Пушкина интересовал бунт Пугачева. Из первых уст ему хотелось услышать его историю.
Мы тоже не против узнать подробности о предводителе крестьянского восстания, о поездке А.С. Пушкина в те места, с которыми оно связано. Книга Пушкина впервые вышла в свет в 1834 году и называлась по приказанию царя «История Пугачевского бунта». В ней был помещён и гравированный портрет Емельяна Пугачева.
Об этом школьникам доступно и интересно рассказывает детский писатель Леонид Яхнин в очерке «Улица моя тесна». Когда Емельяна Пугачева привели связанного к екатерининскому вельможе графу Панину, тот назвал его вором. Но избитый, привязанный накрепко к телеге Пугачев, будто не расслышав слово «вор», сказал, что он не ворон, а воронёнок, а ворон-то ещё, дескать, летает». Разговор между вельможей и бунтовщиком происходил более двухсот пятидесяти лет назад — осенью 1774 года. Восставших крестьян усмирили, но народ не смирился. Обо всём этом и о многом другом рассказал Пушкин в «Истории Пугачева». Трудно было решиться в то время писать историю народного восстания, историю человека, которого иначе, как вор и бунтовщик, не называли.
Но Пушкин, увлёкшись историческими изысканиями, несмотря на трудности и ограничения, пообщался с очевидцами событий, собрал необходимые материалы. Конечно, ему мешала цензура, приходилось преодолевать ограничения, скрывать истинные цели своей поездки и работать в условиях строгого контроля.
Автор очерка показывает личность поэта, его внутреннее состояние, переживания и размышления. Пушкин чувствует одиночество и усталость, но в то же время испытывает радость от работы и общения с людьми. Он не боялся идти против системы, смело и настойчиво отстаивал свои убеждения, стремление к правде и исторической справедливости. Работа над «Историей Пугачева» оказала влияние на творчество поэта. Он собрал материалы для исторического труда и нашёл вдохновение для своих литературных произведений.
Очерк Леонида Яхнина «Улица моя тесна» — это не только рассказ о путешествии Пушкина, но и глубокое размышление о роли писателя в обществе и свободе слова.
Л. Яхнин
Улица моя тесна
«Дорогой ангел, я писал тебе сегодня, выпрыгнув из коляски и одурев с дороги...»
Пушкин откинулся на высокую спинку стула, задумчиво покрутил в руке перо. Что написать жене? Как вместить все десять дней дороги, встреч с друзьями, усталости от бесконечной дорожной тряски и смены впечатлений?
Пушкин отложил перо, задумался. Давно зрел у него план этой поездки. Два года, как занят историческими изысканиями, добился от царя позволения работать в военном архиве Главного штаба. О Петре писать хотел. А как дело Пугачева в архиве раскопал, так и понял: через Пугачевскую смуту к Петру путь лежит. Это же история России! Да еще какая история.
Дознался, что есть еще секретные материалы дела, собственноручно запечатанные Екатериной Второй. Попытался до них добраться, но царь воспретил. После уж Пушкину передали его слова. «На что ему бумаги?— сказал Николай.— Извлечь скандальный материал, обесчестить память моей бабки? Ну нет! Пушкин может обойтись и без них».
Вот тут и появилась мысль поехать по местам восстания. Найти стариков, что еще помнят те смутные годы, а то и самого Пугачева. Но как добиться разрешения на поездку, когда Петербург для него царь превратил чуть ли не в место ссылки — на каждый выезд из города он обязан испрашивать «высочайшее дозволение». К тому же и нельзя открыть, что намерен писать о восстании Пугачева.
И тогда нашел объяснение поездки: желание писать роман, действие коего происходит большей частью в Оренбурге и Казани. Пушкин усмехнулся, вспомнив, с каким недоверием отнеслись в жандармском отделении к этой его хитрости...
Напишет он «Историю Пугачева», а там будь, что будет. Главное, что он в пути. Нижний Новгород только начало, дальше его ждут Казань, Симбирск, Оренбург, Уральск. Места, которые ещё дышат памятью о Пугачеве.
Пушкин взял перо, потрогал пальцем его высохший кончик, обмакнул в чернила и принялся быстро писать. Изредка он отрывался от письма, туманно чему-то улыбался.
Часы пробили шесть.
— Ого, — сказал Пушкин, оборотясь к часам,— опаздываю на обед к Бутурлину! Нельзя заставлять ждать губернатора. Губернаторы этого не любят.
