Если бы кто-нибудь попросил назвать всего два чуда, которые поражают воображение, ЧТО можно было бы назвать?
Наверное, сейчас это мобильные телефоны или Интернет. В середине 20 века на этот же вопрос, без сомнения, ответили, что это телевизор и радиоприёмник.
Замечательный литературовед Бенедикт Сарнов не сомневался, что подобных чудес, способных появиться на свет с помощью учёных, изобретателей, инженеров, будет ещё много. Однако, по его мнению, есть чудо самое простое и самое большое чудо — искусство слова.
Прочитайте статью Бенедикта Сарнова и отыщите в ней название второго чуда.
Бенедикт Сарнов
Два чуда
На столе стоит большой полированный ящик с экраном. Ты поворачиваешь крохотный рычажок, экран вспыхивает, и ты видишь людей, находящихся далеко-далеко от тебя и твоего дома.
А вот другой ящик, совсем такой же, как первый, только без экрана. Лёгкое прикосновение руки — загорается яркий зелёный глазок, и в твою комнату врываются голоса людей, живущих в чужих, далёких странах. Ты спокойно сидишь у себя дома, а перед тобой на разных языках шумит, поёт, говорит, грустит и веселится весь мир.
Мы так привыкли ко всем этим чудесам, что даже не считаем их чудесами. Они давно уже стали для нас самой обыкновенной вещью. Мы живём среди них, мы их не замечаем. Двенадцатилетний мальчишка может сегодня объяснить схему устройства радиоприёмника и рассказать, почему на экране телевизора появляется изображение.
Но всё это чудеса сложные.
Прежде чем они появились на свет, над ними ломали голову учёные, изобретатели, инженеры. На разных заводах, на сложнейших станках сотни рабочих делали детали для того, чтобы появился на свет телевизор или радиоприёмник.
А есть в нашей жизни другое — самое простое, самое обыкновенное и, пожалуй, самое большое чудо. Это чудо — искусство слова.
В самом деле, подумайте.
Сидит человек за столом. В руках у него ручка. Часто даже не самопишущая, а обыкновенная, простая или даже вовсе огрызок карандаша. Перед ним чистые листы бумаги. Человек сидит, думает, потом медленно исписывает бумагу какими-то закорючками. Проходит день, месяц, год. Множество листов бумаги, испещрённых такими же закорючками, берёт в руки другой человек. Он смотрит на эти закорючки, и в его воображении оживают события, лица, люди — те самые, которые жили в воображении писателя, когда он сидел над чистым листом бумаги. И никаких экранов, радиоволн. Только стопка белой бумаги да огрызок карандаша.
Что? Разве не чудо?
Вот Алексей Максимович Горький вспоминает о том, как он впервые в жизни прочёл рассказ великого французского писателя Густава Флобера «Простое сердце»:
«Помню, «Простое сердце» Флобера я читал в троицын день, вечером, сидя на крыше сарая, куда залез, чтобы спрятаться от празднично настроенных людей. Я был совершенно изумлён рассказом, точно оглох, ослеп, — шумный весенний праздник заслонила предо мной фигура обыкновеннейшей бабы, кухарки, которая не совершила никаких подвигов, никаких преступлений. Трудно было понять, почему простые, знакомые мне слова, уложенные человеком в рассказ о «неинтересной» жизни кухарки, так взволновали меня? В этом был скрыт непостижимый фокус, и — я не выдумываю — несколько раз, машинально и как дикарь, я рассматривал страницы на свет, точно пытаясь найти между строк разгадку фокуса...»
Прошли годы. Мальчишка, который в троицын день, взобравшись на крышу сарая, разглядывал на свет страницы книжки, пытаясь найти разгадку «фокуса», сам стал великим писателем. Но до последних дней своей долгой жизни он не переставал повторять:
«Для меня литература — чудо!»
«Книга — самое удивительное и самое великое из всех чудес, созданных человеком».
Что же изумляло Горького в книгах великих художников слова?
А вот что.
«...Совершенно поражён был я, — рассказывает он, — когда в романе Бальзака «Шагреневая кожа» прочитал те страницы, где изображён пир у банкира и где одновременно говорят десятка два людей, создавая хаотический шум, многогласие которого я как будто слышу. Но главное — в том, что я не только слышу, а и вижу, кто как говорит, вижу глаза, улыбки, жесты людей, хотя Бальзак не изобразил ни лиц, ни фигур гостей банкира».
В самом деле, разве это не поразительно? Писатель даже не описал внешность своих героев, а мы их отчётливо себе представляем, видим их так ясно, как будто тысячу раз с ними встречались.
