В чём секрет обаяния книг Чарльза Диккенса? В умении изобретательно строить сюжет своего произведения – в его романах всегда есть какая-то тайна с разгадкой в конце. В способности писателя ценить простое, но такое нужное людям качество, как доброта. Без душевной мягкости, уступчивости не сгладить споров и ссор, не преодолеть равнодушия и чёрствости. Секрет обаяния кроется и в мастерстве описаний мелочей быта, которые в общем-то составляют смысл человеческой жизни.
По мнению Бенедикта Сарнова, секрет обаяния диккенсовских книг выразился в «редкостном, поистине волшебном умении писателя изображать людей и предметы так, что они буквально стоят перед нашими глазами». Предметы так рельефны, отчётливы, осязаемы, что их хочется потрогать.
Среди персонажей, созданных Диккенсом, представители всех слоёв населения, чуть ли не всех профессий, какие только существовали в Англии прошлого века: и бедные сельские джентльмены, и богатые лондонские дельцы, и адвокаты со своими клерками, и бродяги, и банкроты, и матросы, и учителя, и школьники...
Есть среди героев Диккенса и те, кто сразу выделяется из толпы, – это чудаки. Чаще их несколько, иногда очень много, как в романе «Посмертные записки Пиквикского клуба». Чудаки играют необычную роль. Как и полагается, они смешны и наивны, не очень умны и образованны, иной раз даже ненормальны. Они могут носить сюртук джентльмена или фартук кузнеца, могут быть богатыми или бедными. Эти чудаки гораздо проницательнее, разумнее, чем все другие персонажи, ибо имеют главное достоинство – доброе сердце.
Чарльз Диккенс (1812–1870) родился в многодетной семье со скромным достатком, отец служил чиновником в морском казначействе, мать занималась детьми и хозяйством. Среди книг домашней библиотеки Диккенса были «Робинзон Крузо», «Дон-Кихот», «История Тома Джонса Найдёныша», «Тысяча и одна ночь».
Отец, чудак и неудачник, вечно строивший великие планы, был арестован за долги и попал в долговую тюрьму. Детство Чарльза закончилось в один миг, наступила крайняя нужда: любимые книги проданы, найдена работа на фабрике. За неделю он получал всего шесть шиллингов.
Утомительно долго наклеивать на банки с ваксой этикетки. Двое мальчишек, которые работали рядом, смеялись над его манерой ходить и говорить. Но если Чарли, забыв свои обиды, рассказывал, ребята прекращали поддразнивания и слушали, разинув рты. Взрослые рабочие только диву давались — когда этот малыш успел прочесть столько книг, да ещё так хорошо их запомнить. А рассказывать он умел мастерски, недаром мечтал стать великим актёром.
Каждое воскресенье маленький Чарли спешил к воротам долговой тюрьмы, одной из самых мрачных в Лондоне. Вместе с отцом в камере жили его жена и младшие дети, так как никаких средств к существованию у семьи не было. К счастью, через два года Джон Диккенс неожиданно получил наследство, богачом не стал, но расплатился с долгами и поместил детей в недорогие школы.
В Веллингтоновской академии Чарльз больше всего любил устраивать самодеятельные театральные представления, меньше всего любил слушать проповеди в церкви. В очерке, озаглавленном «Наша школа», писатель расскажет о годах учения так ярко, что многие выпускники узнают и директора, и учителя танцев, и преподавателя латыни. Узнают и о повальном интересе учащихся к белым мышам. Мыши кишели повсюду: в партах, в картонках из-под шляп, в книжных шкафах и чуланах. Мальчишки их обучали всяким трюкам куда успешнее, чем наставники – математике и латыни.
Чарльзу пришлось довольно рано пробивать себе самостоятельную дорогу в жизни. С пятнадцати лет он работал учеником в конторе адвоката, а чуть позже – газетным репортёром. Он изучил малоинтересную и нудную стенографию, писал так быстро, что никто из опытных репортёров за ним не мог угнаться.
Очерки, психологические зарисовки, портреты лондонцев, как и все романы, сначала появлялись в газетах. Романы печатались не полностью, а по частям – с продолжением. Ждали их с нетерпением, заранее в книжных лавках узнавали, когда поступит в продажу следующий выпуск.