Он посмотрел на письмо. Решил дописать после и устало потянулся, бросив руки на стол.
У нижегородского губернатора принимали его ласково. Стол был накрыт по-домашнему, на троих. Сам хозяин, генерал Бутурлин беспрестанно улыбался, потчевал гостя и неумело заводил разговор о литературе. Пушкин с видимым простодушием отвечал ему.
— Так, так, — говорил Бутурлин, — значит, о государыне Екатерине Второй роман писать будете?
— Пожалуй, больше о Пугачеве...
— О бунтовщиках?! — перебил Бутурлин. — Помилуйте, что же вы нашли в этом грязном злодее? Да и кто читать-то будет?
— Вы правы. Литературе более пристало служить приятной утехой для дам, —ответил Пушкин, улыбнувшись в сторону хозяйки, — но, согласитесь, нам труднее найти возвышенный предмет, чем Вальтер Скотту в истории английской.
Хозяин поспешил переменить тему. Конец обеда прошел в непринужденных разговорах о столичных новостях, о моде, о балах.
Провожая гостя до дверей, Бутурлин спросил:
— А куда же от нас далее последуете?
— В Оренбург, через Казань и Симбирск. Там, в Оренбурге, надеюсь много полезного для работы повидать и собрать, — ответил Пушкин.
— Я могу вам дать рекомендательное письмо к губернатору оренбургскому, Перовскому Василию Алексеевичу, —любезно предложил Бутурлин.
— Благодарю вас, — ответил Пушкин, — я с ним знаком.
На улицах было ещё светло. Тьма прокралась лишь в узенькие грязноватые переулки с низкими домиками. Совершенно незаметно для себя Пушкин оказался на ярмарочной площади. Знаменитая Нижегородская ярмарка уже кончилась. Он ходил по опустелым лавкам. Лишенные ярких товаров, зычных голосов зазывал-приказчиков и шумной толпы зевак и покупателей, лавки являли грустное зрелище.
Пушкин невольно представил себе бальный разъезд. Кареты уехали. Швейцар провожает поклоном последних гостей. Шум утихает. Огни в доме гаснут. Пушкин вспомнил о недописанном письме и заспешил.
Тем временем генерал Бутурлин прошел в свой кабинет.
— Мне не мешать! Я занят! — властно крикнул он и опустился в точеное дубовое кресло. На большом листе гербовой бумаги размашисто написал:
«Оренбургскому военному губернатору В. А. Перовскому. С-Петербургский обер-полицмейстер уведомил меня, что был учрежден в столице секретный полицейский надзор за образом жизни и поведением известного поэта, титулярного советника Пушкина. Известясь, что он, Пушкин, намерен был отправиться из здешней в Казанскую и Оренбургскую губернию, я долгом считаю о вышесказанном известить Ваше превосходительство, покорнейше прося, в случае прибытия его в Оренбургскую губернию, учинить надлежащее распоряжение в учреждении за ним во время пребывания в оной секретного полицейского надзора за образом жизни и поведения его...»
Бутурлин перечитал написанное, удовлетворенно хмыкнул и подписался: «Нижегородский военный губернатор».
В загородном доме Оренбургского генерал-губернатора Перовского было тихо.
Хозяин сидел в кабинете, закинув ногу за ногу, и читал только что прибывшую от Бутурлина официальную бумагу.
Читая, он хмурился и нервно постукивал пальцем о подлокотник кресла.
Вдруг в дальних комнатах раздался шум, захлопали двери. Вбежал мальчик, одетый в черкеску из верблюжьего сукна:
— Господин Пушкин изволил приехать!
— Изволил? — усмехнулся Перовский,— Ну, проси, проси.
Он выдвинул ящик стола, вложил туда бумагу и встал.
В дверях показался Пушкин, укутанный шарфом и в дорожной шубе и от этого неповоротливый. Полупьяный камердинер неуклюже пытался раздеть его.
— Осторожней, Гаврила, распеленовывай меня, а то мои бакенбарды на шарфе останутся, — проговорил Пушкин, сбрасывая шубу на руки Гавриле.
Оказавшись в сюртуке, плотно застегнутом на все пуговицы, Пушкин сделал шаг в комнату, легко наклонил голову.
— Здравствуй, Василий Алексеевич!
— Здравствуй, Пушкин, — оказал Перовский и протянул руку.
— Не ожидал?
— Ожидал.
— Вот те на! — Пушкин удивленно взглянул на Перовского. — Каким образом?