Конечно, это удивительно. Для нас с вами. Но Горький!... Ведь он сам был писателем. Он написал много книг. Уж кто-кто, но он-то знал, как это делается! Он-то разгадал, в чём здесь «фокус», в чём секрет этого чуда! А чудо, секрет которого разгадан, сразу перестаёт быть чудом. Почему же до конца своих дней Горький говорил об искусстве писания книг, как о чуде? Может быть, умение написать книгу и в самом деле чем-то похоже на волшебство?
Конечно, разглядывая страницы книги на свет, секрета мы не разгадаем и на интересующий нас вопрос не ответим.
Ответить на этот вопрос можно, только узнав, в чём состоит труд писателя и что значит одно короткое, весёлое, загадочное слово — «талант».
Но это легко сказать: узнайте, в чём состоит труд писателя. А как это узнаешь?
Секреты любого труда можно разгадать, наблюдая за тем, кто трудится, перенимая его трудовые навыки, постигая его умение. Совсем другое дело — труд писателя. Писатель работает без свидетелей. Один творит он в тишине своего рабочего кабинета. Работа его не терпит посторонних глаз. Человек, сумевший написать книгу на глазах у зрителя, — это не подлинный писатель, не настоящий. Фокусник, а не волшебник.
Кто же может рассказать, что происходит, когда писатель остаётся наедине с чистым листом бумаги?
Выходит, никто, кроме самого писателя.
Тогда, может быть, нам так и сделать: пригласить о редакцию какого-нибудь писателя и попросить его, чтобы он открыл нам свою тайну. Пусть честно расскажет обо всем, что нас интересует.
Токую попытку сделали однажды. Обратились к известному писателю и попросили его:
— Расскажите нам, пожалуйста, как вы работаете над своими книгами.
Писатель улыбнулся и ответил:
— Ваша просьба напомнила мне историю про сороконожку. Сороконожку спросили: «Как ты ходишь? Что делает твоя тридцать четвёртая нога, когда первая касается земли? И где находится восьмая, когда по земле ступает семнадцатая?» Сороконожка задумалась. Она долго высчитывала что-то, пытаясь ответить на вопрос, и в конце концов так запуталась, что, когда захотела проверить свои вычисления, не смогла сделать ни шагу. Так она и до сих пор не сдвинулась с места.
— Я боюсь,— сказал этот писатель, — как бы со мной не случилось того же, что с бедной сороконожкой, которая разучилась ходить. Если я стану размышлять над тем, как я работаю, то, чего доброго, совсем разучусь писать книги.
Вот видите, оказывается, и писателю ответить на наш вопрос не так уж просто. Что же делать? Неужели мы так и не узнаем, как создаёт писатель своих героев, как он населяет книгу живыми людьми?
Остаётся последнее средство: прибегнуть к помощи чуда. Для того, чтобы узнать секреты волшебников, надо самому стать волшебником. Это самый лучший способ. Вот увидите.
Давайте сделаем так. Вызовем самих книжных героев и послушаем их разговоры. Вы думаете, это очень трудно? Ничего подобного. Для этого нужно только иметь воображение. Итак, я сейчас вызываю кого-нибудь из наших любимых книжных героев. Пусть это будет, ну, скажем, папа Карло из книги Алексея Толстого «Золотой ключик».
Для того, чтобы папа Карло появился передо мной, мне даже не придётся подходить к полке, доставать синий, тиснённый золотом том, листать его, искать знакомую страницу. Стоит только закрыть глаза — и раз, два, три! — даже не успел мысленно произнести слово «три», а папа Карло собственной своей персоной уже тут как тут. Вот он сидит и вертит в руках полено, которое подарил ему столяр Джузеппе...
Разглядывает его добрыми подслеповатыми глазами...
Давайте послушаем, что он там бормочет себе под нос.
«КАРЛО. Пожалуй, Джузеппе и впрямь дал мне дельный совет... Вырежу куклу, научу её разным штукам и буду ходить по дворам с шарманкой — зарабатывать себе на кусок хлеба... Так. Первым делом вырежем волосы, потом лоб. Как бы мне её назвать?
ПОЛЕНО. Буратино!
КАРЛО. Что это? Мне почудилось, будто кто-то сейчас сказал: «Назови её Буратино»... Неужто здесь кто-то прячется? Эгей! Приятель! Где ты? Никого. Наверное, я сам это и сказал. Забывчив стал...
