Марина Цветаева не любила, когда её называли поэтессой. Она поэт. И точка.
А ещё Марина Ивановна (1892—1941) была автором интереснейших прозаических произведений. Ей принадлежат автобиографические очерки, статьи, воспоминания о русских поэтах, рецензии.
Интересен её небольшой рассказ, в котором нет ничего выдуманного. Он посвящён её матери — Марии Александровне Мейн (1868—1906), человеку редкостной одарённости и высокого душевного строя.
Надо пояснить, что Мария Александровна рано потеряла мать. Отец её, обрусевший немец, служащий московского банка, посвятил единственной дочери всю жизнь, воспитывая её в замкнутости и уединении.
По воспоминаниям Цветаевой, её мать «знала всемирную историю и мифологию, бредила героями, великолепно играла на рояле», имела способности к языкам, блестящую память, великолепный слог, занималась живописью, но особенно была одарена в музыке. Однако ей не довелось стать пианисткой.
Она вышла замуж за Ивана Владимировича Цветаева, сорокачетырёхлетнего профессора Московского университета, и всю оставшуюся жизнь отдала семье. Она воспитывала троих детей — приёмного сына Андрея и двух родных дочерей, Марину и Анастасию. Мария Александровна помогала мужу, основателю и организатору Московского музея слепков (ныне — Музей изобразительных искусств имени Пушкина).
В воспитании она предъявляла к детям непомерные духовные требования: знакомила «с нотами, с буквами, с Ундинами, с Джен Эйрами, с Антонами-горемыками, с презрением к физической боли...» Мать словно знала, что не успеет всего, и хотела «сразу накормить — на всю жизнь!» Мечтала, что из Марины вырастет пианистка. А выросла дочь-поэт.
Потом Марина Ивановна вспоминала, что это было «воспитание — испытание», оно оборачивалось чрезмерной строгостью для ребёнка, желавшего пошалить, покапризничать. Но в главное М. Цветаева поняла позже: «Главенствующее влияние матери — музыка, природа, стихи».
Когда у Марины Ивановны появились две дочери, она тоже проявляла строгость, не любила, когда дети ведут себя как дети. В её системе воспитания были запреты и наказания: не позволяла называть себя мамой, критиковала рисунки, отсылала в детскую, когда старшая дочь не могла поддержать взрослые разговоры.
В очерке-воспоминании «Сказка матери» Марина Цветаева эмоционально показывает, как складывались отношения с самыми близкими — мамой Марией Александровной Мейн и сестрой Анастасией.
Летом 1904 года мать с дочерьми находилась на лечении в Шварцвальде, именно там девочки услышали мамину сказку.
Сказка сказкой, но на её фоне читатель видит конфликт между сёстрами: Мариной и Асей. Кого же больше любит мама? Ах, это вечный выбор: кто кого больше! Кажется, с кем не бывает! Но в семье Цветаевых этот вопрос имел свои особенности: соперничество словно поощрялось взрослым, преимущество одной над другой признавалось.
Как же примирить две противоположности, два полюса: одну непонятно-сложную, а другую — такую «обычную»? Об этом вы узнаете после знакомства с очерком Марины Цветаевой.
Марина Цветаева
Сказка матери
– Мама, кого ты больше любишь: меня или Мусю? Нет, не говори, что всё равно, всё равно не бывает, кого-нибудь всегда чу-уточку больше, другого не меньше, но этого чу-уточку больше! Даю тебе честное слово, что я не обижусь (с победоносным взглядом на меня), – если – Мусю.
Всё, кроме взгляда, было чистейшее лицемерие, ибо и она, и мать, и, главное, я отлично знали – кого, и она только ждала убийственного для меня слова, которого я, покраснев, с не меньшим напряжением ждала, хотя и знала, что не дождусь.
– Кого – больше? Зачем же непременно кого-нибудь больше? – с явным замешательством (и явно оттягивая) – мать. – Как же я могу больше любить тебя или Мусю, раз вы обе мои дочери. Ведь это было бы несправедливо...
– Да, – неуверенно и разочарованно Ася, проглотив уже мой победоносный взгляд. – А всё-таки – кого? Ну, хоть чу-уточку, капельку, крошечку, точечку – больше?