Перовский покосился на ящик стола.
— Да так, — уклончиво ответил он,— слухи впереди тебя бегут. А у тебя усы?
— Ус да борода — молодцу похвала. Выйду на улицу, дядюшкой зовут. — Пушкин коротко засмеялся. Уселся в кресло, вытянул ноги, сладко зажмурился. —Устал с дороги,— оказал он, словно извиняясь.
— Где ты остановился?— быстро спросил Перовский. — Нигде? Значит, пока у меня будешь. Сейчас я тебя устрою. Верхний этаж у меня бревенчатый, тёплый.
Он стал отдавать распоряжения. Засновали по дому люди. Пушкин с наслаждением отдался на волю гостеприимного хозяина.
Наутро отдохнувший подвижный Пушкин сидел за столом с Перовским, пил кофе, весело болтал.
— Поверишь, Василий Алексеевич, еле добрался, —говорил он. —Только выехал из Симбирска на большую дорогу, заяц перебежал мне её. Дорого бы я дал, чтобы его затравить! На третьей станции стали закладывать мне лошадей — гляжу, нет ямщиков — один слеп, другой пьян и спрятался. Пошумев изо всей мочи, решил ехать другой дорогой, где лошадей на станциях побольше. Повезли меня — я заснул. Просыпаюсь утром — что же? Не отъехали и пяти верст. Гора — лошади не везут, около меня человек двадцать мужиков, коляску толкают. Черт знает как бог помог — наконец взъехали мы...
— Да! —перебил он сам себя. —Я тут послал справиться насчет Даля Владимира Ивановича. Не приходил он?
— Доктор Даль? —переспросил Перовский.
— Доктор-то доктор, да и сказочник чудесный! Он меня обещал в Бёрдинскую станицу свозить. Хочу столицу Пугачева посмотреть. Старух да стариков порасспросить. А вот и он!
Пушкин бросился к вошедшему Далю, затормошил его, заторопил.
— Заждался я вас, Владимир Иванович. Ну, поехали, поехали, а то и день кончится.
— Дайте посмотреть на вас, Александр Сергеевич, ведь год не виделись, — смущенно проговорил Даль, радуясь встрече.
— Вот в дороге и поговорим,— ответил Пушкин и повернулся к Перовскому. — Хозяин, надеюсь, извинит нас?
Перовский развел руками.
— Да уж не на меня же ты приехал смотреть! А господина Даля думаю видеть еще в своем доме Даль в ответ вежливо поклонился и вышел вслед за Пушкиным.
В коляске сидели два человека с ружьями и в высоких охотничьих сапогах. Пушкин удивленно оглядел их.
— Это приятели мои, Александр Сергеевич, — поспешил объяснить Даль, — страстные охотники. Да и я вот ружьё прихватил.
— Уж и не знаю, будет ли у нас время на охоту, — недовольно проговорил Пушкин.
Отъехали в молчании. Дорога была пустынной. Снег еще не выпал, но уже крепко подморозило.
— Однако ж сентябрь нынче выдался холодный; — заговорил один из спутников.
Пушкин промолчал. Даль стал показывать ему места, по рассказам очевидцев и по преданиям, связанные с Пугачевым. Георгиевскую колокольню, куда Пугачев поднял было пушку, чтобы обстреливать город. Остатки земляных работ между Орскими и Сакмарскими воротами. Рощу, откуда он пытался ворваться по льду в крепость.
Постепенно Пушкин оживился, поглядывая то вправо, то влево, следя за рассказом Даля.
— Эх, Александр Сергеевич, — говорил Даль. — Приехать бы вам годом раньше, я бы священника одного показал.
— Эка невидаль — священник, — рассмеялся Пушкин.
— Так тот священник мальчишкой при осаде Оренбурга был. Запомнил я такой анекдот о нем. Пугач как-то сделал несколько выстрелов в город. Да вместо картечи зарядил пушки пятаками. А мальчишки бросились подбирать. Потом отец, тоже священник был, так высек сына, что он до самой смерти помнил эти пугачевские пятаки.
Пушкин расхохотался. Обогнули овраг и въехали в деревню Берды, весело разговаривая. Пушкин первый выскочил из коляски, подозвал какую-то девчонку.
— Где тут староста или главный кто-нибудь?
— Да ведь пора рабочая. Казаков дома ни души, — по-взрослому ответила девочка.
— А про Пугачева у вас помнят? — спросил Пушкин.