Старость... И в самом деле, назову-ка я её Буратино. Я знал одно семейство, всех их звали Буратино: отец — Буратино, мать — Буратино и сынишка — тоже Буратино... Ох, и баловник же был этот Буратино! Да, Буратино — хорошее имя для куклы!..
Теперь глаза... Вот тебе раз! Не успел ковырнуть стамеской — глаза у него сами раскрылись... Деревянные глазки, почему вы так странно смотрите? Теперь вырежу тебе рот, и будет у меня сынишка с хорошеньким, маленьким ротиком.
БУРАТИНО. Ой, ой, ой, слишком маленький рот!
КАРЛО. Фу ты, как ты меня напугал!
БУРАТИНО. Не хочу маленький рот!
КАРЛО. Ладно уж, ладно, не вертись, сделаю тебе рот побольше.
БУРАТИНО. Не хочу побольше! Хочу рот до ушей!
КАРЛО. Господь с тобой, Буратино, я ещё только начал тебя мастерить, а ты уже делаешь всё, что хочешь. Где же это видано — рот до ушей?
БУРАТИНО (кричит). Хочу до ушей, хочу до ушей!
КАРЛО. Ну ладно, пускай до ушей... А теперь вырежем маленький, хорошенький носик.
БУРАТИНО. Не хочу маленький! Хочу большой нос!
КАРЛО. Это ни на что не похоже... Фу ты, даже очки свалились! Батюшки, да у тебя никак нос сам вырос! И разве это нос? Это шило какое-то, а не нос. Надо его укоротить.
БУРАТИНО. Ой, ой! Не дамся, не дамся! Не трогайте мой чудный нос!
КАРЛО. Ах, сорванец! Прямо из рук вырывается... Что же это такое, Буратино? Выходит, я не могу тебя сделать, каким захочу?
БУРАТИНО. Конечно, не можете! Сделайте меня таким, каков я есть.
КАРЛО. А ведь мальчишка прав... Я, помню, сам вот так же, слово в слово, отвечал писателю, который меня сочинил. Ох, и намучился же он со мной! Он, видите ли, сначала хотел, чтобы я был совсем другим. Ну, а я сказал ему: нет уж, будьте добры, сделайте меня таким, каков я есть. Он, понятно, сначала не соглашался, а потом пришлось ему меня послушаться. Ещё бы! Я сопротивлялся, пожалуй, ещё похлестче, чем мой Буратино. Как сейчас помню, как всё это было... Впервые я увидел свет в большой комнате, с камином, с огромными картинами, висящими на стенах, с низкими застеклёнными шкафами, наполненными множеством книг. За массивным письменным столом, на котором лежала стопа белой глянцевитой бумаги, сидел человек и что-то быстро писал. Я сразу понял, кто этот человек. Это был писатель. Он только что меня придумал. Именно поэтому я и появился здесь, в этой комнате.
Я неслышно заглянул в лежащий на столе лист бумаги. Там было написано: «Дверь отворилась, и вошёл довольно бойкий старичок по имени Джеппето...»
Даже не дочитав до конца, я сразу понял, что это про меня. «Что за чушь, — подумал я, — какой же я Джеппето! Меня зовут Карло. Надо ему сказать, что я Карло...»
Не успел я это подумать, как человек, сидящий за столом, поморщился и быстрым, размашистым движением пера зачеркнул слово «Джеппето».
Откинувшись в кресле, он сидел некоторое время молча, не глядя в мою сторону, и посасывал трубку. И вдруг, подняв голову, уставился прямо на меня. Вынул трубку изо рта и заморгал...
«Увидел», — подумал я и, сам не знаю почему, сказал: «Эхе-хе! Каково-то тебе, старый Карло... Третий день даже похлёбку не на чем разогреть...»
Человек за столом обрадованно захохотал и быстро написал на бумаге эти мои слова... Потом снова посмотрел на меня долгим, немигающим взглядом и вдруг застрочил; я едва успевал следить взглядом за его пером.
«...слово «похлёбка», — быстро писал он, — невольно заставило нашего милейшего Карло нахмуриться. Дело в том, что соседние мальчишки, когда хотели вывести его из себя, дразнили старика «Похлёбкой» из-за жёлтого парика, очень похожего на похлёбку. Карло был очень вспыльчив. Беда, если кто-нибудь называл его Похлёбкой. Он сразу становился зверем, и тогда уж унять его было невозможно...»
Тут я не выдержал: «Это кто становился зверем? Это кого называли Похлёбкой? Нет уж, сударь! С вашим Джеппето, может быть, всё именно так и происходило. А я, к вашему сведению, не Джеппето. Я добрый старый Карло и зверем отродясь не бывал. Будьте добры, сейчас же вычеркните эту чепуху!»