Романы обсуждались прямо на улице: читатели горевали о смерти маленького Поля Домби, радовались, что старику Дорриту досталось большое наследство, возмущались смертью подметальщика улиц Джо, малолетнего сироты, которому никто не захотел помочь. Они негодовали от того, что миссис Сквирс потчевала учеников школы Дотбойс-Холл патокой с серой, чтобы дети не «болели» и чтобы отбить у них аппетит, возмущались применением «практического метода обучения» мистером Сквирсом, который притеснял своих учеников, делая из них подхалимов и доносчиков. Обязательно процитируем этот фрагмент:
«— Это первый класс английского правописания и философии... Ну, а где же первый ученик?
— Простите, сэр, он протирает окно в задней гостиной, — ответил временный глава философического класса.
— Совершенно верно! — сказал Сквирс. — Мы применяем практический метод обучения, Никльби, — правильная система воспитания. Пре-ти-рать — протирать, глагол, залог действительный, делать чистым, прочищать. О-к — о-к-н-о — окно, оконница. Где второй ученик?
— Простите, сэр, он работает в саду, — отозвался тонкий голосок.
— Совершенно верно, — произнес Сквирс, отнюдь не смущаясь. — Правильно! Б-о-т — бот-а-н-и-к-а — аника — ботаника, имя существительное, знание растений. Когда он выучил, что ботаника означает знание растений, он идёт и узнаёт их.
— Третий ученик, что такое лошадь?
— Скотина, сэр, — ответил мальчик.
— Лошадь есть квадрупед, а квадрупед по-латыни означает — скотина, что известно всякому, кто изучил грамматику, иначе какая была бы польза от грамматики?
— Раз ты в этом усовершенствовался, — продолжал Сквирс, обращаясь к мальчику, — ступай и присмотри за моей лошадью и хорошенько её вычисти, а то я тебя вычищу».
Поначалу Николас Никльби слушает Сквирса, который представляет свой прикрытый лицемерием метод, и соглашается, но потом вырывает хлыст из рук негодяя и отделывает этого бесчеловечного тирана.
«Педагогическая» система, осмеянная Диккенсом, имела неожиданные последствия: родители забирали из школ своих детей, содержатели заведений, подобных Дотбойс-Холлу, узнавали себя в Сквирсе.
В «Крошке Доррит» Диккенс давал описание «министерства волокиты». Но правителям Англии было не до смеха, ведь именно они всем управляли в этом министерстве. А когда при английском парламенте созвали комиссию, чтобы решить, можно ли простому народу ходить в пивные и чайные по воскресным дням, Диккенс задал вопрос в своей статье «Большой ребёнок»: почему у членов парламента такое нелепое представление о народе?
И сам на него остроумно ответил: «Народ всего лишь большой ребёнок, которого следует тетёшкать и трепать по щёчке в дни выборов, в воскресные дни — ставить в угол, по большим праздникам выносить на улицу поглазеть на карету, везущую королеву, а остальное время — от понедельника до субботы — держать, так сказать, под розгой, как школьника».
Диккенс писал о лондонских трущобах, об изнурительном труде на больших фабриках, вёл читателя по городским предместьям, ничего не придумывая, ведь ему самому пришлось пережить и голод, и холод, и нищету, и унижение.
В судьбах героев Диккенса звучат отголоски собственной судьбы писателя. Невозможно читать его произведения, не сочувствуя героям, не кипя ненавистью к их врагам. У Диккенса нет равнодушных читателей. Миллионы людей обливались слезами, негодовали, смеялись над страницами его книг. Это особенно важно, если вспомнить, что в середине XIX века, когда жил Диккенс, главной побудительной силой было стремление к материальному богатству, которое губило добрые чувства, уродовало естественные человеческие отношения. Писатель взволнованно напоминал своим современникам о ценности добрых чувств, о богатстве нравственном.
«Этот человек, — писал Максим Горький, — изумительно постиг труднейшее искусство любви к людям».
О том, как рождается любовь к маленькому человеку, мы прочитаем в романе с длинным названием «Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим».
Дэвид совершает отчаянный поступок: убегает от ненавистного опекуна и отправляется на поиски своей бабушки, которая когда-то рассердилась на его родителей из-за того, что у них родился сын, а не дочка, и навсегда покинула «неблагодарных» родственников, поклявшись никогда больше не иметь с ними ничего общего.
После долгих скитаний измученный, изголодавшийся Дэвид Копперфилд приходит к старой мисс Бетси Тротвуд. Как она его встретит, узнав, что родители его умерли и он остался один на свете? Неужели прогонит?