— А как же! —Девочка указала рукой куда-то поверх ближайших изб. — Вон там его золотой дворец стоял.
— Дворец? — переспросил Пушкин.
Даль рассмеялся.
— Изба у него была, обшитая латунью. А он ее золотыми палатами окрестил.
— Да вы зайдите к Бунтовым. Ихняя старуха сама Пугачева видала, — бойко продолжала девочка, ничуть не обидевшись смехом приезжих.
В сенях их встретила сухая, еще крепкая старуха. Она проводила их в комнату. Усадила к столу, с неудовольствием поглядывая на Пушкина, который сел и вытащил записную книжку.
Пушкин спрашивал. Старуха нехотя отвечала. Потом, найдя в нем внимательного слушателя, разохотилась, говорила без умолку. Пушкин быстро-быстро черкал в книжечке карандашом, не поднимая головы. Вдруг встрепенулся, вскочил с места.
— Постой-постой, — оказал он, — ты, кажется, песню какую-то проговорила.
— Пропела, милый мой, — обиженно сказала старуха, — я ещё голос свой не потеряла.
— Ну, так пропой её, бабушка, ещё раз, — попросил Пушкин.
Из Гурьева городка
Протекала кровью река.
Из крепости из Зерной
На подмогу Рассыпной
Выслан капитан Сурин
Со командою один... — речитативом проговорила старуха.
Пушкин записывал поперек листа, стараясь поспеть за ней «Протекала кровью река», — прошептал он.
— Скажи, бабушка, добром ли у вас Пугачева вспоминают?
Старуха перекрестилась.
— Грех сказать, на него мы не жалуемся; он нам зла не сделал.
Пушкин встал, шумно отодвинул табуретку.
— Спасибо тебе, бабушка, за рассказы и песни, — сказал он и положил на стол червонец.
Старуха, покосившись на червонец, проводила гостей до двери. Коляска тронулась с места и прогромыхала на край станицы.
На следующий день Даль со смехом рассказывал Пушкину:
— Ну и переполоху наделал ваш червонец, Александр Сергеевич! Казаки, как про наше посещение узнали, так снарядили подводу, посадили в нее старуху Бунтову да в Оренбург. «Так, мол и так, вчера-де приезжал какой-то чужой господин, приметами: собой невелик, волос черный, кудрявый, лицом смуглый. Подбивал под пугачевщину и дарил золотом». И червонец показывают. Старуха, та совсем напугана. «На иконы,— говорит, — не перекрестился, шапку не снял, ногти во! Истинный антихрист! Смилуйтесь, защитите, коли я чего наплела на свою голову!»
Пушкин взъерошил волосы, смешно выпятил губы, сверкнул зубами.
— А я и впрямь черт! А? Похож? — Он засмеялся коротким гортанным смехом. — Да, так и в бунтовщики угодишь. А до его сиятельства графа Бенкендорфа дойдет — не оправдаешься!
Перовский, бывший при разговоре, поморщился, невольно вспомнил про письмо Бутурлина, запертое в ящике стола...
После отъезда Пушкина Перовский вынул секретное отношение нижегородского губернатора и сделал наискосок листа пометку: «Отвечать, что сие отношение получено через месяц по отбытии г. Пушкина отсюда, а потому, хотя во время кратковременного его в Оренбурге пребывания и не было за ним полицейского надзора, но как он останавливался в моем доме, то тем я лучше могу удостоверить, что поездка его в Оренбургский край не имела другого предмета, кроме нужных ему исторических изысканий».
Пушкин тем временем, ничего не ведая, в старом болдинском домике весь погрузился в работу. Писал он по ночам. Все в доме спали, на селе тоже. Работа в эту осень шла медленно. Усталость и какое-то неясное беспокойство отрывали от рукописи.
То же самое было и этой ночью. «Старам стала и умом плохам», — вспомнил Пушкин слова одного казанского татарина.
Он встал, вышел на крыльцо. Легкий туман оседал за пригорком над рекой. Ночной осенний холод охватил его. Пушкин зябко поежился, вернулся в дом, накинул бекешку и направился к конюшне. Вывел коня, вспрыгнул в седло и выехал со двора.
С голого, без единого деревца холма по ту сторону реки виднелась деревенька. Низкие соломенные крыши отливали лунным серебром. А дальше была степь. И вокруг степь.
Только где-то сбоку, ближе к реке, темным пятном проступала Кистеневская роща. Пушкин направил коня в сторону рощи.