Писатель задумчиво посмотрел на меня, снова посасывая трубку, ничего не ответил и медленно, словно нехотя, крест-накрест перечеркнул написанное.
«Вот то-то,— сказал я ему,— извольте описывать меня таким, каков я есть, а не так, как вам заблагорассудится...»
Признайтесь, ведь вы не верите, что всё это было так, как рассказал сейчас старый папа Карло? В самом деле, где это слыхано, чтобы герой книжки спорил с писателем? Ведь писатель сам создаёт своих героев, придумывает их. Разве это не значит, что он целиком распоряжается их судьбой? Разве не от писателя зависит, будет у книги счастливый или несчастный конец? Разве не писатель решает, быть его герою добрым или злым, лукавым или простодушным?
Оказывается, всё это совсем не так просто.
Может быть, старый Карло и прихвастнул немного, может быть, он присочинил какие-нибудь отдельные подробности. Но самое главное он рассказал правильно.
Почти всегда герой действительно спорит с писателем, борется с ним, и чем талантливее писатель, тем чаще в этом единоборстве побеждает герой.
«Представь, какую штуку удрала со мной Татьяна! Она замуж вышла. Этого я никак не ожидал от неё...» — говорил Александр Сергеевич Пушкин о своей героине Татьяне Лариной.
А вот что говорит о своих героях Лев Толстой: «...Герои и героини мои делают иногда такие штуки, каких я не желал бы».
Не было на свете такого писателя, который хоть раз в жизни не пожаловался бы на то, что его герой совершил какой-то неожиданный поступок. Но ведь в конце концов это Пушкин придумал свою Татьяну. Это он сам решил выдать её замуж за генерала.
Что же заставляет писателя изменять свои планы? Ответ тут может быть только один: чувство художественной правды. Художник выбирает своему герою ту, а не другую судьбу, потому что он безошибочно чувствует: да, это могло быть только так и не иначе. Это «шестое» чувство так же необходимо писателю, как музыкальный слух скрипачу или дирижёру.
Попробуем понять, что это значит — «чувство художественной правды».
Представьте себе, что вам сказали про вашего близкого друга, что он совершил подлость. Без сомнения, вы сразу же скажете: «Этого не может быть!»
— Почему вы так уверены? — спросят вас. — Ведь вы же при этом не присутствовали?
«Правда, — подумаете вы, — я при этом не был. Но представить себе, что он мог совершить такое... Нет, не могу!»
Вы берёте на себя смелость верить или не верить фактам, свидетелем которых вы не были. Что даёт вам на это право? То, что вы знаете человека, о котором идёт речь, и, следовательно, знаете, что он неспособен совершить тот поступок, в котором его обвиняют.
Нечто похожее происходит и с писателем.
Писатель, если он настоящий художник, относится к своим выдуманным героям, как к живым людям: он видит их, разговаривает с ними, знает их мельчайшие наклонности и привычки. Он знает их не просто как знакомых, но как бесконечно близких ему людей, с которыми бок о бок прожил не один год. Нет ничего удивительного в том, что он легко может угадать каждый их поступок, каждое движение души.
Конечно, не так все это просто. Бывает, что друг не рискнет поручиться за своего друга. Что ж! Значит, он плохой друг!
Нередко встречаются писатели, которые не знают своих героев настолько, чтобы безошибочно угадывать каждый их поступок. Значит, это плохие писатели!
Для настоящего писателя герой его книги, даже если он деревянный человечек Буратино или игрушечный Щелкунчик, — это живой человек, со своим, только ему присущим голосом, со своими, только ему присущими жестами, со своими, только ему присущими чертами характера. Поэтому, когда вы читаете о фантастических приключениях никогда не существовавших в действительности Щелкунчика или Буратино, у вас ни на секунду не возникает сомнения в том, что всё было именно так, как об этом рассказывает писатель.
Недаром говорят:
— У Гоголя прочтешь: «Открылась дверь, и вошёл чёрт...» Веришь! У плохого писателя прочтёшь: «Открылась дверь, и вошёл человек». Не веришь!..
«Не веришь» — это значит, писателю изменило чувство художественной правды. Именно оно, это безошибочное чувство художественной правды, является главным, решающим в том сложном сочетании человеческих способностей и дарований, которое называют обычно талантом писателя.
