Поиск на сайте

Жуковский и Протасовы

Удивительна судьба Василия Жуковского!

Родился в семье помещика Афанасия Бунина, а фамилия и отчество почему-то другие. Его матерью была пленная турчанка, и отец уговорил бедного дворянина Андрея Жуковского стать крёстным отцом мальчика и дать ему своё имя.

Жуковский полюбил дочь своей сводной сестры — Машу Протасову. Слишком близкое кровное родство стало помехой в развитии их отношений. Жуковский и Маша покорились судьбе: заменили любовь дружбой.

К Василию Андреевичу поздно пришло личное счастье, он женился на Елизавете Рейтерн, дочери своего друга.

Сложно рассказать об отношениях двух любящих людей, но писателю Руслану Кирееву это блестяще удалось. Очень деликатно, осторожно касаясь запретной темы, он поведал историю души талантливого человека.

 

Руслан Киреев

«Ангел мой Жуковский»

В один из жарких августовских дней поэт Василий Андреевич Жуковский был выслан из...

Тут читатель, хотя бы немного знакомый с биографией автора «Светланы» и «Певца во стане русских воинов», наверняка споткнётся. Жуковский? Выслан? Да разве был он когда-либо в опале — ординаторский академик Императорской Академии наук, тайный советник, наставник будущего российского царя Александра Второго, человек, в течение многих лет живший под крышей Зимнего дворца? Вот Пушкина — того, как известно, действительно высылали, причём норовили упрятать как можно дальше, и не кто иной, как Василий Андреевич Жуковский (на пару с Карамзиным) добился, чтобы удаление дерзкого стихотворца в Сибирь либо на Соловки было заменено почти курортным вояжем в южные губернии. Тот же Жуковский вызволил из вятской ссылки бунтаря Герцена, о чем впоследствии было с признательностью поведано миру в «Былом и думах». Жуковский организовал выкуп из крепостных Тараса Шевченко, Жуковский хлопотал за Лермонтова, когда того отправляли на Кавказ... Но чтобы его самого выслали?! Когда? И — главное — за что?

Время можно назвать с точностью до дня: третьего августа 1812 года. Что же касается причины, то ею, как это испокон веков водилось у поэтов, послужили стихи. Правда, тогда ещё не напечатанные, а всего лишь исполненные, причем исполненные самим автором, под музыкальный аккомпанемент: у Жуковского был небольшой, но приятный голос, музыку же сочинил хозяин имения, где происходило возымевшее столь печальные последствия действо.

Называются стихи «Пловец». Герой их — гонимый «вихрем бедствий» одинокий мечтатель, «чёлн» которого жестокая буря занесла в океан. Ночь, небо затянуто тучами, единственная звёздочка мелькнула было да тут же скрылась, и вдруг...

Вдруг — всё тихо! мрак исчез;
Вижу райскую обитель...
В ней трёх ангелов небес.

За эту-то «райскую обитель», за этих «трёх ангелов» — за них особенно! — и подвергся поэт остракизму. Но остракизму не политическому, а сугубо домашнему, родственному, осуществленному руками любимой сестры. Покинуть — и покинуть немедленно! — велено ему было место, дороже и святее которого он не знал на земле. Законопослушный литератор молча подчинился...

Место, откуда был изгнан автор «Пловца», располагалось на высоком берегу реки Орлик и звалось Муратово. Семейство Протасовых жило здесь: единокровная сестра Жуковского Екатерина (сам Жуковский, как известно, родился от пленной турчанки) и две ее дочери. Дядя Василий был одно время их домашним учителем.

Сохранился план, по которому Жуковский занимался с племянницами. В качестве первого параграфа фигурирует чтение стихотворцев, в качестве второго — занятия по истории, географии, теологии, нравственности и т.д.

Ученицы — Маша и Саша — оказались ученицами благодарными: схватывали всё на лету и гениального наставника своего боготворили. Особенно старшая, Маша. Но, будучи застенчивой от природы, скрывала свои чувства, — излишне горячие, понимала она, вот только они от этого менее горячими не становились. Напротив... Пламень был так жарок, что не только опалил учителя, но зажёг у него в груди ответный огонь, который мало-помалу разгорался всё сильнее, пока не превратился в форменный пожар.

Маменька, однако, до поры до времени ничего не замечала. Даже когда к именинам её пятнадцатилетней дочери учитель преподнёс в качестве подарка стихи, в которых открытым текстом говорилось о полыхающем пожаре («Люблю тебя, дышу тобой»), не увидела в этом ничего предосудительного: дядя и должен любить племянницу, как же иначе!

Минуло три года. Жуковский, теперь уже признанный литератор, жил то в Москве, то в своей крохотной деревеньке, но в Муратово наведывался постоянно, а когда не мог, писал письма. Их ждали тут с нетерпением, читали сразу же вслух... Кроме одного, полученного маменькой в начале 1812 года.