Своенравная женщина гадает, как ей поступить, а её чудаковатый дальний родственник мистер Дик, который воображал себя двойником казнённого короля Карла Первого, помогает решить все сомнения. Мисс Бетси убеждена, что он самый умный, самый проницательный человек на свете.
Что делать с этим ребёнком? И простой ответ мистера Дика убеждает её помочь мальчику. Дэвида купают в ванне, облачают в чистые рубашку и панталоны, обматывают двумя-тремя шалями, старые его вещи, ставшие лохмотьями, сжигают.
Как быть дальше с маленьким беглецом? И ещё раз мистер Дик помогает мисс Бетси Тротвуд:
«— О! — сказал мистер Дик.—Так... Что бы я с ним... Я уложил бы его спать...»
Бабушка пишет письмо ненавистному отчиму Дэвида. Оставить внука у себя она не имеет права. Когда отчим приезжает, между ним и мисс Бетси происходит откровенно неприятный и сложный разговор. Отчим угрожает, настоятельно требует вернуть ему «неблагодарного» мальчишку. Снова вызван мистер Дик. Что делать с этим ребёнком?
«— Пусть с него сейчас же снимут мерку для костюма».
Так участь Дэвида Копперфилда окончательно определилась.
Почему же своенравная мисс Бетси Тротвуд предоставила чудаковатому мистеру Дику решать судьбу Дэвида? Да, конечно, она искренне считала этого джентльмена воплощением здравого смысла. Но автор, скорее всего, в этом был не уверен и всё-таки позволил мистеру Дику решать судьбу своего героя. Может быть, писатель сделал это ради забавы? Ведь сцены, где действует мистер Дик, действительно пронизаны юмором.
Когда выживший из ума старик говорит, что весь мир сошёл с ума, — это кажется сначала смешной подробностью. Что же случилось с миром, если сумасшедший оказывается единственным, кто способен дать разумный и ясный совет? По законам этого мира жестокий человек имеет больше прав на чужого ему ребёнка, чем единственная оставшаяся в живых его родственница.
Мистер Дик не знает о законах, об опекунстве, о наследстве, о деньгах. Он видит вещи такими, какие они есть. Ребёнок грязен — значит, надо его вымыть. Ребёнок устал — значит, надо уложить его спать. Ребёнок одет в чужой костюм, замотан в женские шали — значит, надо сшить ему новый костюм. И не всё ли равно, что говорит по этому поводу закон? Мистер Дик не взвешивает «за» и «против». Просто он прислушивается к голосу своего сердца.
Диккенс часто высмеивал зло, изображая его сатирически, но всегда верил, что «истинная любовь и правда восторжествуют». Именно поэтому романы писателя пользовались таким успехом у современников. И сейчас книги Диккенса читают дети и взрослые во всех странах мира. Вместе с автором страдают они за всех обиженных несправедливостью и унижением людей и вместе с автором верят, что без любви и правды прожить нельзя.
О своём «первом знакомстве с Диккенсом», которое началось с романа «Домби и сын», интересно и поучительно рассказывает писатель Владимир Короленко. В детские годы его самостоятельное чтение, как признаётся он, было бессистемно и поверхностно. В очерке Владимир Галактионович вспоминает, что чтение приключенческих книг у него отошло на второй план, когда ему удалось открыть для себя творчество Диккенса. Тогда и появился у него опыт глубокого, настоящего чтения, которое преодолело запреты, принесло сладостное желание писать самому.
В.Г. Короленко
Моё первое знакомство с Диккенсом
«Брат получил два злотых (тридцать копеек) и подписался на месяц в библиотеке пана Буткевича, дававшего за плату книги для чтения. Книг было не очень много и больше всё товар по тому времени ходкий: Дюма, Евгений Сю, Купер, тайны разных дворов и, кажется, уже тогда знаменитый Рокамболь.
Брат и этому своему новому праву придал характер привилегии. Когда я однажды попытался заглянуть в книгу, оставленную им на столе, он вырвал её у меня из рук и сказал:
— Пошёл! Тебе ещё рано читать романы.
После этого я лишь тайком, в его отсутствие, брал книги и, весь настороже, глотал страницу за страницей.