Мерно покачиваясь в седле, он почувствовал, как на него нахлынуло спокойствие.
«Что за прелесть здешняя деревня, — подумал Пушкин, — степь да степь, езди верхом сколько душе угодно. Никто не помешает.
Вот и под Оренбургом такие же степи.
Когда б не смутное влеченье
Чего-то жаждущей души,
Я здесь остался б — наслажденье
Вкушать в неведомой тиши», — всплыли в памяти записанные под Оренбургом строки.
...Даль был прав, когда восхищался этой глухой, заброшенной стороной. А какие сказки он там записал! Прелесть! Обязательно пошлю ему свою сказку...».
Пушкин вспомнил только что оконченную сказку о золотой рыбке и, довольный, рассмеялся. Смех получился легкий, счастливый.
— Чего тебе надобно, старче! — громко в ночь сказал Пушкин.
Конь покосился на седока и недовольно прибавил шагу.
Пушкин снова окунулся в свои мысли.
Чего тебе надобно, старче?.. Что мне, действительно, надобно? Вот Пугачевым занялся. А пропустит ли царь? Ведь он не истории ждет, а «романа на манер Вальтер Скотта».
Пушкин усмехнулся, припомнив эту приписку царя к рукописи «Бориса Годунова».
Как это Пугачев говорил? «Улица моя тесна». Да, тесна моя улица. Всё изворачивайся, чтобы на рогатину не наскочить. Шагу свободно, по своей воле не ступишь. В архивы пускают с высочайшего дозволения, печатают с высочайшего дозволения. Верно, и умереть смогу не иначе, как с высочайшего дозволения. Эх, Пушкин, Пушкин, узка твоя улица, уже некуда!
Роща, неожиданно явившаяся из-за холма, была погружена в полное безмолвие. Холодный прозрачный воздух и мерцающие лунные отблески превратили её в плоский алебастровый узор. Ветви переплелись со своими неподвижными тенями.
Странное и неприятное чувство вызывали эти окоченевшие кусты и деревья. Пушкин резко поворотил коня.
Дом встретил его всё тем же безмолвием. Низкий конёк деревянной крыши был резко очерчен на фоне светлого неба. Темные окна словно уменьшились в размерах. И вдруг Пушкину захотелось скорее войти в дом, зажечь свет, шуметь, говорить вслух.
— Няня, няня, — сказал он, — милая моя старушка! Как жаль, что тебя уже нет! И как мне без тебя одиноко!
Он прошёл к себе в комнату, подошел к столу. Задумался, машинально перебирая разбросанные тут рукописные листы, складывая их в стопку. Вдруг наткнулся на черновик своего письма к Бенкендорфу.
«Я думал некогда написать исторический роман, относящийся к временам Пугачева, но, нашед множество материалов, я оставил вымысел и написал историю Пугачевщины...
Не знаю, можно ли мне будет её напечатать, но смею надеяться, что сей исторический отрывок будет любопытен для Его Величества...»
Вот оно, главное. Вот что его беспокоило всё время, не уходило ни на минуту, подспудно возникало и настойчиво впутывалось во все его мысли. Что будет с «Историей Пугачева»? Как провести её в печать?
Бал у графа Бобринского, как всегда, был одним из самых блистательных в Петербурге. Залы сверкали от обилия свечей, их пылающие отблески золотили бронзовые люстры. Музыка гремела беспрестанно.
Быстрый французский говор проносился по залу. Пушкин стоял у колонны, изредка окидывая хмурым взглядом оживленную толпу. Балов он не любил: на балах ему бывало скучно.
— Неволя, неволя —боярский двор. Стоя наешься, сидя наспишься, —прошептал Пушкин.
Сегодняшнего бала избежать не удалось: ненавистное камер-юнкерство, пожалованное ему недели три тому назад, обязывало быть на балах и раутах с присутствием государя. Тридцатипятилетний Пушкин тяготился и этим званием, более приличным юному искателю придворных отличий, и обязанностями, им налагаемыми. Царская милость была унизительна.
Каждый раз, вспоминая об этом, Пушкин приходил в бешенство. И сейчас он, казалось, ловил чьи-то быстрые насмешливые взгляды. Вдруг рядом с ним оказался царь. Пушкин оторвался от колонны, сделал почтительный полушаг навстречу.