Пробежав его глазами, Екатерина Афанасьевна (отчества у них с единокровным братом были разные, поскольку незаконнорожденного Василия записали на имя обедневшего соседского помещика) пугливо оглянулась, спрятала листок на груди и торопливо удалилась в свою комнату. Запершись, перечитала, не веря собственным глазам, раз, другой, третий... Не может быть! Да этого просто не может быть! Васенька, её братец, пусть не совсем родной, но кровь-то все-таки одна, просит руки её дочери.

Отказ был решительным и категоричным. Очень жёстким был отказ — таким, словом, чтобы раз и навсегда развеять безумные (в этом маменька не сомневалась) надежды.
Дочери, разумеется, не сказала ни слова, а горе-жениху вела держать язык за зубами. В противном случае, предупреждала не любящая шутить Екатерина Афанасьевна, ему будет запрещено появляться в Муратове. Слышит ли он: запрещено!

Более страшной кары Жуковский и вообразить не мог. «Ах, мне ль разлуку знать с тобой?» Он поклялся, что больше не заикнется о своей любви. Ни единого не скажет словечка.

И не сказал — что правда, то правда. Зато — спел. Именно это и приключилось третьего августа на домашнем концерте у композитора-любителя, что жил по соседству с Муратовом, где как раз гостил поэт. Оно-то, Муратово, и подразумевалось под словами «райская обитель».

Само собой, «три ангела небес» на концерте присутствовали. Старшая — Екатерина Афанасьевна — сочла исполнение «Пловца» дерзким нарушением клятвы и потребовала немедленно покинуть «обитель». Это и было той самой высылкой...

Жуковский подчинился — а что ему оставалось делать! Собрав вещички, отправился на следующее утро в свою деревеньку, а спустя день или два записался в московское ополчение: к столице стремительно приближался Наполеон.

Ни разлука, ни время не исцелили влюблённых — напротив. Отчаявшийся поэт ищет поддержку в церковных кругах, и находит: сам митрополит Филарет готов благословить их брак, но даже его высокий авторитет не способен поколебать решение маменьки. Теперь, правда, Жуковскому вновь дозволено бывать в доме: и в Муратове, и в Дерпте (нынешнем Тарту), куда мать с дочерьми переехала после замужества младшей, но всякий раз, гостя у Екатерины Афанасьевны, чувствовал на себе её бдительное око: ни на миг не оставляла без присмотра Машу и Василия.

Не имея возможности поговорить с глазу на глаз, влюблённые объяснялись письменно, подчас даже живя под одной крышей: вели специальные тетрадочки, которые оставляли в тайниках, ведомых лишь им одним. Но иногда, при благоприятных обстоятельствах, незаметно передавали листок из рук в руки.

«Милый друг Маша, надобно сказать тебе что-нибудь в последний раз, - писал он ей (перед очередным отъездом) из одной комнаты в другую. — Я никогда не забуду, что всем тем счастием, какое имею в жизни, обязан тебе...»

В конце концов он решается на шаг, который, верит он, даст ему возможность беспрепятственно видеться с дорогим существом. Видеться хотя бы на правах родственника уж этого-то лишить его не в состоянии никто, даже маменька.

Шаг этот — отказ от всяких планов на брак, о чём он подробно и многократно пишет возлюбленной, ибо непосредственно объясниться, помогая себе интонацией, взглядом, жестами, у него по-прежнему нет возможности: строгий подозрительный родительский дозор не ослабевает ни на секунду. Но, слава Богу, перо слушается его не хуже, чем язык.

«Маша м о я (теперь м о я более, нежели когда-нибудь), поняла ли ты то, что заставило меня решительно от тебя отказаться? Ангел мой, совсем не мысль, что я желаю беззаконного — нет! Я никогда не переменю на этот счёт своего мнения и верю, что я был бы счастлив и что Бог благословил бы нашу жизнь! Совсем другое и гораздо лучшее побуждение произвело во мне всю эту перемену! Твоё собственное счастие и спокойствие!»

Но ведь для счастья женщины — для полноценного счастья! — этого недостаточно. Недостаточно матери, с которой у неё теперь  должны наладиться отношения, недостаточно друга, пусть надёжного, пусть верного, пусть любящего её «как жизнь», но всё-таки — лишь друга. Женщина по-настоящему счастлива только в семье, только в материнстве... Что ж, он готов к этому.

«Я готов во всяком случае быть за тебя жертвою, но надобно, чтобы жертва была необходима!»

Иными словами, чтобы нашёлся достойный человек...

Такой человек находится. Это — дерптский профессор медицины Иван Филиппович Мойер, хирург и пианист (сам Бетховен внимал его игре), чьи нечастые — из-за занятости — концерты проходили с неизменным аншлагом. Выручка шла на создание больницы для бедных...