Это было странное, пёстрое и очень пряное чтение. Некогда было читать сплошь, приходилось знакомиться с завязкой и потом следить за нею вразбивку. И теперь многое из прочитанного тогда представляется мне точно пейзаж под плывущими туманами. Появляются, точно в прогалинах, ярко светящиеся островки и исчезают. Д’артаньян, выезжающий из маленького городка на смешной кляче, фигуры его друзей-мушкетёров, убийство королевы Марго, некоторые злодейства иезуитов из Сю. Все эти образы появлялись и исчезали, вспугнутые шагами брата, чтобы затем возникнуть уже в другом месте (в следующем томе), без связи в действии, без определившихся характеров. Поединки, нападения, засады, любовные интриги, злодейства и неизбежное их наказание. Порой мне приходилось расставаться с героем в самый критический момент, когда его насквозь пронзали шпагой, а между тем роман ещё не был кончен, и, значит, оставалось место для самых мучительных предположений. На мои робкие вопросы — ожил ли герой и что сталось с его возлюбленной в то время, когда он влачил жалкое существование со шпагой в груди, — брат отвечал с суровой важностью:
— Не трогай моих книг! Тебе ещё рано читать романы.
И прятал книги в другое место.
Через некоторое время, однако, ему надоело бегать в библиотеку, и он воспользовался ещё одной привилегией своего возраста: стал посылать меня менять ему книги...
Я был этому очень рад. Библиотека была довольно далеко от нашего дома, и книга была в моем распоряжении на всём этом пространстве. Я стал читать на ходу...
Эта манера придавала самому процессу чтения характер своеобразный и, так сказать, азартный... Шёл я медленно, порой останавливаясь за углами, жадно следя за событиями, пока не подходил к книжному магазину. Тут я наскоро смотрел развязку и со вздохом входил к Буткевичу. Конечно, пробелов оставалось много. Рыцари, разбойники, защитники невинности, прекрасные дамы — всё это каким-то вихрем, точно на шабаше, мчалось в моей голове под грохот уличного движения и обрывалось бессвязно, странно, загадочно, дразня, распаляя, но не удовлетворяя воображения...
Однажды я принёс брату книгу, кажется, сброшюрованную из журнала, в которой, перелистывая дорогой, я не мог привычным глазом разыскать обычную нить приключений. Характеристика какого-то высокого человека, сурового, неприятного. Купец. У него контора, в которой «привыкли торговать кожами, но никогда не вели дел с женскими сердцами». Мимо! Что мне за дело до этого неинтересного человека! Потом какой-то дядя Смоль ведёт странные разговоры с племянником в лавке морских принадлежностей. Вот, наконец, старуха похищает девочку, дочь купца. Но и тут всё дело ограничивается тем, что нищенка снимает с неё платье и заменяет лохмотьями. Она приходит домой, её поят тёпленьким и укладывают в постель. Жалкое и неинтересное приключение, к которому я отнёсся очень пренебрежительно: такие ли приключения бывают на свете. Книга внушила мне решительное предубеждение, и я не пользовался случаями, когда брат оставлял её.
Но вот однажды я увидел, что брат, читая, расхохотался как сумасшедший и потом часто откидывался, смеясь, на спинку раскачиваемого стула. Когда к нему пришли товарищи, я завладел книгой, чтобы узнать, что же такого смешного могло случиться с этим купцом, торговавшим кожами.
Некоторое время я бродил ощупью по книге, натыкаясь, точно на улице, на целые вереницы персонажей, на их разговоры, но ещё не схватывая главного: струи диккенсовского юмора. Передо мной промелькнула фигурка маленького Павла, его сестры Флоренсы, дяди Смоля, капитана Тудля с железным крючком вместо руки. Нет, всё ещё неинтересно. Тутс с его любовью к жилетам. Дурак. Стоило ли описывать такого болвана?
Но вот, перелистав смерть Павла (я не любил описания смерти вообще), я вдруг остановил свой стремительный бег по страницам и застыл, точно заколдованный: «— Завтра поутру, мисс Флой, папа уезжает.
— Вы не знаете, Сусанна, куда он едет? — спросила Флоренса, опустив глаза в землю».
Читатель, вероятно, помнит дальше. Флоренса тоскует о смерти брата. Мистер Домби тоскует о сыне. Мокрая ночь. Мелкий дождь печально дребезжал в заплаканные окна. Зловещий ветер пронзительно дул и стонал вокруг дома, как будто ночная тоска обуяла его. Флоренса сидела одна в своей траурной спальне и заливалась слезами. На часах башни пробило полночь.
Я не знаю, как это случилось, но только с первых строк этой картины вся она встала передо мной как живая, бросая яркий свет на всё прочитанное урывками до сих пор.
