С тихой грустью мы возвращаемся в милые края. С живым удивлением замечаем перемены вокруг. Так же или почти так же было с Пушкиным, когда он приехал на родину.
На одном из литературных вечеров в доме В.Ф. Одоевского Пушкин, возвратившийся из поездки в Михайловское, согласился прочесть новые стихи. Они были без рифм — ритмический монолог, исполненный печальной простоты, неожиданная исповедь памяти...
...Вновь я посетил
Тот уголок земли, где я провёл
Изгнанником два года незаметных.
Уж десять лет ушло с тех пор — и много
Переменилось в жизни для меня,
И сам, покорный общему закону,
Переменился я, но здесь опять
Минувшее меня объемист живо,
И, кажется, вечóр ещё бродил
Я в этих рощах...
Каким истинно русским был этот пейзаж! Его покой и величие, строгая простота и тишина обняли Пушкина и успокоили.
Девушки пели в малиннике. Над банькой вился едкий березовый дым. Он вспомнил державинскую полустроку: «дым отечества».
Зарядили дожди. Но каждое утро Пушкин велел седлать смирную невысокую лошадку и выезжал из дому. Куда направить бег коня?
Чаще всего пускал он его по берегу Сороти на запад, на дорогу, ведущую в Тригорское. Мимо лесистого холма и древней Савкиной горки, где некогда, в XII—XIII веке, стоял на городище пустынный Михайловский монастырь. По нему и сельцо соседнее названо было Михайловским.
Иногда он останавливал лошадку, спешивался, поднимался к Савкиному крест-камню. На нём было высечено, что «Сава поп» поставил его в 1513 году в честь русских воинов, похороненных под этим курганом. В XVI—XVII веке Савкина горка входила в состав псковского пригорода крепости Воронич, а невдалеке пролегала литовская граница.
Тогда поэту было двадцать пять. Уволенный со службы и высланный под надзор полиции в северную губернию, в деревню матери, он переступил порог деревянного ганнибаловского дома — усталый, унылый, почти отчаявшийся. Отец, мать, брат Лёвушка, сестра Ольга, которых не видел он почти четыре года, сами были в смятении, боялись новых гонений и строгостей для всей семьи. Одна нянюшка не помнила себя от радости, потчевала свежим крыжовенным вареньем, гладила его длинные кудри, выгоревшие под морским ветром: «Приехал, мой голубчик, а вот и крендель ржаной с маслом, твой любимый, отведай! Свежий, утренний».
И Пушкин рассмеялся. Вышел на крыльцо. Как он мог забыть эту землю, дальние холмы, синее озеро?..
Меж нив златых и пажитей зелёных
Оно синея стелется широко;
Через его неведомые воды
Плывёт рыбак и тянет за собою
Убогий невод. По брегам отлогим
Рассеяны деревни — там, за ними
Скривилась мельница, насилу крылья
Ворочая при ветре...
Длинный, потемневший от непогод деревянный дом с белёными колоннами. Всего два с половиной километра от Михайловского до Тригорского, но кажется этот путь долгим путешествием во времени.
Пушкина окружают юные лица дочерей Прасковьи Александровны. И сама она, как всегда, рада гостю. «Ах, Пушкин, в парке, на площадке, где солнечные часы, будем в горелки бегать»,— хлопает в ладоши пятнадцатилетняя Евпраксия, которую все зовут коротким именем Зизи. Скоро брат Алексей из Дерпта приедет и молодого поэта Языкова привезёт. Вот будет весело!
В Тригорском совсем всё иначе, чем в Михайловском. Там тишина, холодный дол, мрачные еловые своды аллеи, крики цапель, бедность, скудный стол, вместо свечей часто лучину жгут.
Здесь налаженный многими поколениями быт, довольство, полно молодых женщин, смех, шутки, долгое обильное застолье, открытые лица, игры, развлечения. Даже парк светлый, лиственный, трепещущий на верховом ветру всеми своими кронами. А цветники! А теплицы! А девичья, где ткут, вышивают, вяжут и поют, поют!..
Былины и истории, которые слышит он дома вечерами под могучий шорох старого бора, превращаются здесь в забавную быль, семейный анекдот, уместную притчу.
В библиотеке Тригорского тысячи книг. Она выходит окнами на север, здесь тихо, и тень лежит на высоких шкафах и шторках. Пушкин запирается здесь до ужина, исписывает большие жёлтые листы старой бумаги, специально для него хранимой в ящике стола.
Пушкина в михайловский период его жизни хорошо запомнили и крестьяне. Один из них рассказывал внукам:
«Пушкин часто бывал у нашей барыни, почти ежедневно. Идёт, бывало, с нашими барышнями по Тригорскому, железной своей палочкой помахивает. Те-жё-о-о-ленькая она у него была. А то ещё чудней: раз это иду я по дороге в Михайловское, а он — навстречу; остановился вдруг ни с того, ни с сего, словно столбняк на него нашёл, ажно я испугался да в рожь и спрятался, и смотрю; он вдруг почал так громко разговаривать промеж себя на разные голоса, да руками всё так разводит...»
Наверняка крестьянину случилось увидеть самое тайное: минуту вдохновенного творчества. Пушкин работал над исторической трагедией «Борис Годунов». Она занимала его день и ночь. Вот и говорил он на пустынной сельской дороге на разные голоса — за своих героев.