Николай помедлил, ожидая положенного каскада благодарностей за милостивое назначение в придворное звание. Пушкин молчал. Царь сжал губы. Остановившаяся несколько поодаль с двумя своими фрейлинами царица Александра Федоровна, прервав напряженное молчание, подошла с вопросом:
— Куда ездили летом?
— В Оренбург и Казань, ваше императорское величество, — ответил Пушкин, покосив глазом в сторону Николая.
— Генерала Перовского, надеюсь, посетили? Как он? — И, не дожидаясь ответа, добавила:
— Милейший человек, честный и преданный. Да, а чем же вы там занимались?
— Пугачевым, ваше императорское величество, — ответил Пушкин с лёгким поклоном.
Николай усмехнулся.
— Жаль, я не знал, что ты им интересуешься. Я бы тебя познакомил с его сестрицей, — последнее слово он произнес с язвительной иронией. Она тому три недели умерла в крепости.
— В крепости? С 1774 года?
— Что ж, она жила там на свободе.
Николай резко повернулся и пошёл прочь.
— Шестьдесят лет в крепости! — прошептал Пушкин.
Спустя несколько дней прибыло приглашение от графа Бенкендорфа. Шеф жандармов и тайной полиции просил явиться в канцелярию III отделения не позднее трех часов дня.
Обычно любезный и словоохотливый, граф встретил Пушкина холодно. Разговор был недолгий. Он выдвинул ящик стола, подал Пушкину толстую папку.
— Государь соизволил поручить мне объявить его высочайшее разрешение на печатание вашей рукописи.
Пушкин взял из его рук папку, нетерпеливо раскрыл её. На первой странице, поверх заголовка «История Пугачева», перечёркнутого красными чернилами, рукою царя было размашисто написано: «История Пугачевского бунта».
— Весьма признателен, — сказал Пушкин.
Домой он отправился пешком. Решил пройтись по Невскому. Шёл медленно. Проспект в этот час был немноголюден. Сухой январский ветер гнал прямо под ноги белые полосы снежной позёмки.
За Полицейским мостом показалась карета. Над ней мерно колыхался высокий султан. Ехал царь. Лошади двигались не спеша, высоко поднимая тонкие ноги. Редкие прохожие останавливались, снимали шляпы. Пушкин тоже остановился.
Вдруг из коляски высунулась треуголка Николая.
— Воnjour, Роuchkinе! — отчётливо сказал царь.
— Воnjour, Sіre — тотчас ответил Пушкин.
И тут же осёкся: следовало молча поклониться. Какой-то чиновник испуганно взглянул вслед карете, потом с любопытством стал разглядывать Пушкина.
Николай задёрнул занавески. Встреча с Пушкиным нарушила его благодушное настроение. Трудно понять этого строптивца, который всё делает во вред себе. Допустил его в архивы. Этот беспутный поэт со временем мог бы стать официальным историографом двора. А он занялся историей бунта. Министр народного просвещения граф Уваров назвал его «Историю Пугачева» возмутительным сочинением. Действительно, не такая уж это невинная затея, как могло показаться.
Всё, что исходит от Пушкина, приносит неясное беспокойство. Вот Карамзин. Ему брат Александр дал полную свободу и доверенность. И что же? Написал всю историю государства — и ни одной строки возмутительной. А Пушкин...
Николай сделал безотчетное движение к заднему окошку кареты. Пушкин стоял всё так же со шляпой в руке, но вслед государевой карете не смотрел. Царь отвернулся. Карета, мягко покачиваясь на рессорах, покатилась дальше по Невскому проспекту. Негустая толпа быстро растаяла.
Пушкин взглянул на папку с рукописью, зажатую под мышкой. «История Пугачевского бунта», — подумал он. — Пусть так. А всё же не так уж и плохи, брат, твои дела. — Он усмехнулся. — Видишь, царь с тобой запанибрата. И «Пугачева» разрешил печатать. Не ожидал от него? Да, что из этого получится, неизвестно, а пока сердце в груди кувыркается то так, то пятак, то денежка!»
Литература
- Овчинников Р. В. Над "Пугачёвскими" страницами Пушкина. – М.: Наука, 1985.
- Яхнин Л. Улица моя тесна / Пионер. – 1974. – № 9.
Сведения об авторе очерка
Леонид Львович Яхнин (1937–2018) – поэт, сказочник, переводчик, создатель обучающих книг для детей. Известен переводами Э. Гофмана, Дж. Толкина, У. Шекспира, пересказом сказки Льюиса Кэрролла «Алиса в Стране Чудес».