Вам, наверное, часто приходилось слышать это выражение: «талантливый писатель». А слыхали вы, чтобы словом «талантливый» определяли не писателя, а читателя? Вряд ли. О читателе так обычно не говорят. А ведь читатель тоже может быть талантливым или бездарным.
Один человек прочёл книгу и тут же забыл её, спустя месяц — другой уже не может вспомнить, читал он её или нет. Казалось бы, что ж, дело ясное: просто это была плохая книга. Но вот ту же самую книжку прочёл другой человек, и она живёт в его сознании долгие годы. Каждое событие, описанное в книге, врезалось в его память так крепко, как будто оно произошло не с героем книги, а с ним самим. В первом случае перед нами просто человек, умеющий складывать буквы в слова, а слова — в предложения. Во втором — настоящий читатель.
Меня недавно спросил один мой приятель, вполне взрослый и даже не очень уж молодой человек:
— Ты хорошо помнишь «Детство Никиты»?
— Помню... А что? — Не очень уверенно спросил я.— Всё-таки лет двадцать, не меньше, прошло с тех пор, как я читал эту книгу Алексея Толстого.
— Да, я тоже читал её только в детстве, — ответил он, когда я сказал ему об этом, — и знаешь, много разных событий случилось за это время в моей жизни. Какие-то из этих событий я помню лучше, какие-то хуже. Некоторые забыл совсем. И лишь немногие события моей собственной жизни оставили у меня в памяти такой глубокий, такой яркий и неизгладимый след, какой оставили в ней события этой давным-давно, в детстве прочитанной книжки. Вот сейчас мы с тобой заговорили о ней, и я так и вижу: голубоватые лунные блики лежат на паркете... Слышу, как жалобно скрипит дверь и скрип её гулко разносится по пустым комнатам. Я вдыхаю уютный запах печного тепла и старинных вещей. У меня сладко замирает сердце, как будто это не какой-то выдуманный писателем мальчик Никита, а я сам бежал когда-то по залитому лунным светом паркету, чувствуя, как чья-то рука неслышно касается моих волос...
После этого разговора я невольно вспомнил моего соседа, мальчика Вову, который в прошлом году прочитал впервые «Три мушкетёра» Дюма. Прочитав эту книгу, он почти целый год был д’Артаньяном. Я не оговорился. Он не просто воображал себя героем книги. Он действительно был им.
Настоящий читатель — это тот, кто не просто прочёл книгу, но пережил её: он жил вместе с её героями, радовался их радостями, страдал и мучился вместе с ними.
Талант — эта удивительная способность видеть и переживать придуманное с такой остротой и силой, как если бы оно случилось в жизни не самом доле, — почти так же необходим читателю, как и тому, кто пишет книги.
Если бы не было читателей, наделённых этим талантом, не было бы и книг.
На свете есть много разных сказок. И редкая сказка обходится без чуда. Почти в каждой из них появляется волшебник. Он прикасается своей волшебной палочкой к столу, к лампе, к дивану, креслу — самым обыкновенным, повседневно окружающим нас вещам и предметам, и они оживают. Оживают игрушки. Колода карт превращается в сказочное королевство; нарисованные и раскрашенные короли и валеты становятся живыми людьми.
Так бывает в сказках. Но нечто подобное часто происходит и в жизни. И каждый из вас может оказаться таким волшебником.
Представьте себе библиотеку, любую библиотеку, в которой каждому из вас наверняка приходилось бывать. Полки, полки, полки, уставленные книгами. Каждая из них — просто пачка бумаги, сброшюрованной и заключённой в переплёт. Откроешь её: мёртвые чёрные значки — буквы, буквы составляют слова, слова — предложения. Но стоит только взять книгу в руки настоящему читателю — человеку, наделённому волшебной палочкой читательского таланта,— и всё мгновенно меняется. Герои книги словно пробуждаются от сна, расправляют затёкшие мускулы и начинают действовать, говорить, спорить — жить. Они становятся бесконечно близкими тебе людьми, людьми, без которых ты уже не можешь представить себе своей жизни. Такая волшебная палочка есть у каждого. Есть она и у тебя. Нужно только иметь воображение.
Литература
1. Сарнов Б. Два чуда / Пионер. – 1959. – №7.
2. Быть поэтом / Сарнов Б. Что такое – быть поэтом? / Пионер. – 1960. – №6.
3. О Маршаке / Сарнов Б. «Слишком рано» или «слишком поздно» / Пионер. – 1964. – №12.
4. Встреча с поэзией / Сарнов Б. «Слишком рано» или «слишком поздно» / Пионер. – 1964. – №12.