Я вдруг живо почувствовал и смерть незнакомого мальчика, и эту ночь, и эту тоску одиночества и мрака. И уединение в этом месте, обвеянном грустью недавней смерти... И тоскливое падение дождевых капель, и стон, и завывание ветра, и болезненную дрожь чахоточных деревьев. И страшную тоску одиночества бедной девочки и сурового отца. И её любовь к этому сухому, жесткому человеку, и его страшное равнодушие.
Дверь в кабинет отворена, не более чем на ширину волоса, но всё же отворена. а всегда он запирался. Дочь с замирающим сердцем подходит к щели. В глубине мерцает лампа, бросающая тусклый свет на окружающие предметы. Девочка стоит у двери. Войти или не войти? Она тихонько отходит. Но луч света, падающий тонкой нитью на мраморный пол, светит для неё лучом небесной надежды. Она вернулась, почти не зная, что делает, ухватилась руками за половинки притворенной двери и вошла.
«Её отец сидел за столом в углублении кабинета и приводил в порядок бумаги. Пронзительный ветер завывал вокруг дома. Но ничего не слыхал мистер Домби. Он сидел, погружённый в свою думу, и дума эта была тяжелее, чем лёгкая поступь робкой девушки. Однако лицо его обратилось на неё, суровое, мрачное лицо, которому догорающая лампа сообщила какой-то дикий отпечаток. Угрюмый взгляд его принял вопросительное выражение.
— Папа! Папа! Поговори со мной.
Он вздрогнул и быстро вскочил со стула.
— Что тебе надо? Зачем ты пришла сюда?
Флоренса видела: он знал — зачем. Яркими буквами пламенела его мысль на диком лице. Жгучей стрелой впилась она в отверженную грудь и вырвала из нее протяжный, замирающий крик страшного отчаяния.
Да припомнит это мистер Домби в грядущие годы. Крик его дочери исчез и замер в воздухе, но не исчезнет и не замрёт в тайниках его души. Да припомнит это мистер Домби в грядущие годы!».
Я стоял с книгой в руках, ошеломлённый и потрясённый и этим замирающим криком девушки, и вспышкой гнева и отчаяния самого автора. Зачем же, зачем он написал это?.. Такое ужасное и такое жестокое. Ведь он мог написать иначе. Но нет. Я почувствовал, что он не мог, что было именно так, и он только видит этот ужас, и сам так же потрясён, как и я. И вот к замирающему крику бедной одинокой девочки присоединяется отчаяние, боль и гнев его собственного сердца.
И я повторял за ним с ненавистью и жаждой мщения: да, да, да! Он припомнит, непременно, непременно припомнит это в грядущие годы.
Эта картина сразу осветила для меня, точно молния, все обрывки, так безразлично мелькавшие при поверхностном чтении. Я с грустью вспомнил, что пропустил столько времени. Теперь я решил использовать остальное: я жадно читал ещё часа два, уже не отрываясь, до прихода брата. Познакомился с милой Поли, кормилицей, ласкавшей бедную Флоренсу, с больным мальчиком, спрашивавшим на берегу, о чём говорит море, с его ранней больной детской мудростью. И даже влюблённый Тутс показался мне уже не таким болваном. Чувствуя, что скоро вернётся брат, я нервно глотал страницу за страницей, знакомясь ближе с друзьями и врагами Флоренсы. И на заднем фоне все время стояла фигура мистера Домби, уже значительная потому, что обречённая ужасному наказанию.
Брат ночью дочитывал роман, и я слышал опять, как он то хохотал, то в порыве гнева ударял по столу кулаком.
Наутро он мне сказал:
— На вот, снеси. Да смотри у меня: недолго.
— Слушай, — решился я спросить, — над чем ты так долго смеялся вчера?..
— Ты еще глуп и всё равно не поймешь. Ты не знаешь, что такое юмор... Впрочем, прочти вот тут. Мистер Тутс объясняется с Флоренсой и то и дело погружается в кладезь молчания.
И он опять захохотал заразительно и звонко.
— Ну, иди. Я знаю: ты читаешь на улицах. Тебе ещё рано читать романы. Ну да этот, если поймёшь, можно.
Привычным шагом, но медленнее обыкновенного, отправился я вдоль улицы, весь погружённый в чтение, но тем не менее искусно лавируя по привычке среди встречных. Я останавливался на углах, садился на скамейки, где они были у ворот, машинально подымался и опять брел дальше, уткнувшись в книгу. Мне уже трудно было по-прежнему следить только за действием по одной ниточке, не оглядываясь по сторонам и не останавливаясь на второстепенных лицах. Всё стало необыкновенно интересно, каждое лицо зажило своею жизнью, каждое движение, слово, жест врезывалось в память.