Прежде чем дать согласие Мойеру (раз она ему уже отказала), Маша обращается к Жуковскому.

«Мой милый, бесценный друг!.. Я хочу выйти замуж за Моейра. Я имела случай видеть его благородство и возвышенность его чувств и надеюсь, что найду с ним совершенное успокоение. Я не закрываю глаза на то, чем жертвую».

Жуковский соглашается: «Мойер — прекрасный человек, сколько я его знаю», но советует повременить годик, дабы она могла убедиться, что будет с ним действительно счастлива.

Маменька, однако, торопит. Маменька не хочет ждать года. Маменька не верит своему единокровному брату... «Неужели я такая презренная тварь, у вырывается у Жуковского, — что уже мне никакого утешения сделать не можно, что уже меня можно раздавить, не думая даже, что я могу почувствовать боль?»

Но это — минутная слабость. Жуковский берет себя в руки и отправляется в Дерпт, чтобы встретиться с Мойером, посмотреть этому человеку в глаза, вручить ему свою Машу.

«Они говорили обо всём на свете, искренне и с чистосердечным желанием найти моё счастье, так описала Маша эту удивительную встречу. - Мойер любит Жуковского больше всего на свете...»

Поэт о своей любви к будущему Машиному супругу не распространяется, зато напутствует его стихами.

Счастливец! Ею ты любим,
Но будет ли она любима так тобою,
Как сердцем искренним моим,
Как пламенной моей душою!    

А ночью, оставшись один, записывает в дневнике: «Машина свадьба! Боже мой, что такое человек? Машина свадьба! Более мой!»

О, эти бесконечные ночи! Но утром, как всегда, был подтянут, бодр и приветлив.

Свадьба состоялась 14 января 1817 года. Жуковский присутствовал на ней и даже, вспоминают очевидцы, улыбался. А через два дня новобрачная сформулировала для себя принципы будущей семейной жизни: «Прошедшее моё счастье слишком живо у меня в глазах, оно украшает моё настоящее, потому что Жуковский есть ангел... но я должна быть его достойна, и потому спокойное исполнение долга без примеси того, что прежде было блаженством, должно наполнить жизнь».

Ей удалось это, и тому есть авторитетное свидетельство: мемуары Анны Керн, «гения чистой красоты», как — знают все — называл её Пушкин. Куда менее известно, что слова эти — «гений чистой красоты» — позаимствованы Пушкиным у Жуковского... Так вот, Анна Петровна Керн, хорошо знающая в молодые годы чету Мойеров, писала в своих мемуарах: «Между ними не было страстной любви, только взаимное уважение. Она любила прежде всего Жуковского  — и любовь эта, чистая и высокая, кажется, не угасла никогда».

Интуиция не обманула Анну Петровну: любовь не угасла.

«Ах, я люблю его без памяти и в минуты свидания чувствовала всю силу любви этой святой, которую ни за какие сокровища света отдать бы не могла».

Муж знает это. Она ничего не скрывает от него, она прямо говорит ему (и заносит эти слова в дневник): «Я счастлива, видя тебя довольным; позволь же мне быть печальной».

Лишь когда появлялся Жуковский, она оживала. Редкие, счастливые минуты! Да, счет шёл на минуты, ибо рано или поздно приходилось покидать гостеприимный мойеровский дом.

Вслед ему летели письма.

«Ангел мой Жуковский! Вот ты уже и проехал! кончилось всё счастье, которым сердце полтора года жило...»

Последний раз виделись за неделю до её смерти — она умерла от родов, и последним её словом было слово «Жуковский», которое она произнесла в полубеспамятстве. Звала его... Но Жуковский был далеко, и она, предвидя это, заранее написала ему прощальное письмо: его обнаружили через тридцать лет (он пережил её на тридцать лет) возле остывающего тела поэта.

«Друг мой! Это письмо ты получишь тогда, когда меня подле вас не будет... Тебе обязана я самым живейшим счастьем, которое только ощущала! Не огорчайтесь, что меня потеряли! Я с вами! Жизнь моя была наисчастливейшая — включая два, три дурных воспоминания, я не имею причины жаловаться на неё, и всё, что ни было хорошего, — всё было твоя работа. Ангел мой!»

Письмо обрывается буквально на полуслове: «...я уверена в милосерд...»

Рядом лежали стихи, в которых он обращался к ней.

Ты удалилась,
Как тихий ангел;
Твоя могила,
Как рай, спокойна!    

Стихи, как и письмо её, остались незавершенными. Все правильно! Разве можно наговориться, когда любишь?

 

Источник: Киреев Р. «Ангел мой Жуковский!» / Литература. - 1996. - № 11.

Яндекс.Метрика