Сцену у фонтана, сцену объяснения самозванца с полькой Мариной Мнишек он сочинил, едучи на лошади. Приехав домой, он не мог найти пера, к тому же чернила высохли. А спустя день-два он с досадой понял, что забыл всё, и надо создавать сцену заново. В первый раз, по его словам, она была несравненно прекраснее...
На Синичьих горах у стен Успенского собора Святогорского монастыря во время ярмарки Пушкин разгуливал в красной крестьянской рубахе, тянул «Лазаря» с нищими, прислушивался к торгу, к бабьим причитаньям, к поговоркам старых монахов, за спиной нёс дощечку и, подкладывая её под бумагу, быстро записывал карандашом полюбившееся выражение.
Зима 1825 года настала только в январе. Снега в ту осень не было долго. Голая сырая природа заставляла его сидеть дома, работать. Топили только в одной его комнате. Он сам с собою играл старым кием в бильярд, всматривался в тёмное лицо прадеда арапа на стене столовой. Как он здесь зимовал, опальный отшельник Абрам Петрович Ганнибал? Как переносил российскую стужу? Пушкин накидывал тулупчик, шёл в домик Арины Родионовны.
В её светлице пахло травами даже в январе. Пучки шалфея, чистотела, крапивы висели по углам. Няня подвигала ему чаю в огромной прадедовской кружке, подкладывала на блюдце медовой коврижки.
— Скажи сказку,— быстро проговаривал он.
И она сказывала.
Поздно за полночь возвращался к себе, долго ещё писал.
11 января загремел в парке поддужный колокольчик. Кто это? За ним? К нему? С бедой ли, с радостью? Как был, в ночной рубашке, Пушкин выскочил на крыльцо, и кто-то в заиндевелой шубе, высокой шапке схватил его в охапку, внёс в дом.
Арина прибежала, держа свечу в дрожащей руке, увидела плачущих мужчин. Один худенький, маленький, полуголый — её Александр Сергеевич. Другой — огромный, сильный, басовитый — Иван Пущин, лицейский брат, первый, бесценный друг.
Сутки провёл Пущин в Михайловском. Они говорили и не могли наговориться, глядели и не могли наглядеться друг на друга.
Пущин открыл ему тайну: в России существует тайное общество, готовящее восстание и гибель царю. В нём многие из друзей, самых близких, и Пущин — один из них.
Минута эта была тяжёлой. Он увидел себя в забытой миром, занесённой снегом деревне. А они там без него... Напрасно Пущин убеждал, что стихи его приобрели известность во всей России, что близкие и друзья помнят и любят его, желая искренне, чтоб скорее кончилось его изгнание.
Условились, что Пущин известит его, если «начнутся события»...
В три часа ночи 12 января они чокнулись шампанским на вечную разлуку. Пущину предстояла Сенатская площадь и тридцать лет сибирской каторги. Стариком он помнил: «Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сани. Пушкин ещё что-то говорил мне вслед; ничего не слыша, я глядел на него: он остановился на крыльце, со свечой в руке. Кони рванули под гору. Послышалось: „Прощай, друг!”».
Весь год он ждал... В середине декабря до Михайловского дошла весть о смерти царя Александра I.
В эти дни Пушкин получил письмо из Москвы. Пущин сообщал, что едет в Петербург, остановится у Рылеева и очень бы желал увидеться там с ним. Пушкин собрался и поскакал. Да проехав около ста вёрст, воротился, пеняя на дурные приметы и предчувствия.
А через неделю повар Осиповых Арсений привёз из Петербурга грозную весть: 14 декабря дворяне и офицеры на площади Сената затеяли бунт. Слушая его, Пушкин страшно побледнел.
Ведь если бы поехал он, как собирался, по фальшивому паспорту, выписанному на имя крепостного Алексея Хохлова, в столицу — быть бы ему теперь в крепости.
В эту ночь он сжёг тетради со своими записками. Был уверен, что будет арестован. Близость его к заговорщикам была общеизвестна.
Друг Жуковский писал ему: «Ты ни в чём не замешан, это правда. Но в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством. Не просись в Петербург. Ещё не время».
Прошли годы. В уютной и светлой гостиной князя В.Ф. Одоевского, литератора и музыканта, сотрудника по журналу «Современник», Пушкин читал свою элегию «Сосны».
Гоголь стоял у камина и слушал завороженно. Гоголю 26 лет, как ему тогда, в 1825-м. У него, у них, этих молодых, всё впереди.
Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! Не я
Увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастёшь моих знакомцев
И старую главу их заслонишь
От глаз прохожего...
Свечи трещали. Он не знал, что через полгода умрёт мать, и он повезёт её в Михайловское — хоронить. Не знал, что, стоя один в изголовье её могилы, вдруг примет важное решение. На монастырском кладбище у алтарной стены Успенского собора, рядом с дедом, бабушкой и матерью оставалось место. После панихиды он зайдёт к настоятелю и внесёт положенную сумму, откупит это место — для самого себя.
А в феврале 1837 года через Тригорское и Михайловское прискачет тройка. И с саней снимут ящик, а из ящика вынут гроб, в котором будет лежать он. Крестьяне выдолбят яму в земле, помнившей нашествие Стефана Батория и поступь армии Иоанна Грозного. И эта земля примет его навсегда.
А над Синичьей горой будет бить колокол... Как всегда на Руси в дни беды или торжества...
Литература
Галушко Т. "Тот уголок земли..." /Искорка. - 1987. - № 8.