец однажды вешал дома книжную полку. Он сверлил дрелью дырки в стене, гудела дрель, сыпалась на пол белая пыль, отец стоял на табуретке, и лицо у него было такое, как будто он шёл в атаку. Серёжа видел такие лица в фильмах, а здесь его собственный папа шёл в бой на их собственную стенку.

— Пора ужинать, — позвала мама. Отец не ото¬звался. Он сверлил и ничего не замечал вокруг. Серёжа тоже не пошел есть, он ждал отца. Он держал коробочку с шурупами. Когда надо — подаст.

Мама вышла из кухни:

— Я зову за стол! — Она повысила голос, отец не мог не слышать. Но он не отозвался. Он вешал полку, и только это существовало сейчас в мире для него: просверлить дыры, забить в них деревянные пробки, ввернуть шурупы, повесить полку, поставит!» на неё книги. Всё! Тогда можно ужинать, обедать, песни петь — всё, что хочешь. А пока — атака. И лицо одержимое.

Мама постояла, покачала головой:

— Все Лунины на работу бешеные. Хорошо это или нет? Наверное, хорошо. Хотя почему нельзя сделать перерыв и поесть?

Никто не ответил, и мама ушла.

Они, Лунины, на работу бешеные. И Сережа идёт в бой. Он так трёт дверь, что тряпка стала горячей. А может, это кажется — просто ему самому жарко от работы.

— Серый, я не буду пятна оттирать. Подумаешь, правда?

— Ничего подобного! Старайся!

С его стороны некоторые пятна тоже сопротивлялись, они прямо въелись в краску, но Серёжа знал, что он победит. И накидывался на каждое пятнышко, и оно в конце концов поддавалось, исчезало.

И дверь начинала сверкать. Оставалось совсем немного. Теперь стало видно, какая она была раньше невзрачная и скучная, эта дверь, пока за неё не взялся Серёжа. Теперь она становилась как новенькая, сияла, веселилась. И Серёже стало весело.

Он и сам не заметил, как стал мыть другую сторону, а Нина отошла и сказала:

— Во завёлся.

Он не отвечал, он работал. Он чувствовал себя сильным и весёлым.

А в коридоре уже давно ни смеха, ни крика. И со двора никакие вопли не доносятся.

Правильно — или орать, или дело делать. Серёжа усмехнулся — стоит Нина Грохотова в сторонке, вид у неё жалковатый. Так и надо. Пятна не отмываются! Ещё как отмываются, ещё как, ещё как здорово-то. Это тебе, Грохотова, не в шарфиках выставляться, не «дипломатом» своим хвалиться с секретным замком. И зачем тебе, Грохотова, секретный замок? Дверь вымыть толком и то не можешь.

Интересно, докрасили ребята скамейки? Много ли времени прошло? Но и в окно поглядеть некогда. Что-нибудь одно — или в окна глазеть, или дело делать.

Хорошая, между прочим, работа — дверь мыть. Нисколько не хуже никакой другой. Была дверь грязная, а стала вон какая. Вот это дверь так дверь!

Серёжа протирает её с обеих сторон чистой сухой тряпкой. Ну до чего хороша!

Вдруг появляется Коля Ежов.

— Вот это дверь! Дайте пройти, мне в класс надо.

Нина Грохотова вдруг как заверещит:

— Ещё чего! Мы моем, а он ходит! Нашу дверь руками своими хватает! Иди отсюда, а то тряпкой!

Коля попятился, потом говорит:

— Привет. Что же мне теперь через окно, что ли, влезать? Так третий этаж всё-таки. Подумай своей головой, Грохотова.

Серёжа молчит, полощет в ведре тряпки. Нина повернула к Серёже разгоревшееся лицо:

— Серый! Ты чего молчишь? Каждой будет чистую дверь грязными руками хапать. А ты молчишь.

— Да не грязные они, я вымыл,— Коля Ежов показывает мытые ладони.

— Не пущу! — загораживает дверь Нина Грохотова.

«Чего она бушует?» — удивляется Серёжа. Наверное, так часто бывает: что-нибудь одно — или работать, или скандалить. Он в спор не ввязывается, идет выливать воду. Закончена работа, настоящий работник усталой походкой шагает по коридору— так думает о себе Серёжа. И ему приятно так думать.

— Стоп! Куда? — вдруг прыгает к нему Коля Ежов.— Не смей ходить! Ишь, Серый! Мы коридор мыли, мыли. А он — ходить! Топтать! Не пущу! Нечего пачкать наш чистый пол!

Серёжа не узнает Колю Ежова. Самый смирный, самый тихий — во разбушевался. Растерянно ставит Серёжа ведро.

— Нечего ваше грязное ведро на наш чистый пол ставить! Убирай сию минуту! И не ходи по коридору!

Серёжа с интересом спрашивает:

— Что же мне теперь летать, что ли?

— А как хочешь! Меня не касается! И ты, Грохотова, не пройдёшь! Дверь пускай ваша. А пол — наш. Вот так!

Коля Ежов кажется Серёже на себя не похожим. Что с ним делать? Пока Серёжа принимает решение, приходит Денис. Он сразу разбирается, что происходит, и включается:

— А двор кто убирал? Ага! Мы мели и чистили! По двору никому не ходить! Ни тебе, ни тебе! — серьёзно кричит, но вдруг прыскает:— Во дают! Смех один!

У Дениса есть чувство юмора. За это Серёжа его еще больше уважает, Дениса. И у Серёжи есть чувство юмора, только иногда оно сильно развито, а иногда слабее. И тогда до Серёжи не сразу доходит, что смешно, а что не смешно. Но сейчас дошло — и правда, смешно. И Серёжа стал хохотать вместе с Денисом. А за ними и Коля Ежов. Тут и Нина Грохотова наконец засмеялась и от двери отошла.

Тут другие подбежали, каждый стал кричать своё:

— На доске не пишите никто! Я её вытирала!— Это Катя Звездочетова.

— В окно не смотрите! Мы его в субботу с Башмаковой мыли! — Это Кира Сухиничева.

Весёлый тарарам.

Пришла со двора Мария Юрьевна, в косынке и очень молодая.

— Устали? А дверь-то просто новенькая. Ну, какие молодцы Нина Грохотова с Серёжей. Вот сразу видно — умеют люди работать. И пол в коридоре прекрасно вымыт. И двор чисто убран. Приятно? Приятно. Теперь все по домам.

Серёже хотелось сказать, что Нина Грохотова больше стояла и смотрела, а он один так хорошо поработал. Пусть все знают, и Мария Юрьевна пускай знает. Всё должно быть по-честному. Возьмет и скажет. Но не сказал. И сам не знает, почему. Наверное, так: или работать, или ябедничать.

Они все вместе шли через двор. Чистые, подметённые дорожки. Празднично блестит зелёная скамейка, и к ней приколота бумажка: «Осторожно! Окрашено!»