– Жила-была мать, у неё были две дочки...
– Муся и я! – быстро перебила Ася. – Муся лучше играла на рояле и лучше ела, а зато Ася... Асе зато вырезали слепую кишку, и она чуть не умерла... и она, как мама, умела свёртывать язык трубочкой, а Муся не умела, и вообще она была (с трудом и с апломбом) ми-ни-а-тюрная...
– Да, – подтвердила мать, очевидно не слышавшая и сочинявшая свою сказку дальше, а может быть, думавшая совсем о другом, о сыновьях например, – две дочери, старшая и младшая.
– А зато старшая скоро состарилась, а младшая всегда была молодая, богатая и потом вышла замуж за генерала. Его Превосходительство, или за фотографа Фишера, – возбужденно продолжала Ася, – а старшая за богадела Осипа, у которого сухая рука, потому что он убил брата огурцом. Да, мама?
– Да, – подтвердила мать.
– А младшая потом ещё вышла замуж за князя и за графа, и у неё было четыре лошади: Сахар, Огурчик и Мальчик – одна рыжая, другая белая, другая чёрная. А старшая – в это время – так состарилась, стала такая грязная и бедная, что Осип её из богадельни выгнал: взял палку и выгнал. И она стала жить на помойке, и столько ела помойки, что обратилась в жёлтую собаку, и вот раз младшая едет в ландо и видит: такая бедная, гадкая, жёлтая собака ест на помойке пустую кость, и – она была очень, очень добра! – её пожалела: "Садись, собачка, в экипаж!", а та (с ненавистным на меня взглядом) – сразу влезла – и лошади поехали. Но вдруг графиня поглядела на собаку и нечаянно увидела, что у неё глаза не собачьи, а такие гадкие, зелёные, старые, особенно – и вдруг узнала, что это её старшая, старая сестра, и разом выкинула её из экипажа – и та разбилась на четыре части вдребезги!
– Да, – снова подтвердила мать. – Отца у них не было, только мать.
– А отец умер – от диабета? Потому что слишком много ел сахару, да и вообще пирожных, разных тортов, кремов, пломбиров, шоколадов, ирисов и таких серебряных конфет со щипчиками, да, мама? Хотя Захарьин ему запретил, потому что это вас сведёт в могилу!
– При чем Захарьин, – внезапно очнулась мать, – это было давно, когда ещё никакого Захарьина не было, и вообще никаких докторов.
– А слепая кишка была? Ап-пен-ди-цит? Такая маленькая, маленькая кишка, совсем слепая и глухая, и в неё все сыплется: разные кости, и рыбьи хребты, и вишневые кости тоже, и кости от компота, и всякие ногти... Мама, а я сама видела, как Муся объела карандаш! Да, да, у неё не было перочинного ножика, и она чинила зубами, а потом глотала, всё чинила и глотала, и карандаш стал совсем маленький, так что она даже потом не могла рисовать и за это меня страшно ущипнула!
– Врёшь! – от негодования и изумления прохрипела я. Я тебя ущипнула за то, что ты при мне объедала мой карандаш, с “Муся” чернилом.
– Ма-ама! – заныла Ася, но, по невыгодности дела, тут же меняя рейс. – А когда человек сказал да, а во рту – нет, то что же он сказал? Он ведь два сказал, да, мама? Он пополам сказал? Но если он в эту минуту умрёт, то куда же он пойдёт?
– Кто куда пойдёт? – спросила мать.
– В ад или в рай? Человек. Наполовину враный. В рай?
– Гм... – задумалась мать. – У нас – не знаю. У католиков на это есть чистилище.
– Я знаю! – торжествующе Ася. – Чистильщик Дик, который маленькому Лорду подарил красный футляр с подковами и лошадиными головами.
– И вот, когда тот разбойник потребовал, чтобы она выбрала, она, обняв их обеих сразу, сказала...
– А я знаю! – я, молниеносно. – Разбойник, это враг этой дамы, этой дамы, у которой было две дочери. И это, конечно, он убил их отца. И потом, потому что он был очень злой, захотел ещё убить одну из девочек, сначала двух...