Я невольно захохотал, когда мудрый капитан Бенсби при посещении его корабля изящной Флоренсой спрашивает у капитана Тудля: «Товарищ, чего хотела бы хлебнуть эта дама?» Потом разыскал объяснение влюблённого Тутса, выпаливающего залпом: «Здравствуйте, мисс Домби, здравствуйте. Как ваше здоровье, мисс Домби? Я здоров, слава богу, мисс Домби, а как ваше здоровье?..»
После этого, как известно, юный джентльмен сделал весёлую гримасу, но находя, что радоваться нечему, испустил глубокий вздох, а рассудив, что печалиться не следовало, сделал опять весёлую гримасу и, наконец, опустился в «кладезь молчания», на самое дно. Я, как и брат, расхохотался над бедным Тутсом, обратив на себя внимание прохожих. Впереди виднелась Киевская улица, где была библиотека. А я в увлечении отдельными сценами ещё далеко не дошёл до тех «грядущих годов», когда мистер Домби должен вспомнить свою жестокость к дочери.
Вероятно, ещё и теперь недалеко от Киевской улицы в Житомире стоит церковь св. Пантелеймона. В то время между каким-то выступом этой церкви и соседним домом было углубление вроде ниши. Увидя этот затишный уголок, я зашёл туда, прислонился к стене и время побежало над моей головой. Я не замечал уже ни уличного грохота, ни тихого полета минут. Как зачарованный, я глотал сцену за сценой без надежды дочитать сплошь до конца и не в силах оторваться. В церкви ударили к вечерне. Прохожие порой останавливались и с удивлением смотрели на меня в моём убежище.
Один раз я вздрогнул. Мне показалось, что прошёл брат торопливой походкой и размахивая тросточкой. «Не может быть», — утешал я себя, но всё-таки стал быстрее перелистывать страницы. Вторая женитьба мистера Домби. Гордая Юдифь. Она любит Флоренсу и презирает мистера Домби. Вот, сейчас начнётся. «Да вспомнит мистер Домби»...
Но тут очарование было неожиданно прервано: брат, успевший сходить в библиотеку и возвращавшийся оттуда в недоумении, не найдя меня, обратил внимание на кучку молодежи, столпившейся около моего убежища. Ещё не зная предмета их любопытства, он протолкался сквозь них и... Брат был вспыльчив и считал нарушенными свои привилегии. Поэтому он быстро вошёл в мой приют и схватил книгу. Инстинктивно я старался удержать её, не выпуская из рук и не отрывая глаз. Зрители шумно ликовали, оглашая улицу хохотом и криками.
— Дурак! Сейчас закроют библиотеку, — крикнул брат и, выдернув книгу, побежал по улице. Я в смущении и со стыдом последовал за ним, ещё весь во власти прочитанного. На последних, торопливо переброшенных страницах передо мной мелькнула идиллическая картина: Флоренса замужем. У неё мальчик и девочка, и какой-то седой старик гуляет с детьми и смотрит на внучку с нежностью и печалью.
— Неужели они помирились? — спросил я у брата, которого встретил на обратном пути из библиотеки, довольного, что ещё успел взять новый роман и, значит, не остался без чтения в праздничный день. Он был отходчив и уже только смеялся надо мной.
— Ты спрашиваешь: простила ли Флоренса? Да, да. Простила. У Диккенса всегда кончается торжеством добродетели и примирением.
Диккенс. Детство неблагодарно: я не смотрел фамилию авторов книг, которые доставляли мне удовольствие, но эта фамилия, такая серебристо-звонкая и приятная, сразу запала мне в память.
Так вот как я впервые — можно сказать на ходу — познакомился с Диккенсом».
Литература
1. Диккенс Ч. Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим: роман: пер. с англ. - М.: Детская литература, 1983.
2. Короленко В.Г. Собрание сочинений в 5 томах. - М.: Художественная литература, 1989.
3. Литвинова Т. Неукротимый Диккенс. Сто пятьдесят лет со дня рождения Чарльза Диккенса / Пионер. - 1962. - №2.
4. Сарнов Б. Надо ли быть добрым? К столетию со дня смерти Чарльза Диккенса / Пионер. - 1970. - №6.
5. Усова Г. «...Труднейшее искусство любви к людям». К 170-летию со дня рождения Чарльза Диккенса / Искорка. - 1982. - №2.