– Ма-ама! Как Муся смеет рассказывать твою сказку?
– Сначала двух, но Бог ему запретил, тогда – одну...
– И я знаю какую – Ася.
– Не знаешь, потому что он сам не знал, потому что ему было все равно какую, и он только хотел сделать неприятность той даме – потому что она за него не вышла замуж. Да, мама?
– Может быть, – сказала мать, прислушиваясь, – но я этого и сама не знала.
– Потому что он был в неё влюблен! – торжествовала я, и уже безудержно: – И ему лучше было её видеть в могиле, чем...
– Какие африканские страсти! – сказала мать. – Откуда это у тебя?
– Из Пушкина. Но я другому отдана, но буду век ему верна. (И после краткой проверки.) Нет, кажется, из "Цыган".
– А по-моему, из "Курьера", который я тебе запретила читать.
– Нет, мама, в "Курьере" – совсем другое. В "Курьере" были эльфы, то есть сильфы, и они кружились на поляне, а молодой человек, который ночевал в копне сена, потому что его проклял отец, вдруг влюбился в самую главную сильфиду, потому что она походила на молочную сестру, которая утонула.
– Мама, что такое молочная сестра? – спросила присмиревшая, подавленная моим превосходством Ася.
– Дочь кормилицы.
– А у меня есть молочная сестра?
Мать, на меня:
– Вот.
– Фу! – сказала Ася.
– А она, Ася, мама, не моя, правда, мама?
– Не твоя, – подтвердила мать. – Потому что Асю кормила я, а тебя – кормилица. Твоя молочная сестра – дочь твоей кормилицы. Только у твоей кормилицы – был сын. Она была цыганка и очень злая и страшно жадная, до того жадная, что, когда дедушка ей однажды вместо золотых серег подарил позолоченные, она вырвала их из ушей и так втоптала в паркет, что потом ничего не могли найти.
– А у тех девочек, которых потом убили, сколько было кормилиц? – спросила Ася.
– Ни одной, – ответила мать, – их мать кормила сама, потому, может быть, так и любила и ни одной не могла выбрать и сказала тому разбойнику: “Выбрать я не могу и никогда не выберу. Убей нас всех сразу”. – “Нет, – сказал разбойник, – я хочу, чтобы ты долго мучилась, а обеих я не убью, чтобы ты вечно мучилась, что эту – выбрала, а ту... Ну, которую же?” – "Нет, – сказала мать. – Скорей ты умрёшь, здесь передо мной стоя, от старости или от ненависти, чем я – сама осужу одну из моих дочерей на смерть".
– А кого, мама, она всё-таки больше жалела? – не вытерпела Ася. – Потому что одна была болезненная... плохо ела, и котлет не ела, и бобов не ела, а от наваги её даже тошнило...
– Да! А когда ей давали икру, она мазала её под скатерть, а селёдку жёваную выплевывала Августе Ивановне в руку... и вообще под её стулом всегда была помойка, – я, с ненавистью.
– Но чтобы она нечаянно не умерла с голоду, мама становилась перед ней на колени и говорила: "Ну ррради Бога, ещё один кусочек: открой, душенька, ротик, я тебе положу этот кусочек!" Значит, мама её – больше любила!
– Может быть... – честно сказала мать, – то есть больше – жалела, хотя бы за то, что так плохо выкормила.
– Мама, не забудь про аппендицит! – взволнованно, Ася. – Потому что у младшей, когда ей стукнуло четыре года, – тогда она стукнулась об камень, и у неё сделался аппендицит – и она бы, наверное, умерла – но ночью приехал доктор Ярхо – из Москвы – и даже без шапки и без зонтика, – а шёл даже град! – и он был совершенно мокрый. Это – правда – мама, святой человек?
– Святой, – убеждённо сказала мать, – я святее не встречала. И притом – совершенно больной, и мог бы тогда простудиться, ведь какая гроза! И ещё, бедный, тогда так упал перед самой дачей...
– Мама! А почему у него не сделалась слепая кишка? Потому что он доктор – да? А когда доктор заболеет – кто его спасёт?
Просто – Бог?
– Всегда – Бог. И тогда тебя – Бог. Через доктора Ярхо.
– Мама, – я, устав слушать про Асю, – а почему, если он святой, он всегда говорит вместо живот – пузо? "Что, Муся, опять пузо болит?" Ведь это неприлично?
– Непривычно, – сказала мать. – Может быть, его в детстве так научили?.. Конечно, странно. Но с таким сердцем и всё позволено. И не то позволено. И я всегда, пока сама жива буду, буду ставить за его здравие свечу.
– Мама, а что же те девочки, так и остались незарезанные? – после долгого общего молчания спросила Ася. – Или ему просто надоело, что она так долго думает, и он так – ушёл?
– Не ушёл, – сказала мать. – Не ушёл, а сказал ей следующее:
"Зажжём в церкви две свечи, одна будет..."
– Муся! А другая – Ася!
– Нет, имён в этой сказке нет. "...левая будет старшая, а правая младшая. Которая скорее догорит, ту и..." Ну, вот. Взяли две свечи, совершенно одинаковых...
– Мама! Одинаковых не бывает. Одна была всё-таки чу-уточку, кро-охотку...
– Нет, Ася, – уже строго сказала мать, – я тебе говорю, совершенно одинаковые. "Сама зажигай", – сказал разбойник. Мать, перекрестясь, зажгла. И свечи стали гореть – ровно-ровно и даже как будто не уменьшаясь. Уж ночь наступила, а свечи всё горят: одна другой не меньше, не больше, две свечи – как два близнеца. Бог их знает, сколько ещё времени будут гореть. Тогда разбойник сказал: "Иди к себе, а я пойду к себе, а утром, как только солнце встанет, мы оба придем сюда. Кто первый придёт – другого будет ждать".
Вышли и заперли дверь на огромный замок, а ключ положили под камень.
– А разбойник, мама, конечно, раньше прибежал? – Ася.
– Погоди! Настало утро, взошло солнце. И вот, один другого не раньше, один другого не позже – с двух разных сторон – разбойник слева, мать справа – потому что от церкви расходились две совершенно одинаковых дороги, как две руки, как два крыла – и вот по разным дорогам, с двух разных сторон, шаг в шаг, секунда в секунду к церкви – а против церкви – солнце вставало! – разбойник и мать. Открывают замок, входят в церковь, и ...
– Одна свечка совсем сгорела: чё-ёрная! А другая еще чу-уточку... – взволнованно, Ася.
– Две чёрные, – трезво я. – Потому что, конечно, за целую ночь обе-две сгорели, но так как никто не видел, – то всё опять сначала.
– Нет. Обе свечи горели ровно, одна другой не меньше, одна другой не больше, нисколько не сгорев, ни на столечко не сгорев... Как вчера поставили – так и стояли. И мать стояла, и разбойник стоял, и сколько они так стояли – неизвестно, но когда она опомнилась – разбойника не было – как и куда ушёл – неизвестно. Не дождались его и в его разбойничьем замке. Только через несколько лет в народе пошёл слух о каком-то святом отшельнике, живущем в пещере, и...
– Мама! Это был – разбойник! – закричала я. – Это всегда так бывает. Он, конечно, стал самым хорошим на земле, после Бога! Только – ужасно жаль.
– Что – жаль? – спросила мать.
– Разбойника! Потому что когда он так, как побитая собака, – поплёлся – ни с чем! – она, конечно... я бы, конечно, его страшно полюбила: взяла бы его в дом, а потом бы непременно на нём женилась.
– Вышла бы за него замуж, – поправила мать. – Женятся – мужчины.
– Потому что она его и вперёд любила, только она уже была замужем, как Татьяна.
– Да, но ты совершенно забыла, что он убил её мужа, – сказала мать взволнованно, – разве можно выходить замуж за убийцу отца своих детей...
– Нет, – сказала я. – Ей бы по ночам было бы очень страшно, потому что тот бы стал являться к ней с отрубленной головой. И всякие звуки бы начались. И, может быть, дети бы заболели... Тогда, мама, я бы сама стала отшельником и поселилась в канаве...
– А дети? – спросила мать глубоко-глубоко. – Разве можно бросить детей?
– Ну, тогда, мама, я стала бы писать ему стихи в тетрадку!
1934